Лица.
(Наброски к повести).
БОМЖ…
Ха, БОМЖ! Во, бля, поглядите на этого бомжа.
Да он нахуй – БОМЖ. Алкаш, сука.
Ходит как бомж, в обносках, без носков и берета, нах, полный БОМЖа.
Ему в бомжатник суке надо бы…к бомжам.
Сучара, бомжище, рвань, погань ебливая, мудилище сраное, БОМЖ, БОМЖ,
С-С-С-С-УКА!!!
Наверное, обидно БОМЖу, когда его так… не особо ****ь ласково. А кто он? Всегда ли бомж это тот самый БОМЖ? Тот самый вонючий, опустившийся, сопливый и гангренный, обоссаный представитель уличной интеллигенции.
Нет, уважаемые, подонки, не всегда. Далеко не всегда. Я бы даже сказал – НИХУЯ не всегда.
И пример этому… ну пусть примером этому буду я. Для начала.
Второго мая, 2004 года, исполнился ровно, бля РОВНО один год, как я Б-О-М-Ж.
Нет, я слава те господи, не валяюсь по вокзалам, под перронами не ночую, не обсираюсь в вагонах метро (во Владике, бля, нет метро), и не сосу *** за пачку ЯВЫ… я вообще не сосу у мужиков и детей.
Я ЖИВУ В РАЗНЫХ местах, то там, то сям. Без Определенного Места Жительства. БОМЖ.
Раньше я жил семейной жизнью, имел собаку, жену. То есть, бля, имел я только жену, а собаку прогуливал, кормил, любил… ****ь нахуй я своего пса.
А второго Мая, в праздник всех ебущихся-трудящихся, в тот день, когда с корешем Антоном Кищенковым, педагогом юридического факультета ДВГУ, пьянствовал коньяк на балконе своей квартиры, я стал БОМЖом. Сука, в одночасье превратился из приличного жильца восьмого этажа в ***плета алкаголика с вечно красным опухшим ****ом.
Жена в тот день меня бросила. Бросила через мой же, длинный и горбатый ***. На произвол судьбы. И судьба, в свою очередь, отыграла на этой кожаной флейте прощальный марш Славянки. После чаго, жизненный поезд, в простонародье обзываемый судьбиной, понес мой больной разум по облеванным закоулкам столицы Дальнего востока. И до сих пор несет, нах, и будет нести, надо полагать еще долго… долго и непослушно. Игнорируя симофоры и перроны, слушаясь лишь мозолистую ладонь устало-пьяного машиниста, имя которому я еще не придумал…
Она ушла. Именно Она. Я остался в своем жилье, на восьмом этаже, на вполне определенном квадрате, при вполне человеческих условиях существования…
Но я не хотел и не мог оставаться, бляха, в этом логове загнанного зверя. В этой консервной банке. В этом ***вом, завешанном картинами и транспарантами, театре одного актера!!!
И тогда уже ушел Я.
Я стал появляться там только с компанией алкашей, с ****ищами, и прочими чуваками и чувихами, с кем мы повязаны стаканом, папиросой или низкосортной ёблей. Хотя, надо признаться, ёбля не всегда была такой уж низкосортной. Случалось и обратное. Но гораздо, гораздо реже.
В моей хибаре постепенно поперегорали все розетки и все лампочки, одна за другой, пол я не мыл по несколько месяцев…плитка «Лысьва» сгорев, оставила в живых только одну конфорку, которая, сссука, нагревалась по пол часа… да что, ****ь говорить – я год не спал как ЧЕЛОВЕК, на чистых простынях и наволочках. Я даже не стелил постель, и не раздевался еще чаще. Спал в чем падал. Потом диван сломали бухие друзья, устраивая на нем еблю.
Не стелил я и у родителей, у которых чередовал ночлеги. Мне было похуй… я с легкостью мог заночевать в подъезде, на скамейке, в подвале, на пляже, под лестницей или в чужом автомобиле… я мог, бля, спокойно спать в общаге, в гостях у приличной девушки, в гостях у ее подруги, на столе в офисе, да мало ли где я мог бы ночевать. Но спать… спать хотелось редко. Организм измученный посталкогольной бессонницей отказывался отдыхать… организм требовал заслуженного наказания в виде водки, химки, безответственной ёбли (без гандона то есть), блужданий по ночным облеванным проспектам и всякого прочего дерьма-дерьмища!
1. Исьян.
Я общался с такими же хронами, каким являлся. Один из них - мой друган Исьянов Иван, по кликухе Исьян, актер драматического театра, двухметровый бивень с переломанным в сорока местах носом. Исьян жил аналогичной жизнёй. Бухал, дурь шибил, дрочил под одеялом, часто под моим грязным одеялом, ****ился в рок-н-рольных клубах, которых в нашем городе целых ДВА, ну и т.д. Да, еще он играл во всяких ****анутых спектаклях, и ему это вкатывало. Мне тоже. Мы часто собирались на кухне, жарили коньяк или белую, песни орали под гитару и губную гармонь, снимали на камеру всякие пошлости…
Однажды, на Емаре, родном районе Исьяна, там, где находится, бывший всесоюзный пэонэр лагерь «Океан», мы сильно, да какой нах сильно, до блявотины, набухались. Начали пить на дне рождения одной чувихи, а закончили в гараже у Исьяна. Причем начинали с Мартини и Арарата, а заканчивали, бля нахер, 92 градусной жидкостью для мытья автомобильных окон производства республики КНР, которую Исьян отыскал в багажнике своего авто.
На улице пидарасил богомерзкий ливень, а мы, в компании двух районных шалав, облаченных в короткие донельзя платья, сидя в вонючем джипе (бензином воняло) стойко вливали в свои обожженные пасти спиртосодержащее огненное пойло. Я его разбавил дождевой водой, в пропорции 50\50, в пластиковой таре из под Ласточки, и мы его ***чили. Из закуски был арбуз. И сигареты. Какие не помню.
Потом, когда мы все выпили и всех выебли, долго торчали у Ванькиного подъезда.
Исьян стоял на коленях и блевал на скамейку. Я же в это время держал левой рукой его за волосы (что бы ему было удобней изрыгать из себя арбуз), а правой упирался в стену. Чтоб не свалиться. Как долго продолжался этот концерт – я не знаю. Проснулись мы на диване, в Исьяновой хате, по-прежнему пьяные, обутые, в измятой грязной одежде… за окном продолжал лить дождь, в комнате горел свет, денег в карманах не было. Ни в моих, ни в Исьяновых.
ВсЁ бля пропили!!!
2. Новиков.
Новикова я начал приучать к выпивке еще с восьмого класса. Вернее не я один. Наш друган Максимов принимал в этом безобразии активнейшее участие. Все дело в том, что по ****ючеству, когда все жили с родителями, распивать «портвэйн» и прочий «агдам», можно было лишь в подвалах, подъездах и на лавочках во дворе. У Максимова же мы распивали на квадрате. Его родичи работали до вечера, и очень часто, вернувшись с работы, находили нас уже пьяных в говно, если не сказать сильнее. Тогда то Новиков и стал забредать на Максимовскую кухню…
С той поры, до этого приличный Саша, начал медленно, но охуительно верно превращаться в алкаша. Много позже его конечности покроют пепельные татуировки, а алкоголь будет далеко не единственным стимулятором поддерживающем жизнь в его вопиюще изуродованном теле.
А пока что он втихаря от мамы смаковал «Алушту», курил первый в своей жизни табак, и учился правильно выговаривать слово «***».
Мы все, вся наша дружно-****утая компания, под благодатным воздействием алкоголя, самым естественным образом превращались в пьяниц, лентяев и развратников. Нас ругали добрые родители, пытались контролировать учителя, но мы все яростнее, все безрассуднее влезали в петлю стакана, не забывая делать из него хороший, смачный глоток.
Максимов же, меж тем, пытался не спалиться перед строгой мамой, и постоянно придумывал средства заглушить духан спиртяги и табака, вырывающийся каждый вечер из его огромной, не по возрасту хриплоголосой пасти.
Перед тем, как переступить порог квартиры, там, где уже дежурила мать с младшей сестрой, он забрасывал в глотку какую ни будь пакость. Он ел ёлку, грыз спичечную серу, полоскал глотку скипидаром… Разве что говна у него во рту не побывало.
Однако, большей популярностью у Максимова пользовался дешевый одеколон «Иглз», оборудованный пульверизатором. Этот массивный, 500 граммовый флакон он стабильно таскал во внутреннем кармане своего джинсового пинджака. После очередного спиртовливания, Максимов брызгал несколько раз одеколоном себе в рот, отчего напивался еще больше.
Как то раз, когда в моем подвале, мы ухлопали пару тройку флянов крепленного вина, и собирались расходиться по домам (еще нужно было сделать уроки), Максимов набрызгал своей ебучей туалетной воды не только себе в рот, но и рот Новикову. Набрызгал дюже, не жалея для друга ни капли.
- Т-т-т-еперь н-н-н-н-н-е-е с-с-п-п-палишься…
Взобравшись на четвертый этаж, позвонив в дверь своей квартиры, Новиков попал под перекрестный допрос родителей. С кем был, где пил? Вопросы эти носили чисто риторический характер, ибо ответы на них были давно известны. Тем более, что наша компания уже была засечена с Новиковского балкона, в тот момент, когда мы, неуклюже обнимаясь, прощались у гимнастических брусьев. И вот Саша, во всем своем о****инительно-запойном великолепии, предстал перед взволнованными домочадцами.
Стоял на ногах он до ****ства ***во, и разговаривать тоже не особенно желал, и даже отказывался.
Родители не распознали сивушный запах крепленной барматухи по семь рублёв за бутылку, зато ВОНЬ не менее дешевого одеколона уловили в момент. Всё обернулось тем, что якобы Новиков начал ***чить (нет, уже не портягу) – одеколон!!! Допился… типа того.
Это было уже слишком, и родители Александра вострубили тревогу. Перво-наперво ему было строго воспрещено общаться с Максимовым, и вообще впредь не появляться на его уже тогда «легендарной» кухне. Я тоже оказался в числе опальных персонажей. Дальше шел целый ряд всевозможных запретов, нарушающих, уже ставший привычным, ритм его ханыжной жизни. Но это нихуя не помогло. Каждый раз, когда Саша встречался с нами – домой его несли, нет! не несли, ТАЩИЛИ… бесы.
***
Теперь Новиков вполне сносно зарабатывает, имеет погоны старлея, и напивается не в подвале, а в клубе. Максимов давно переехал в Новосибирск, работал там поваром в поезде Новосиб-Сочи, охранником в ночном киоске, опосля вохравцем в зоне строгого режима, покамест его не уволили. За пьянство и дебош в рабочий понедельник.
Я пью не меньше, а гораздо больше, работаю газетным журналюгой, на жизнь жалуюсь в умеренных дозах, ебусь, дрочу, курю анашу, ношу чужую одежду и мечтаю влюбиться…
3. Миха.
Михаил Ерёмин, бесподобный (и совсем не безобидный) во всех отношениях алкаш, яхтсмен и начальник отдела розыска районного УВД, рос с нами в одной упряге, и, само собой, принимал участие во всех районных попойках. Пил Миха много, и очень часто.
Его можно было бы назвать самым настоящим БОМЖом. Бомжатиной.
Он ночевал в рабочем кабинете (на табуретке заляпанной известкой), в душном контейнере яхт-клуба, он, ****ь, ночевал в яхте, мерно покачиваясь всеми тощими, мускулистыми боками в ритм волне и крепко сжав мозолистыми пальцами никелированную кружку с остатками чафиря… Совсем изредка спал у себя дома, одиноко ютясь в гостиной на жестком диване, пугая своим алкогольным храпом бабушку и младшего невоспитанного брата Колю… Спал Миха и на тротуаре в далеком японческом городе Хакодате…
Миха спал у меня на квартире, спал на полу моего гальюна, бережно, как любимую женщину обняв треснутый унитаз, спал в подъезде… да где нахуй только не спал Миха! Это при том, что смыкать глаз Ерёмину удается далеко не часто. Он пьёт и бдит. И то и другое Миха с регулярной частотой проделывает одновремЁнно как на служебном посту, так и в моменты отдыха. И все ему, менту злобному, нипочем.
Теперь же Миха ночует, да и не только ночует, а вообще пригрелся подлец, у какой-то кареглазой девахи на отдаленном от центра города, уебански периферийном районе. Там Еремин вкручивает в обоссаном подъезде лампочки (которые он вЫкручивает в соседнем доме) и гоняет безобидных ханыг, размахивая табельным самострелом.
Из этой гаубицы, называемой в простонародье ласковым славянским именем Макар, Миха любил популять где угодно и когда угодно. Он мог выстрелить в кабаке, мог выстрелить в трамвае или в аптеке, стоя в очереди за Аллахолом – все зависело от степени Михиного опьянения и его боевого духа.
Как-то провожая корешей яхтсменов в заграничное путешествие, в которое он по недоразумению не попал (была какая-то ***та со службой), балансируя на трапе скучающего у причальной стенке «Конрада», Миха давал торжественный салют из своей вороной болванки. Все девять девятимиллиметровых гильзы, со звуком похожим на плеск падающего в очко сортира говна, утонули в бирюзовой воде бухты Федорова. Выпущенные в облачную даль куски свинца, канули в той же бездне.
Ареста Еремину удалось избежать чудом. Нет гильз – нет улик! А патроны были нихуя не служебные. Патроны Миха с****ил, ловко заныкав в сейфе обойму, отобранную у пойманного им накануне головореза-хачика.
4. Мануйлов.
Человек, которому вооще на всё КОНКРЕТНО положить…
Когда-то Рома приехал с Северного Кавказа, учился в бурсе (в морском училище, нах), вместе с Максимовым, получил средне-специальное образование, типа моторист, но вкалывать, бля, по специальности обломился. Вся его трудовая деятельность носила бескрайне ёбнутый характер. То он вязал сетки для угольных фильтров, удобно расположившись на лоджии и накурившись гашиша, то работал автомехаником в гараже, самозабвенно пидарася чужие «лимузины» своими великанскими палцАми-щупальцами, то по 6 месяцев жил в Корее, занимая охуительно-ответственный пост разнорабочего на городской свалке.
Мануйлов глядел на жизню просто и до о****енения философски. Он женил на себе тёток и разводился с ними c такой частотой и похуизмом, как ходит поссать хронически больной энурезом. Он шлёпал женщинам младенцев, называл румянощёких отпрысков именами корефанов, потом навсегда исчезал из их жизни, не забыв при этом со всей мочи хлопнуть дверью…
И по-прежнему курил гашиш, выпивал выпивку, питался беляшами и чебуреками, жил не понять где, носил китайские мокасины, улыбался… и ёбся, ёбся, ёбся… снова ёбся как племенной кролик, оставляя за собой разбитые семьи, грязные носки, пустые бутылки и подрастающих сИрот. Короче говоря, такой прыти и жизненной энергии, нах, мог бы позавидовать любой индийский шейх.
Однажды, Роман куда-то пропал. Где-то примерно год я не лицезрел его темпераментной фигуры, не слыхал его голоса. На связь он не выходил. Думали даже, что Мануйлов снова уебал на свою историческую родину, в Краснодар. И уж стали о нем забывать – как тот появился, и сообщил: что, мол, «женюсь, снова, нах, такие пироги, бля», и невеста, якобы уж обрюхатилась… но на свадьбу Рома пригласил только меня, как лучшего кореша, и чЕла коему он доверял. Кроме всего, я должен был быть свидетелем на предстоящем мероприятии бракосочетания, и подойти к этому следовало, нах, вдвойне ответственно.
Я долго ползал по квартире, вываливая из ниш, комодов, ящиков, антресолей весь хлам, накопленный моей предусмотрительной бабкой за долгие годы. Бабушка моя на полном серьёзе готовилась к Третьей мировой войне, и потому ничего не выбрасывала. Во время же Второй мировой компании, она работала на караванных судах Тихого океана, перевозя на угнетаемую фАшистскими пидарюгами советскую Родину из сытой Америки гуманитарную помощь, в виде оружия, медикаментов и буржуйского продовольствия.
Я рыскал по очкурам, выискивая гостинец, ёбть, чтоб на свадьбу задарить… Нужен был ****атый подарок, солидный малясь, чёб стыдно перед гостями не было.
Я даже спускался в подвал, там рылся средь груды пыльных винных бутылей, которые опустошил с корешами в далёкие юношеские годы.
(Дабы не палиться перед соседями, старухами, круглосуточно дежурившими у скамейки, пустую тару мы ****ь оставляли прям в кладовке. Оно и щас там всё валяется, являя собой домики для мышек, паучков, комариков, и прочих загадочных местных жителей).
Наконец, где-то в заплесневелом углу, я откопал просто расчудеснейший кофейный сервиз, бережно завернул его в пожелтевшие «Аргументы и факты», и приготовил к вручению. Но проблемы со свадьбой еще были решены далеко не все. Вдруг выяснилось, что ни у меня, ни у Мануйлова, жениха ебливого, совершенно неча надеть. У него не было пинджака, у меня брюк и рубахи. И обнаружилось это, бля нах, задень до загса.
Была зима, холодно, сыро и скользко. Мы шли по замороженной стеклянной улице к Новикову, с целью экспроприировать евойный пинджак, рубаху и брюки. Нас не особенно смущал тот факт, что росту в Мануйлове, да и весовой толщи, было на порядок больше чем в Новикове. Пинджак налез. Правда, руки из рукавов у жениха торчали почти что по локоть. Штаны были крепко поношенны и тоже слегка коротковаты. Рубаху Новиков выдал клетчатую, купленную им еще в школе. Но все эти недостатки имели слишком маловажное значение, по сравнению с предстоящей суетой, чтобы обращать на них внимание. Времени оставалось в обрез…
Отработав обноски, мы направились ко мне домой – мерить прикид. Я облачился в брюки, надел рубашенцию, военные летчетские ботинки (туфель не было), повязал отцовский галстук, причесался… Встал у зеркала.
- Хорош, бля, хорош… - Рома деловито покивал головой – но педжач один *** надо… на церемонию без педжача незя.
***
Пьяный в кокарду, распевая матросянские куплеты, Юрий Игнатич, батяня Джона Максимова, до предела выжимал педаль газа своего зелёного Москвича. Обгоняя иномарки, дядя Юра нёсся… ну нахуй нёсся, летел по широкой, летней трассе, держа путь-дорогу домой. Приятный июльский ветерок врывался в открытые автомобильные окна, по братски нежно развивая уже слегка подернутую сединой шевелюру командира воинской части тихоокеанского флота.
На заднем сиденье ебланил не менее упитый попутчик, в темно синем, полосатом пинджаке, модного покроя. Чувак оный был подобран еще в Надежденске, поселке, где находилась, впоследствии проданная за 300 баксов, Максимовская дача. Мы все очень любили эту фазенду. Парились там в бане, сооруженной из походного вагончика солдатами срочниками, купались в озере… вырытого теми же несчастными.
Слушая очередную залихватскую частушку, в исполнении бодрого подполковника тихоокеанца, мужик пытался срастить – чем он будет платить за проезд. Денег у него было нимА, «ни гроша, ни копейки», как риться, и он об этом умолчал.
Однако, когда Москвич тормознул у нужного фонарного столба, и попутчик начал лепить отмазки, типа бабэллы дома забыл, потерял в автобусе, Юрий Игнатич сказал:
- Да брось ты, друган, валяй так, мне с тебя нихера не надо… ступай с миром!
После этих КРАСИВЫХ, проникновенных слов, растроганный чел, стянул с себя полосатый макинтош, и вручил своему спасителю, дяде Юре, бате Джона Максимова.
Юрий Игнатич не посмел отказать, и пинджак взял. Потом задарил балбесу сыну.
Опосля (через пару лет), пинджак энтот я выгодно выменяю у Джона на пачку импортных презервативов, и повешу в шкаф до лучших времён. Рукава у него были очень уж мне длинны. Их нужно было подрубать… в портняжной.
***
Я натянул штанцы, влез в клетчатую, тесную в плечах рубашенцию, зашнуровал военные летчетские ботинки (туфель не отыскал), повязал отцовский галстук коричневого оттенка, причесался… Встал у зеркала.
- Хорош, бля, хорош… - Мануйлов деловито покивал головой – но педжач, ****ь, один *** надо… на церемонию без педжача ни в какую… Есть педжач?
Я открыл шифонэр, разгреб ладонью пожираемый молью арсенал бабкиных кофт, и выудил от туда чудный пинджак тёмно-синего колора в белую полоску.
- У ёб! – вскричал Мануйлов – заябись педжач. Дай замерить, мож он мне будет как раз…
И хотя я знал, что педжач окажется ему именно как раз, в пору то бишь, и в рукавах подойдет, как ни есть лучше, я грозно ответил:
- *** тебе, гнида! Моё, нах! Я сам буду в нем красоваться… как никак свидетель, а не хуй в стакане! Лучше я тебе подтяжки свои подгоню, модные!
На том и порешали.
Рома долго дефилировал по коридору, напротив зеркального трюмо, засовывая на манер Ильича, гигантские пальцы за лямки модных расписных подтяжек, и корчил умные, деловитые ****ьники. Из комнаты за этой ***той внимательно следила моя бабка, поедая мандарин и отпуская всякие важные, по её мнению, советы и дельные замечания. Моя бабушка любила цитрусовые, она утверждала, что после них ей легче отхаркивается.
***
Свадьба удалась шумная, тесная. Беременная жинка Галя в объятиях Мануйлова, улыбалась, радовалась. За столом, простирающимся по всем четырем комнатам, от кухни до спальни, восседали гости – преимущественно спортсменки баскетболистки, подруги невесты. У всех у них были великолепные длинные ноги, круглые задницы, упругие, торчащие сиськи, и смышленые рожицы. Я пил выпивку, рубал салат и тыкался уже давно стоящим ***м в обнаженную коленку одной рыженькой спортсменки…
После девятнадцатого стакана брэнди, захмелевший и озадаченный мыслю о том, сколько еще в меня влезет отравы, я заорал:
- Горько, нах!!!
Мануйлов вскочил, залобызал жену Галю, замахнул водяры… и мы всем скопом отправились на лестничную клетку. Курить сигареты.
Потом были танцы, под баян и балалайку, конкурсы на раздевание, легкий мордобой, ну и всякая остальная ***тень-мудатень, свойственная свадебной пьянке-гулянке.
Родившегося поцака Мануйлов обозвал в честь свидетеля, то есть в честь меня, и спустя три веселые годины, оставил расти самостоятельно, в бесхитростном аромате безотцовщины.
А поцанила получился клевый – и Я даже, бля, горд, что он носит именно мое, МОЁ… ни чье ни будь там, а моё расчудесно-великое имя.
2004