Игу уже давно не смущал внешний вид ее рук.
Стоя на коленях, она рвала клочьями траву и складывала свежее в матерчатую сумку, которую ее сестра, Страза, нашла на том же поле, на оное ходила регулярно и Франа, их злая мать.
Набив полную сумку, сперва посмотрев на серое небо, потом подумав о предстоящей дороге, Ига медленно поплелась в сторону черной тучи, размышляя о тщетно утерянном остатке очередного вечера грусти. Она остановилась, резко отбросив сумку, подняла голову и улыбнулась, выпустила все слезы, все накопившееся грустное в ее сознании.
- Неужели не поможет? Неужели не поможет? Неужели не поможет?, - повторяла Ига вслух.
Эти приступы стали ей совершенно и определенно свойственны после смерти ее матери.
Через девять минут черная туча уже была над ее головой.
Она никогда не знала зачем он ей нужен, почему она его так любит о боготворит.
- Дождь, он смывает все, - все она же.
Вот такущие мозоли покрывали ее ладони. Руки вьетнамской торговки. Сумка, намокнув, стала еще тяжелее, превратив невыносимую боль в наказание.
Испугавшись выстрела Высших Сил неба, Ига, будто опомнившаяся, ускорила шаг.
И вот снова ее одолел этот бесконечный страх, оный помогал ей забыть о Фране.
Ига ненавидела все свои сходства с ней. Каждый, как хроническую болезнь, порок, она извлекала из себя, конечно же, тщетно.
*Она любила думать о том, насколько она погрязла в своем.
*Она любила делать все правильно, устанавливая сама границу с ложью и снисходительными поворотами.
*Она любила запах травы, сначала сырой, свежей, кислой, потом сухой, пряной; именно поэтому каждый вечер в этом мире брала нечто подобное сумке в нечто подобное руке и шла прочь из дома, желая навсегда остаться в пункте назначения.
Разбрасывая траву в комнате Франы, Ига вспоминала правила и советы, четкое следование которым, она была глубоко уверена, вело к верному становлению ее личности.
Вера является главой.
*Она верила, что когда-нибудь снова станет непосредственной и наивной, белокурой, с чистыми глазами и молочными зубами, возымев возможность бежать домой, с дюжиной груш, завернутых в подол сарафана для своей матери.
Но тридцатая осень ежеминутно напоминала о расстоянии до времени начала отсчета воспоминаний, останавливая Игу, забирая все, и даже последнее что, якобы, у нее оставалось - ее надежду стать когда-либо сильной.