Умолкнувшая песнь
Низкий широкобокий тарпан тычет мордой в лицо всадника, касается мокрым волосатым носом, явно напоминая, что неплохо бы и полакомится. Престарелый кипчак, одетый в черные одежды, седой, длинные волосы и усы, не знавшие давненько мытья ниспадают сосульками на грудь и плечи. Густые брови хмуро сдвинуты, смуглое обветренное лицо иссечено морщинами. Но, не смотря на преклонный возраст, ни у кого не повернется язык назвать его дряхлым стариком, способным сидеть у юрты, поглощать в немереных количествах кумыс и покрикивать на подрастающих внуков. Во взгляде читается ясный рассудок, руки не потеряли прежнею силу, а спина осанку.
- Так сколько вас за рекой? – как бы невзначай бросил он.
Низкий монгол, с окровавленной тряпкой на голове, стоит позади на коленях. Пальцы рослых кипчаков впиваются кожу рук и плеч, у горла, царапая до крови, балансирует острие копья. Глаза пленника подрагивают от злости, словно из них вот-вот истечет живой огонь. Кажется, еще мгновение и он сам бросится на копье.
Старик проводит рукой по гриве, ласково, словно по волосам девушки. Тарпан тихо ржет, кладет тяжелую голову на плечо. Такова степь. Конь и кочевник здесь нечто большее, чем хозяин и животное. Они и боевые товарищи, и семья.
- Я не слышу ответа, - произносит не оборачиваясь, в словах холод, скрывающий под коркой льда, реку раскаленного метала.
Желая поднять энтузиазм, один из стражников делает резкое движение. Тупой конец древка чувствительно впивается в ребра. Пленник, застонав, сгибается пополам, не церемонясь, его хватают за длинные растрепанные волосы и рывком ставят в прежнее положение. Из до скрежета стиснутых зубов вырывается шипение, но большего от пленника не добиваются.
- Мне долго ждать? – чуть реже звучит голос кипчака.
Над степью раздается нечеловеческий смех, громкий и пронзительный.
- За этой рекой бескрайни земли. Там, - кивок за реку, - ваши земли, кипчак, земли Хорезма и Грузии, других народов, вплоть до станы, укрывшейся за длинной стеной. И все наше. Ты можешь убить десятки тысяч, таких как я и прибудут сотни тысяч. Настанет момент, и ваши лошади падут, в колчанах иссякнут стрелы, а мечи иссекутся…
Степняк только качает головой. Не поворачиваясь, он некоторое время продолжает гладить коня по гриве, мускулистой шее и бокам. Он не заливается в ответ смехом, не изрыгает проклятий, не метает взглядом молний. Нет, он просто стоит и смотрит в пустоту.
«Как такое случилось с нами? – он крепко сжимает удила и, закрыв глаза, прижимается к конской шее. – Степи от Дона и гор Галицкого княжества передали нам деды и отцы – это наша земля… Или уже не наша?»
Страшная мысль заставляет сердце сжаться от нахлынувшего страха. Он запинается и яростно мотает головой, отказываясь, согласится с реальностью.
«Мы ведь не первыми облюбовали степь. Днепр, Дон, Калка, Харукань… Когда-то тут жили другие. Русы сожгли Итиль и уничтожили хазарский каганат, мы прогнали печенегов. Но не хазары и вовсе не печенеги пришли первыми! Неужели настало время и нам уйти в небытие, стать просто звеном в чреде сменяющихся народов? На тучных землях станут ставить шатры и пасти скот другие?
Он искоса смотрит на поваленного монгола. Злой, скрученный, истекающий кровью. И неизвестно, сколько еще таких попирают копытами коней кипчатскую землю за рекой.
Степняк с ужасом представляет, как такие вот невысокие скуластые люди будут рожать тут детей, скот их жрать траву, еще вчера принадлежавшею им, кипчакам. Словно наяву всплывают ужасные картины. Чужие ноги попирают землю, освященную пролитой в боях кровью кипчаков, повсюду кишат их кибитки, на костях предков возводятся новые курганы, в уши ударяет противное блеяние скота, лепетание детей, хриплые голоса стариков. А они, кипчаки? Станут ли они рабами новых господ, погибнут, да последнего вздоха силясь натянуть тетиву. Или может просто исчезнут, бесследно и бесславно, не выдержав давления времени?
Некоторое время пораженный тяжкими думами кочевник стоит, крепко сжимая удила и прижимаясь к конской шее, словно позабыв о пленнике. Кипчак резко разворачивается, обнажая в повороте саблю. Сдавленно всхлипнув, монгол падает на руки охраны. Кровь из пробитой ключицы бьет крупным потоком, заливая одежду, забрызгав близстоящих, щедро орошая выгоревшую на солнце траву. Степняк невозмутимо смотрит в мутнеющие глаза умирающего, словно смакуя каждое мгновение вражеской смерти. Окровавленный клинок он, не долго думая, вытирает о рубаху убитого.
- Хан Котян! – один из воинов посланного за реку разъезда падает перед стариком на колени, касаясь лбом земли.
- Говори!
- Мы наткнулись на монгольскую армию, мой хан. Их слишком много, втрое больше нашего. Идут, не скрываясь, с юртами, конные. Через несколько часов будут тут.
Несколько часов… Котян сосредоточенно охватывает взглядом местность. Да, хорошее место для обороны. Река, за ней холм, монголов можно закидать стрелами при переправе. Пока форсируют, умоются кровью. Но донесение одно хуже другого – кипчаков завалят числом. Есть ли тогда смысл?
Мысли прерывает топот приближающихся всадников. Среди окружения Котяна раздаются радостные возгласы. Толпами воины стекаются к реке, восторженно голося и потрясая оружием. Ряды воинов расступаются, пропуская дюжину кипчаков на вороных конях, впереди самый горячий, с островерхим шлемом, молодой безусый юноша с пылающим взглядом. Приблизившись к хану, он резко останавливает коня, ставшего от неожиданности на дыбы. Не замечая веса давящей на плечи кольчуги, он легко вскакивает с седла, коротко кивнув в приветствие. Труп и растекшуюся вокруг лужу крови он принципиально не замечает, хладнокровно переступая распростертое тело.
- Монголы рядом, - дернув щекой, выпалил он.
- Я знаю, - прохрипел Котян.
Молодой кочевник подходит к хану вплотную, не по доброму сузив глаза.
- Они совсем рядом, Котян!
- Да знаю я, знаю, Юрий! – повысил голос хан. – Морщины и жезл не для красоты ношу.
На щеках Юрия Кончаковича появляется краска. Молодой, горячий. Ему пиры да битвы. Буйной голове на плечах не сидится, сама под сталь лезет. А Юрий в отца. Такой же деятельный, пылкий, в битвах неудержим, но у Кончака ум был и опыт, а этот молод и горяч не по летам.
- Там, - Кончакович указал на реку, - монголы. Они идут взять землю, пленить жен, а стариков и детей резать. Мой отец Кончак, когда пришли русы Новгород-Северска, грабить и убивать, не побежал, не бросил народ. Наша земля впитала в почву память древних времен. Но мы живем прошлыми победами, а я хочу быть как отец. Он принял бой и победил, а мы, в то время как льется кипчатская кровь, медлим!
Хан в молчании выслушивает пылкую тираду, исподлобья поглядывая на юнца.
- Ты молод, Юрий, - успокаивающе говорит он. – Говоришь красиво, а опыта нет. Мы не можем самостоятельно остановить вторжение. Пойдем на Русь, к моему зятю, он сумеет уговорить князей выступить на нашей стороне.
Одно упоминание живущего к западу от степи народа заставляет Юрия брезгливо скривится, словно встреча с нечистотами.
- Я русам не верю, - молодой хан гордо вскидывает подбородок. – Останемся и сразимся тут. Я хан Юрий, сын Кончака, правнук Шарукана Старого и я остаюсь в своей земле.
Воины, те, кто постарше, стоят, потупив взоры и покручивая усы. Иные такие же молодые и бесшабашные, как и Кончакович, с красными от волнения щеками, крепче сжимают древко копий, теснясь ближе к молодому предводителю. Котян встречает внутри войсковой разлад с завидным спокойствием. Лишь поблескивают скользящие по стройной фигуре Юрия глаза.
- Я любил твоего отца, мальчик, и тебя люблю не меньше. Но не сравнивай эти войны. Князей можно было перессорить, охрану ворот подкупить, села сжечь. А этот враг подобен гонимому ветром степному пожару. И огонь погаснет не раньше, чем сожрет все в округе, когда не будет более чего жечь. Тогда от него лишь пепел и останется.
- Всякий огонь потухнет, натолкнувшись на скалу! – не замедлил выпалить юнец.
Котян переводит взгляд на стоящих у стремян кипчаков. Хмурые, задумчивые, многие несколько часов с битвы вернулись. Нет, не скала, скорее хворост, что сгорит в агонии. Продержаться пару часов, а потом?
- Я ухожу к русам и вернусь с подмогой, - ставит точку Котян.
- У меня людей хватает.
Ну, вот как с таким разговаривать? Переубеждать? Уж кто, а хан знает, что это трата времени. Если юнец вобьет в головы, то вышибить невозможно.
- Погубишь всех, мальчик. Дружина твоя – пещинка в монгольском полчище. Умрешь, и некому будет спеть о храбрости и глупой верности безголовому мальчишке! – последние слова хан выкрикивает. – Хочешь остаться? Ты не мой слуга и волен делать, что сам решишь.
Плюнув на землю, Юрий не тратя время на прощание разворачивается, исчезая в поглотивших его рядах малой дружины. Садясь в седло, Котян на миг мешкает, бросая взгляд в сторону юноши.
«А правильно ли я делаю? Чем мы, кипчаки, помогли Грузии и чем русы помогут нам? Может лучше как этот пылкий юнец бросится в бой и найти смерть, не посрамив седины? Может я просто оттягиваю то, что и так уготовано нашему народу Всевышним? Если нет нам более места под солнцем, если костям нашим суждено истлеть, если умолкнут песни и смех детей, то зачем я делаю все это?»
Котян в последний раз смотрит в сторону сына Кончака, мысленно прощаясь. Тот на него внимания не обращает, кричит, размахивает руками и рвется в сражение. На какое-то мгновение хана охватывает пьянящее чувство и желание бросить все и самому возглавить атаку! Зачем переживать умирающих, лучше так, на поле брани! Помедлив немного, хан садится в седло, похлопав коня по шее. Тот благодарно трясет головой.
«Будь что будет! – подумал он, поднимая взгляд к небу и уже в слух:
- К Киеву!