Художники

 

ARS LONGА, VITA BREVIS
жизнь коротка, искусство вечно



Подарок

У меня на стене висит картина маслом. В вечернем пелрамутре известковый обрыв за рекой, на переднем плане - клубящиеся в сумраке кусты. Такое бывает на уральской реке Сылве, в районе Кунгурской ледяной пещеры. Неправдоподобно синие небо и вода. А из кустов выплывает лодка, похожая на мусульманский серп. Таких лодок в тех краях не делают. Рыбак сидит согнувшись - тоже серпом, и они вместе как изогнутый крест, полуопущенный в воду. На лодке разведен костерок. Когда-то я называла его светящейся капустой.
Картину мне подарил автор Геннадий Внутских. Когда нам было немногим больше двадцати, мы зашли веселой компанией в художественный салон-магазин города Перми. Гена поинтересовался, как продаются его картины - оказалось, никак. С сожалением окинув взглядом невостребованное творчество, он спросил у меня, какая картина нравится больше всего. Я указала на «Рыбака» - не потому даже, что она в тот момент так уж очаровала, просто другие были хуже. Но когда Гена решительно заявил продавцу, что снимает с распродажи этот картон и дарит мне, я смутилась. Он был самый большой по размерам и дорогой (25 рублей - за эту сумму можно было купить хорошие туфли или 12 килограммов вареной колбасы).
- Хочу, чтобы мое творчество находилось там, где его способны оценить, - сказал Внутских.
Из уважения к подарку я принесла его домой и повесила на гвоздь. Хорошие рамки и тогда были дорогими: багет заменяла проклеенная тряпочка, соединяющая стекло с подкладкой-задником. Однажды картина с гвоздя сорвалась, стекло разбилось. Я освободила картон от осколков, заложила в большую старинную книгу и забыла.
Прошло много лет. Я вышла замуж, родила двоих детей, мы переехали в другой город... Однажды муж раскрыл книгу и, увидев живопись, спросил: как мне не стыдно так обращаться с произведением искусства, в котором столь хорошо передано ощущение одиночества? Тут же нашлись и новое стекло, и рамка, картина заняла достойное место в нашей квартире. И вот чем больше смотрю, тем глубже она завораживает. И костер кажется уже не капустой, а магическим светящимся шаром, над которым рыбак склонился как чародей...
Гении на час

Я рождалась на свет несколько раз. Самое первое рождение лучше знает мама. Вторично это было, когда открыла для себя живопись.
В начале десятого класса в нашу школу пришла искусствовед из Пермской картинной галереи и предложила записываться в кружок. Зашумели многие, а на первое занятие пришли трое: кроме меня, двое мальчиков классом младше (впоследствии оба стали профессиональными искусствоведами). Однако со всего города ребят набралось достаточно, и по воскресеньям нам стали читать курс лекций сначала по русскому, а потом зарубежному искусству. Лекторы менялись, корифеем считался знаменитый собиратель Пермской деревянной скульптуры Николай Николаевич Серебрeнников. Но нам ближе была очень заинтересованная в общении с нами Евгения Абрамовна Фрумкина. Она казалась пожилой (лет тридцать), жила одна при галерее в крохотной комнатушке и была, что греха таить, не очень хороша собой. Но мне это было все равно, а со временем так привязалась, что поверяла ей больше, чем родной матери.
Пошли практические занятия. Мне предложили тему для доклада - Андрей Рублев. Ничего про него раньше не знала и вообще жанр иконы мне, не религиозно настроенной, был чужд. Но можно ли отказаться, раз порекомендовала Евгения Абрамовна! Добросовестно прочла рекомендованную литературу, прониклась уважением к художнику и сделала вполне приличное сообщение.
Зато настоящим откровением стали импрессионисты. Появление на утонувшем во мраке экране высвеченного диапозитива Клода Моне «Рассвет» было ошеломляющим: казалось, в стене открылось окошко, и в нем - настоящий стог сена в утреннем тумане! Несколько лет спустя рассматривала подлинник в «Эрмитаже», когда бывала в Ленинграде, всегда ходила в зал импрессионистов, как на свидание с первой любовью. И все же впечатление от репродуцирования в Пермской картинной галерее осталось самым сильным. Поразил и теоретический экскурс - открытие французских импрессионистов, что в природе нет черного цвета! Стала вглядываться в окружающий мир. Ехала в трамвае, и лужи за окном дробились цветом. Смотрела на черное пальто стоящего впереди гражданина и прикидывала, каким сочетанием красок можно его изобразить. Казалось, даже зрение как-то изменилось.
 Именно в это время я выудила из кипы невостребованных выпусков «Роман-газеты», валявшихся в нашем чулане не один год, повесть Льва Кассиля «Ранний восход». Рыжая газетная бумага, черно-белые изображения акварелей... Какое это имело в тот момент значение! И как важно прочитать нужную книгу вовремя! Хорошая, но вобщем рядовая детская повесть сталинских времен - так я оцениваю, пожалуй, ее с нынешней точки зрения. Но для девочки 1955 года она начала отсчет нового времени. Там очень доступно, талантливо показан процесс становления юного художника Коли Дмитриева, трагически погибшего в 15 лет. Книга стала для меня настольной, я читала ее бесконечное количество раз, с начала, с середины и с любого места. Не просто читала - впитывала восприятие. Повесть лежала у меня под школьными учебниками, а потом под университетскими конспектами. Когда сейчас кто-то пытается поставить под сомнение нужность художественной литературы, я вспоминаю полузабытую повесть пятидесятых.
Если на следующий год я пришла в художественную студию рисунка и живописи, это произошло благодаря Коле Дмитриеву и Льву Кассилю.
Такую студию при Пермской картинной галерее задумали впервые, а возглавил ее молодой искусствовед Вадим Анатольевич Горчаков. На вступительный экзамен собралась разновозрастная детвора со всего города. Нам предложили нарисовать с натуры натюрморт или, по желанию, на свободную тему. Выдали по четверть ватманского листа. Я укрепила его, как было велено, кнопками на огромном мольберте, но совершенно не знала, что делать с таким пространством и стала выводить посередине тоненькой кисточкой рисунок величиной с огурец - причем, мой натюрморт сразу поехал в сторону. Вадим Анатольевич постоял сзади, крякнул, перечеркнул лист наискось со словами:
- Размер должен быть таким, - и велел купить новые краски и большую беличью кисть.
В студию меня приняли - за цвет. В тот же день познакомилась со своими будущими подругами - одногодкой Таней Беловой, похожей на юную Марину Влади из кинофильма «Колдунья», и живой, черноглазой девятиклассницей Галей Кузнецовой. Таня уже на вступительном экзамене поразила четкостью рисунка и грамотным распределением светотени, а Галя, как и я, хорошо видела цвет. Вскоре наша тройка стала задавать тон.
* * *
Просто поразительно, что в таком большом городе как Пермь для нас не нашлось в наставники художника-профессионала. Именитые мастера не рвались в педагоги, серость не звали. Зато Вадим Анатольевич занимался с нами вдохновенно.
Внешне он очень походил на художника: взор «не от мира сего», ослепительно белая сорочка, черная бархатная куртка, черные кудри под польку. Кажется, он когда-то сам хотел стать художником, но... что-то не получилось. Осталась влюбленность в искусство и желание делиться открытиями. Горчаков умел разбудить, увлечь. Мы его слушали и раскрывали в себе способности.
 - Врубель, - говорил он, останавливаясь перед работами 15-летнего Пети Горяева. И действительно, ни у кого больше не была такой колоритной контрастной светотени, чуть угрюмых выразительных лиц. Петя подхватывал подсказку и выдавал один шедевр за другим. Мы были тогда «гениями на час». Не заявляя претензий (скромность воспитанников пятидесятых), жили на крыльях, расцветали, неистребимо веря, что наше время впереди и каждый непременно создаст что-то важное для человечества.
Случались с Вадимом Анатольевичем и казусы. Будучи не очень-то грамотным по части художественной практики, он не стеснялся вмешиваться в наш творческий процесс. Однажды подошел к ученику и стал смело поправлять его неоконченный рисунок - портрет с натуры. Ученик некоторое время смотрел озадаченно, а потом робко заметил, что он рисует не эту девочку, а ее соседку.
- А? Ну давай-давай, - не смутился педагог и отошел к другому ученику.
Эта атмосфера действовала завораживающе, и уже к середине первого курса университета я усомнилась: там ли учусь? Между тем световой и цветной мир раскрывался все новыми гранями. Я много читала, стала собирать репродукции открыток из художественных музеев (на альбомы не хватало денег). Не расставалась с карандашом и авторучкой и рисовала везде: на лекциях, в очередях, в трамвае... Когда после долгого вживания в произведения искусства в залах галереи выходила на улицу, окрестные пейзажи казались не вставленными в рамы картинами, и хотелось верить, что моя миссия - исправить этот недостаток, подарить мгновению вечную жизнь.
Все казалось значительным и достойным воплощения. Ловила на зимнем стекле - морозные узоры, на потолке - тени подсвеченной иллюминацией новогодней елки. В пещерной тьме ночи уличный фонарь за нашим балконом высвечивал волшебство отуманенной листвы березы. Попыталась изобразить свою руку с подсветкой лампы - не понравилось, электрический свет мертв. Выходила в мороз на улицу, чтобы запечатлеть необычный закат. Водяные краски сразу хватало ледяной пленкой, но я верила, что если бумагу высушить быстро, что-то важное сохранится. У печки акварель таяла, растекаясь диковинными разводами.
Я видела уже так много, что это стало мешать цельности изображения. Рисунок явно хромал, формы распадались - следствие отсутствия серьезного ученичества.
Это заметила Евгения Абрамовна. Как-то пригласила нашу тройку в гости - пить чай и рисовать. Поставила перед нами чучело вороны - требовалось в карандаше воспроизвести пропорции. Таня Белова сделала построение почти математически. А я целилась очень долго, соизмеряла, рассчитывала... Наконец, изобразила головку, темными пятнами хвост и ноги-опору, побледнее брюшко. А спинка вообще показалась необязательной: и так ясно, где ей положено быть. Евгения Абрамовна поставила три рисунка в ряд:
- Сразу видно, что Таня (она указала на мой лист) - живописец.
За чаем говорили о литературе, о возвращенном из небытия Александре Грине. Тогда же я впервые услышала имя Владимира Дудинцева и удивилась рекомендации Евгении Абрамовны прочитать роман «Не хлебом единым» (что-то о сельском хозяйстве?) От современности перешли к Пушкину, его «Маленьким трагедиям». Фрумкина предложила на следующей встрече читать по ролям. Я выбрала Донну Анну и вдохновенно репетировала вслух на безлюдных улицах - и хотя чтение так и не состоялось, Пушкин навсегда остался со мной.

* * *
Из младших школьников первого набора самым способным считался одиннадцатилетний Сережа. Он пришел в студию с отцом, тот тоже увлекался искусством и они посещали занятия вместе. Даже фамилии не запомнила - так мало проучились. Приехал кто-то из Москвы, увидел сережины работы и его отобрали для обучения в Суриковскую художественную школу. Кто бы знал, что именно отсюда стрелки судьбы развернули сережину жизнь к трагедии!
Взволнованный и гордый за сына отец решил ехать вместе с ним. В Москве устроился на работу, поступил на вечернее художественное отделение народного университета. Счастье продолжалось года полтора. А потом школьники поехали изучать фрески в подмосковный храм, где Сережа, сорвавшись из-под купола со строительных лесов, разбился насмерть.
 Света Худорожкова после окончания средней школы выбрала Загорское художественное училище. Вдруг пришла весть, что она уже не учится, а вышла замуж за семинариста, уверовала, носит черный платок, молится. Все это показалось дико. Мы представляли семинаристов скучными, почти бесполыми, с длинными волосами и жалели Свету.
Таня Белова свои возможности переоценила. Поехала в престижное учебное заведение и провалилась. Я надолго потеряла ее из виду.
Больше всего мы сблизились с Галей Кузнецовой. Жили недалеко друг от друга и ходили вместе домой, читали одни книги, изучали строение человеческого тела по иллюстрациям Доре к «Божественной комедии» Данте - подарок моей бабушки. Галя вовремя поняла недостатки своей подготовки и предпочла журавлю в небе синицу в руках. Поступила в Алма-Атинское художественное училище, где требования к рисунку были невысокими, зато ценилась живопись.
Дважды заняв первые места на областных художественных выставках, я тоже рванулась сменить профессию, но восстали родители. Они требовали сначала закончить университет. У мамы был какой-то разговор с Горчаковым, из которого она сделала вывод, что человек он недостаточно серьезный и ничего не гарантирует. Я уже сама понимала, что надо всерьез заниматься рисунком - менять студию.
Расставалась с картинной галереей без особого сожаления. И хотя залы, в которых нас считали своими, по прежнему манили особой аурой, без Тани, Гали, Пети Горяева все было уже не то. Уволился Вадим Анатольевич - разругался с начальством. Через какое-то время возник в Нальчике, где, говорят, стал очень ценимым и даже издал монографию.
Постепенно угасла и дружба с Фрумкиной. А лет через десять, уже будучи журналисткой «Молодой гвардии», я неожиданно узнала о ее судьбе.
Одним из любимейших авторов газеты был солист Пермской филармонии виолончелист Эдуард Песиков, примерно 36 лет. Острый на язык, он выдавал не только доступные пониманию статьи о музыке, но и юморески, был неподражаемым исполнителем анекдотов. Видный собой, приятной внешности и такой высокий, что поднимаясь по крутой лестнице в редакцию, стукался затылком об экономный потолок. Журналисты немало удивились, узнав, что он избрал спутницей жизни женщину старше себя - рыжую, некрасивую Евгению Абрамовну. «Сумел оценить хорошего человека», - порадовалась я за бывшую наставницу. Вскоре возле нее по галерее забегала такая же рыжая кроха.
И вдруг пронеслось: Песикова больше не печатать. «Не поминайте его имя всуе», - таинственно сказал наш сотрудник Искандер Садриев. А на другой день уже все знали, что Песикову предложено во избежание суда в 24 часа покинуть город. Якобы он предложил «голубой» контакт гастролеру - напарнику известной балерины Надежды Павловой. Молодой человек испугался и сообщил кому надо. А я-то радовалась за Евгению Абрамовну! Хотя, может, она все знала с самого начала? И с Песиковым у нее был рациональный союз? Родить в замужестве, не мешать альтернативной личной жизни... Ведь ей, умной, одинокой, тогда уже было около сорока.

 
На антресолях

По совету знающих людей и согласно пожеланию родителей я перешла в студию Дворца культуры имени Свердлова. Она славилась академичностью и считалась почти профессиональной: занятия пять раз в неделю, с понедельника по четверг по три часа вечером - рисунок, в воскресенье с десяти до шестнадцати - живопись. В двух маленьких комнатках на антресолях, куда мы взбегали по боковой лестнице, шкафы украшали античные слепки, богато переливающиеся глазурью керамические горшки, кувшины, драпировки... Углы заполняли свернутые в трубки холсты. Экспозицию довершали натуральный череп и полный скелет человека с костями, болтающимися на проволочках. Когда эту студию впоследствии стал посещать мой младший брат, он в минуту веселья вставил скелету в зубы сигарету и был немедленно отчислен - так шалить здесь не позволялось.
Руководил студией художник Виктор Федорович Кузин. В память о Великой Отечественной войне у него остался глубокий шрам на щеке, придававший лицу хмурость. Сам он рисовал грамотно и сухо. Тогда в художнической среде было принято считать, что собственный успех и преподавание не совмещаются. Виктору Федоровичу было дано второе... Поначалу я считала, что Кузин меня в творчестве не поймет и его надо просто потерпеть, но постепенно выяснилось, что под суровой маской скрываются доброе сердце и истинная чуткость.
Когда я уже уехала из Перми, с творчеством Кузина произошла метаморфоза. В Пермь привезли акварели москвича Борисова - для того времени эти прозрачные наплывы и смешение цветов были откровением. Вдруг в подобной манере стал рисовать наш Виктор Федорович. Никто не ожидал в его серой палитре такого прорыва! Художник сразу пошел в гору, его акварели начали принимать на выставки и покупать. Вступил в Союз художников, получил мастерскую, оставил преподавание. И хотя впереди на проторенном пути, надо думать, всегда маячил Борисов, Кузину хватило регионального признания.

* * *
На первом занятии я уверенно укрепила на мольберте лист и стала набрасывать угольным карандашом с натуры портрет. Лицо получилось характерным, а вся голова криво усеченной. Виктор Федорович посмотрел с любопытством-критически, а уже на следующий день я рисовала горшок на драпировке.
В те же дни случилось необыкновенное. После занятия, когда все сложили краски и кисти, меня спросили, хочу ли подняться на чердак в астрономическую обсерваторию: студийцам разрешили принять участие в наблюдении планет. И вот над нами уплотнившееся звездами небо, разросшееся поле Луны, радужное сияние колец Сатурна... Надо ли говорить, что выгнать из такого интересного места меня уже было невозможно!
Как раз затеяли перестройку здания Пермского оперного театра, спектакли временно перевели в зал Дворца культуры. Два года мы имели свободный доступ практически к любому спектаклю! Правда, к началу первого акта «сквозить» с занятий в студии было нехорошо - Виктор Федорович бдил. Но к середине спектакля пробирались на галерку, где всегда были свободные места. Знакомые билетерши требовали одного: быть незаметными. Мы усаживались с блокнотами и карандашами, пытаясь в полутьме запечатлеть балетные позы. На свету разглядывали наброски («скелеты балерин»), иногда удавалось хорошо схватить движение.
В просторном фойе на втором этаже открыли платные курсы бального танца. Мы изучали движения пар с полукружных балкончиков. Однажды я спустилась и тоже встала в круг - Виктор Федорович заметил, но ничего не сказал.
По соседству со студией начались занятия литературного кружка под руководством редактора Пермского книжного издательства Владимира Васильевича Воловинского. Я попросила поприсутствовать, на всякий случай разъяснив, что сама не пишу. Спасибо - не прогнал. Воловинский обычно знакомил нас с малоизвестным литературным именем (Саша Черный, Бабель...), прекрасно читая вслух. Потом обсуждали свое. Однажды Владимир Васильевич принес готовящуюся к изданию рукопись «Нежность» березниковского поэта Алексея Решетова:
- «И румяной щекой земляника прислонилась к пригретой земле...»
- Хорошие стихи, - сказал мечтательно двадцатилетний поэт-заводчанин Илья Рейдерман. - И человек, видимо, хороший, непьющий.
Воловинский засмеялся:
- Вы угадали.
(Пьющим Решетов станет потом).
Кружок просуществовал недолго, но подарил друзей - среди них поэтессу Нину Чернец, с которой нас многие годы будут связывать неоднозначные отношения. А тогда молодой талант, студентка пединститута Нина приносила стихи, в которых въедливые Воловинский и Рейдерман вылавливали «блох».
- «В окно влетел весенний лучик, стал биться зайчиком в окно...»
- Столбиться, - поймал Илья звуковой каламбур.

* * *

В компании художников я впервые пила спирт. Было это, кажется, в честь Девятого мая. Я и не знала, что мне хлестнули в стакан, но когда храбро опрокинула, нутро охватило огнем.
- Спирт лучше всего запивать пивом, - подсказали сбоку, и тут же налили стакан, потом второй, третий, а промежутках подливали спирт.
Вышла на улицу - земля отскакивала от ног. Меня никто не провожал. Хорошо помнила, что впереди на площади стоит милиционер-регулировщик и надо аккуратно, не выделяясь среди прохожих, пройти на зеленый свет. Еще свежа была память противоалкогольного «закона о декабристах»: сообщат по месту учебы, остригут и заставят убирать улицу...
Площадь перешла на негнущихся ногах, как по струне, едва не воспаряя в отуманенности. Дома покаялась маме. На удивление, она не рассердилась, а дала дельный совет: если предстоит пьянка, съесть приличный кусок сливочного масла. Впоследствии часто пользовалась уловкой и слыла на редкость крепким собутыльником. А когда пьянка окончательно опротивела, но хотелось остаться в компании, поступала проще: чокнувшись и весело болтая, «под шумок» опускала стакан под стол и выливала содержимое в туфли или на капроновые чулки.

* * *
Весной изостудия стала выезжать на этюды. Обычно мы договаривались встретиться на транспортной остановке за городом, откуда шли дальше пешком. Опоздавших не ждали, а я опоздала в первый же раз - и весьма прилично. Простить себе этого не могла: как же так, сегодня - без рисования? Маршрут заранее не оговаривался, но я выбрала верное направление чутьем, по живописности рельефа. Ну и удивились ребята, а Виктор Федорович сразу простил.
А потом произошло вообще нечто волшебное - двухнедельная практика на природе, в палаточном лагере на берегу Сылвы.
Там все было необычным и акварельным. Река зеркально повторяла закат, и только плывущими корягами разнились небо и земля. Дымился утренним туманом мокрый луг, как на картине Федора Васильева. Плыли башнями, как у Алексея Саврасова, предгрозовые облака. По утрам мы выползали из палаток и рисовали по сырой бумаге. Даже с детства любимое море в те дни не манило - так хорошо было вжиться в эту богатую оттенками неяркость среднерусской красоты. Попробовала писать маслом, не прижилось: слишком дорогие краски. Но с тех пор люблю запах масляной краски. Другие задыхаются, ругаются при квартирном ремонте, а мне кажется, что вернулась в любимую студию...
 Тут самое время рассказать о Геннадии Внутских, который, кстати, и подливал мне спирт и пиво на памятной пьянке.

* * *
Гена вернулся в Пермь после окончания Рязанского художественного училища. Было ему... ну, может быть, 23-25 - у нас занимались студийцы и постарше. Но никто не смел обращаться к сорокалетнему Виктору Федоровичу на «ты», а Гена сразу стал на «короткую ногу», и Кузин принял. Коллеги-профессионалы!
Его никак нельзя было назвать красавцем. Светлые редкие волосы, тонкие и мягкие. Белесые брови имели обыкновение подниматься домиком, а под ними - острые зеленые глаза, тонкие губы. Когда он смеялся, широкий нос сморщивался, как у ребенка, от глаз разбегались морщины, и все лицо, казалось, светло улыбалось.
Наверное, у него было пониженное давление или ослаблен организм - он мог заснуть неожиданно в любой позе, а пробудившись, ничуть не смущаясь, продолжить начатый разговор. Девчонок в студии было вообще мало, но половина из них сразу влюбилась в Гену. Сейчас я думаю, что мы были влюблены скорее даже не в личность самого Внутских или его картины, а в образ свободного художника, который он олицетворял.
Прежде всего, он ходил в зеленых штанах, в то время как все остальные мужчины носили только черное-синее-коричневое. Похоже, эти штаны были у него единственными (других что-то не припомню), но сам цвет подсказывал, что во владельце штанов должно быть необыкновенное. Гена судил наши работы, широко отводя в сторону правую руку с большим поднятым пальцем (какой-то художнический жест!) и произносил фразу, зачастую состоящую из одних междометий, но и так все было ясно.
Однажды он захотел нарисовать маслом мой портрет с букетом сирени. Я добросовестно отсидела в кресле три-четыре часа, но когда взглянула на эскиз, он мне не понравился. Похоже, автор тоже был не удовлетворен - портрет не продолжил, а ценный холст, полагаю, со временем записал чем-то более подходящим.
Гена поехал с нами на летнюю практику на Сылву, и вот там случилась эта история...

* * *

В группе были три школьницы - тихие подруги-шестиклассницы Люся и Света и девятиклассница Тамара. Мне очень нравилась Люся Мурашева с большими трагическими глазами и очень коротенькой «линией жизни» - я даже испугалась, когда захотела ей погадать по ладони. Я рисовала портрет Люси под сенью палатки: уходящее в тень лицо писалось зеленоватым, как под водой, и казалось еще более трагичным.
(Не верьте гаданиям: Люся прожила большую жизнь, стала хорошим художником детской книги и проявила волю, удержав возле себя и сына красивого, и капризного мужа, тоже художника).
...А бойкая Тамара вообще непонятно для чего приехала. Работала мало и плохо, зато хвостиком ходила за Геной, поминутно задевая его и провоцируя на двусмысленные шуточки. Тамара была из семьи пермских тузов и всегда многое себе позволяла. Каково же было мое удивление, когда вернувшись через несколько лет с Крайнего Севера, узнала: Гена не только оформил с Тамарой брак, но уже успел развестись. Ой, поступился ли бы наш свободный художник своей вольностью «просто так»?
 Теперь он пил много, а нагрузившись, устраивал спектакли. Красочно, в лицах изображал, как третировала его новая семья, как летели в него запущенные тещей горшки с кашей... Конечно, во всех этих эпизодах он фигурировал героем и страдальцем.
 А Тамара сказала:
- Я почувствовала себя человеком, освободившись. Он превращал меня в ничтожество и сломал жизнь.
Теперь они оба дышали ненавистью и шли на взамоуничтожение.
«Не судите и не судимы будете», - говорит Писание, но мы, свидетели тому, как все это начиналось, размышляли:
- Она сама «вешалась» на него, это все видели.
- Но он старше ее на десять лет. Девчонка, школьница - что она могла соображать?
Теперь Гена спал с кем попало. Поговаривали, что он балуется наркотой. Однажды я встретила его в компании на улице. Когда заговорила, попросил встать с другой стороны, пояснив, что попал под машину и оглох на правое ухо. Тамара считала, что за нее отомстила судьба.

* * *
Однажды на занятие во Дворце культуры пришла... Таня Белова. Ее сразу заставили позировать, это считалось обязанностью каждого новичка. А Таня еще была и хороша собой: с распущенными по плечам обесцвеченными волосами и чуть косящими глазами, еще более похожая на Марину Влади.
Бывшая коллега держалась замкнуто, но мне рассказала, что была замужем за скрипачом, разошлась, не работает и не учится, теперь хочет вернуться к живописи. Однако долго в нашей студии не задержалась... А у меня уже была другая славная подруга - Эвелина Бусова.
Лина, как и я, некоторое время совмещала изостудию с литературным кружком и никак не могла выбрать, на какую учебную тропу ступить профессионально. Я конечно, сказала, что будь мой выбор - несомненно, в художественное училище.
Высокая, круглолицая, с гладко зачесанными черными волосами и ямочками на щеках, которые придавали скуластому лицу милую наивность, Лина была коми-пермячкой. Вернее, коми-пермячкой была ее мать, а отец, заезжий столичный журналист, кажется, так и не узнал о рождении дочери. Не знаю, куда делась коми-пермяцкая мама, но Лину воспитала приемная, которую девушка почитала как родную. Окончив школу в старинном, очень красивом умирающем городе Чермозе, переехала в Пермь, снимала у чужих людей жилье, трудилась чертежницей. Внешне восторженная, отличалась самостоятельностью и упорностью.
Мы пронесли нашу дружбу через всю жизнь. В тот год, когда я уехала на Крайний Север, Лина поступила в Казанское художественное училище и присылала письма, украшенные юмористическими рисунками. Как я ей завидовала!
Однажды подруга призналась, что у нее есть друг, студент старшего курса училища Хавадис Гимазов и спросила, как я думаю: ничего, что татарин?
- А ты-то кто? - ответила я вопросом на вопрос. Даже сама мысль о том, что национальность может иметь в любви какое-то значение, показалась оскорбительной.
Их отношениям было суждено пережить серьезное испытание. Хавадис казался очень положительным нравственно, был не столько способным, как упорным в учебе, но в обществе всегда держался особняком. Только Лине признался, что имеет проблемы по мужской части. Оставить его в такой беде девушка уже просто не смогла! На прием к врачу-специалисту ходили вместе, потом поженились.
Когда у молодых родился сын, долго не могли решить, как назвать. Семья мужа настаивала на татарском имени, у Лины не поворачивался язык. Сошлись на французском варианте - в честь Ван-Гога. Винцента с татарскими глазами Лина звала в быту Винтиком-Шпунтиком, Васей, а когда он получал паспорт, окончательно узаконил за собой русское имя Василий.
К тому времени уже был оформлен развод. Поиски имени оказались только первой ступенькой, о которую споткнулась молодая интернациональная семья. Старшие Гимазовы требовали от снохи соблюдения традиционного татарского уклада. Супруг, попав в родные пенаты, безоговорочно принял сторону матери. Прощались цивилизованно-церемонно: Хавадис проводил былую любовь с сыном автобусной остановки, помахал рукой. Вскоре он женился на татарке. Лина никогда не вспоминала о своем замужестве, целиком уйдя в творчество, сына и уход за приемной матерью, которую не оставила доживать в одиночестве в Чермозе, а забрала в новую квартиру в Набережных Челнах, предоставив в ее распоряжение одну из двух комнат.
Ее творческую судьбу можно назвать даже удачной. Талантом она, конечно, превосходила Хавадиса (не отсюда ли одна из трещинок их расколовшейся семьи?). Уже в училище осознала, что вузовский диплом не помешает, но выдержать конкурс по специальности художника слишком сложно. Она выбрала заочное отделение искусствоведческого отделения Ленинградской Академии художеств. Вступила в Союз художников, получила мастерскую, ездила с сыном в Дом творчества на излучине Волги. Две ее картины приобрел Казанский художественный музей, кое-что печаталось в журналах. Не последнюю роль, повидимому, сыграли азиатские черта лица и то, что многие помнили ее по фамилии Гимазова.
Однажды я с детьми приехала в Набережные Челны - поклониться памяти Марины Цветаевой и пообщаться с Линой. Подруга поведала, что стабильного заработка нет даже у членов Союза. Она более всего кормится заказами на декоративное оформление детских садов, это было хорошо, пока молодой город строился, а теперь... В шкафу валялись рулоны старых эскизов.
- А что будет с этим?
- Оригинал замажут при очередном ремонте. А эскизы будут пылиться... пока художник не умрет. Тогда мастерскую отдадут другому, и новый владелец всю эту рухлядь выметет.
Лина показывала скульптурно-архитектурный дизайн молодого приволжского города, за которое автор был удостоен награды на Международной выставке в Париже. Нельзя было не признать удобного для прогулок расположения форм, хотя сами эти формы выглядели как-то странно.
- А вот этот разноцветный с блестками пенек посреди клумбы я называю какашкой, - сказала Лина. - Знаешь, очень похоже, когда зимой наморозит...
В рекламном проспекте про работу заслуженного дизайнера было написано, что художественное решение хорошо смотрится с самолета.
Вернулся с работы с раскладной малярной лесенкой Вася в заляпанной красками куртке. Он только что оформил свой первый садик и очень этим гордился.
- Вася долго не признавал моей профессии, - делилась Лина. - Ему всегда не хватало отца, а ко мне относился чуть с иронией. И искусство отождествлял с чем-то дамским: картинки... разве это занятие для настоящего мужчины? Но вот рядом с нами мастерскую дали известному пожилому мастеру. Как Вася к нему потянулся, о чем они только не переговорили! И вот...
Потом Лина заехала ко мне в Вологду. Из Перми как раз пришел контейнер с вещами из родительского дома, там были бумажные репродукции картин в старинных рамках. Мне захотелось сделать подруге что-то приятное: знала, что рамки нынче ценятся больше творчества. Пусть нарисует, вставит, это можно будет продать! А чтобы она не чувствовала себя неловко, попросила сделать ответный подарок - нарисовать.
К восьмому марта Лина прислала в конверте акварельную миниатюру - весеннюю рощу. Все в голубом и зеленом, кажется, взмахни руками - и улетишь в эту березовую глубь.
«Роща» висит напротив «Рыбака», картины смотрят друг на друга и в глаза тем, кто хочет их видеть.
И мне кое-что осталось от второго рождения в семнадцать лет. Могу не обращать внимания на пустые разговоры, не раздражаться в ожидании автобуса. Просто смотрю на растрепанные деревья или облака, мысленно подбираю краски к выпуклым золотым куполам или отражениям в лужах. И мир опять становится бесконечно богатым и счастливым.