На днях приснился мне печальный сон, будто снова живу я на старой квартире, на Ивановской улице, 20. И выглядываю я с балкона, а нет уже внизу уютного палисадника с цветниками и огородиками местных рачительных старушек. Вместо него серый асфальт дороги, которую расширили до 4 полос. И все вокруг чужое и неуютное.
Расстроился я и стал вспоминать свои старые адреса…
Родился я в деревянном доме возле Тишинского рынка. Дома давно уже нет, а в памяти остался только обрывок воспоминания: бабушка открывает дощатый люк в полу и спускается в скрипучую и сырую темноту, за картошкой. Мама говорит, что мы переехали, когда мне был год с небольшим, и как я это запомнил — удивительно.
Переехали мы в многокомнатную коммуналку у Рижского вокзала. В доме был настоящий железный громыхающий лифт, в котором я как-то застрял и проревел там в отчаянии незнамо сколько времени, пока меня не спас дяденька лифтёр. Дяденька объяснил, что лифт реагирует только на груз свыше 20 кг., и мне, дистрофику, без взрослых туда лучше не заходить.
В квартире у нас была комната, где мебель была составлена вдоль стены таким чудесным образом, что с кресла (которое на ночь превращалось в кровать) можно было забраться на письменный стол, оттуда на пузатый холодильник, а с него уже на шкаф — под самый потолок.
Из окна была видна застрявшая макушкой в облаках Останкинская башня, такая близкая, что я был уверен — упади она, непременно зацепит наш дом. Как-то раз мы с бабушкой решили дойти до башни пешком, благо рукой подать. Сам не помню, но бабушка рассказывала, что через сорок минут ходьбы, когда башня оставалась все такой же близкой, но ничуть не ближе, она уговорила меня вернуться обратно на троллейбусе.
Соседей и общую кухню я не помню, наверное, это мне было неинтересно. Куда интереснее было бегать к крутому откосу проходившей рядом железной дороги, который зимой превращался в великолепную горку. В другое же время можно было просто глазеть на проходившие мимо составы. В памяти остался звук — металлическое пощелкивание проводов, извещавшее о приближении электровоза.
Еще на память об улице Годовикова нам остался роскошный кот якобы ангорской породы, который был спасен мамой из рук соседки непонятного рода занятий. Она пропадала где-то сутками напролет, а кот громко жаловался на одиночество и несправедливость жизни. У нас он, похоже, изменил свои философские взгляды: из звуков издавал лишь довольное урчание.
Аккурат к началу моего ученического периода мама получила новую и (о, счастье!) отдельную двушку в хрущобе на той самой Ивановской улице (ударение на «а»). Три одинаковых корпуса глядели окошками друг на друга, а из крайних открывался вид, с одной стороны, на парк «Дубки», а с другой — на бескрайний и могучий Тимирязевский лес.
На окраине леса стояли совершенно деревенского вида дачи каких-то художников, и местность в целом радовала болотистыми пустырями (которые по весне становились ареной морских баталий на плотах и старых покрышках), заброшенными на нулевом этапе стройками и названиями вроде «проезд Соломенной сторожки».
Несмотря на отдельность и двухкомнатность, комнату мне всё равно пришлось делить с бабушкой, которая к тому времени поддалась на мамины уговоры съезжаться. Но это всё были сущие пустяки. В доме, благодаря «ведомственности», жила половина уже знакомых мне ребят, половина дверей не закрывалась (все ж свои), и границы между квартирой, домом и двором были почти столь же условными, как и на даче.
Дом был полон замечательными личностями. Этажом ниже возвращающихся с занятий школьников караулил вечно пьяненький дядя Паша. Он строго спрашивал о полученных оценках, а затем, страшно и ароматно сопя, выуживал из внутреннего кармана сального пиджака диво дивное — ломкую пластинку настоящей жевачки в обёртке с иностранными буквами. Лет через пять он куда-то пропал, и я, к стыду своему, ни разу не поинтересовался этим обстоятельством.
В соседнем подъезде жил блаженный дурачок Юра. С неизменно добродушной ухмылкой он по просьбам зрителей вязал узлами железные обручи от бочек, которые для этой цели жертвовал ближайший продуктовый магазин, зимой лепил огромные и тяжёлые как пушечные ядра снежки и вообще был кем то вроде ангела-хранителя двора. В уличном конфликте, если что, достаточно было добежать до границ видимости Юры, каждый кулак которого отчётливо различался с расстояния, на котором обычный человек только начинал узнаваться.
Желчные старушки-всезнайки на лавочке у подъезда — архетип ушедшей эпохи;
девочка, которой нёс портфель;
синяк в пол-лица от случайного удара клюшкой;
руки в перманентных ожогах;
три-четыре одновременно читаемые книги;
позвякивание раннего трамвая в тишине воскресного утра…
Это было самое лучшее место на Земле.
Ах, да. Коту тоже нравилось. О целые дни проводил на балконе, свесившись с цветочного ящика и мечтая о копошащихся внизу голубях. Один раз он таки свалился вниз, но разве третий этаж — высота для настоящего зверя? :)