«У нас сегодня не было уроков, - сказал мне восьмилетний сын, раньше обычного вернувшийся из школы. – У нашей учительницы травма». Он прошел в свою комнату, но через короткое время вернулся: «А что такое травма?» Я объяснила суть термина, заодно прибавив, что кроме физической бывает еще и душевная травма. Сын был вполне доволен объяснением, а больше всего – тем, что не бут уроков. А я вспомнила, как в детстве тоже задавала своей бабушке этот же вопрос. Меня тогда поразило само слово. Мы с бабушкой открыли словарь и прочитали там определение.
Сын занялся своими делами, а я принялась думать.
…Жизнь идет по спирали. И все повторяется в мире. И поэтому, когда я, нелепо поскользнувшись на льду, упала и сломала руку, мой сын через два дня, так же нелепо поскользнувшись, упал и сломал позвонок. Это я сейчас пишу об этом легко. И даже могу иронизировать, что вот, мол, однажды я спрашивала у взрослых насчет травмы, а потом сын спросил об этом у меня…
В этом месте я отложила ручку, потому что поняла: тщетно. Тщетно делать не свое дело. Я не умею писать. Я умею наблюдать жизнь. Я подме-чаю ее различные стороны. Я даже могу рассказать об этом очень смешно или грустно. Но писать я не умею. И поэтому один человек (не писатель, но с тонким вкусом), которому я живо и в лицах изобразила случившуюся со мной историю, любезно записал ее, отказавшись назвать свое имя для широкого читателя. Он подарил мне написанное, оставшись в тени.
Амундсен в своем описании экспедиции на Южный полюс благодарит всех, кто помогал ему. Вот и я благодарю этого человека, сердечно благодарю его, потому что без него вы не узнали бы страниц чужой жизни. Впрочем, я заканчиваю и передаю слово автору. (Он, кстати, долго колебался, от чьего лица писать. Но потом решил, что надо писать от первого лица, ибо так достовернее).
Рассказ, написанный Д.
Почему это случилось с нами? Почему именно с нами? Такие вопросы я даже и не задавала себе. Я привыкла к закономерному фатализму жизни. Когда события уходят в прошлое, тогда легко увидеть, как естественно они предваряют друг друга. В жизни в конце концов происходит что-нибудь важное (ведь в любой жизни есть важные события!) – ты начинаешь отслеживать это, и вдруг получается, что к самому важному моменту своей жизни ты подходил, перешагнув через множество ступенек, которые в свое время казались лишними, слишком крутыми или ведущими в никуда.
Сын бредил компьютерами, а мне хотелось написать книгу о жизни. Это были нереальные желания. Но иногда человек ощущает их как потенцию. Он понимает, что сможет это сделать. И лишь толчок извне, любезно поданный Судьбой, помогает ему реализоваться.
И вдруг вместо розовых размышлений мы оба оказываемся в отделении травматологии. Мы слепо бредем, преодолевая нескончаемые ступени познания. Какие уж там мечты? Левой рукой можно научиться немного писать, можно научиться есть и даже печатать на машинке. Лежа на спине можно только думать и говорить.
Мы брели, как слепые в «Синей птице» Метерлинка, как прокаженные в одинокой пустыне, звеня колокольчиками. Но потом оказалось, что это тоже жизнь. Это было несчастье с точки зрения здоровых людей, живущих по ту сторону горя и страданий. А для нас это была жизнь. И судьба подкинула мне именно в тот момент книгу китайского автора Ли Хунчжи «Фалунь дафа». «Он сломал ногу, - причитали люди. – Он так несчастен». «Но я просто сломал ногу», - отвечал человек.
Очнувшись после операции и увидев гипс на правой руке, я, не привыкшая еще к нему, тоже с ужасом взирала сначала на костыли, кошмарные металлические штыри, аппараты Елизарова. Мне еще казалось пока, что другие люди несчастны, а у меня по-прежнему все хорошо. Я поражалась, что они жили. Просто жили: ели, читали, разговаривали. На соседней кровати лежала молодая женщина. Когда я выписывалась, она дала мне свой рабочий телефон, не подозревая, что никогда не придет на свою работу, потому что ее правое колено, пораженное болезнью, разгибаться и сгибаться теперь не будет. Помню ее застенчивую чистую улыбку и ее имя, такое же мягкое: Маша Ивочкина. «Я теперь всю жизнь буду ходить на костылях», - то ли спрашивала, то ли утверждала она, не желая верить в случившееся, но уже приняв как неизбежность эту новую свою жизнь – жизнь инвалида. Другая женщина, пожилая, лежала со сломанной ногой третий месяц. На загипсованной ноге висели грузы, с потолка спускались на шкивах крепкие веревки. Сколько она еще пролежит, было неизвестно. Она смотрела в широкое окно и рассуждала об оставленных дома делах. Я же вспомнила один из рассказов Бунина, где прикованный к кровати человек давил палкой мух. Это было единственное, что он мог делать. Но это было его Дело. Он не сошел с ума, не стал жестоким, злым. Он – жил.
Еще одна, совсем немолодая женщина, умирала от перелома бедра. Вечером к ней приходил ее пожилой сын. И она долго в забытьи говорила: «Алешенька. Это мой сын – Алешенька». Поздно вечером она читала наизусть «Евгения Онегина» и «Как закалялась сталь» Николая Островского, а ночью ей было очень плохо. И однажды ее положили на носилки и унесли. Она была жива, лежа на носилках, на полу широкого шумного коридора больницы и ожидая сына. Она узнала меня, но смогла лишь опустить и поднять веки. И все-таки – она жила.
Из этой больницы меня отвозили после перевязки в больницу к сыну. Там я и ночевала, устроившись на жестком деревянном щите свободной кровати. Утром меня опять отвозили на перевязку. Жизнь налаживалась. И на вечернем обходе уставший дежурный врач, заглянув в нашу палату, сказал сам себе: «Так, здесь пятеро». Пятой была я.
Оказалось, что одной рукой можно было не только писать, есть и печатать на машинке. Одной рукой я делала абсолютно все, что другие люди делают двумя. Я выносила судна лежачих детей, я ухаживала за детьми после наркоза, я стелила им постели, я носила им еду из столовой и кормила их. Я – жила. Это была моя жизнь. И что в ней было особенного? Ведь у каждого свой путь.
Вместе с нами преодолевали ступени страдания другие дети. Четырехлетнему Игорю трижды под наркозом «складывали» сломанный нежный локоток. Его приносили бездыханного, бледного. «Сколько пальчиков у меня на руке?» – спрашивал его, подражая взрослым, восьмилетний Саша, сам уже перенесший несколько операций. «Четыре», - слабо отвечал Игорь, потому что не умел еще считать до пяти.
Но, несмотря на свои гипсы, костыли, тросточки, дети пытались бегать по коридору, подкидывали здоровой рукой воздушные шарики, которые им надували лежачие дети. (Надувание шариков для лежачих детей – не развлечение, а профилактика застойных явлений в легких). Выбегали в коридор даже те, кого «подвешивали» в полулежачем состоянии за шею, вытягивая и ставя на место сдвинувшиеся шейные позвонки. На приподнятых щитах лежали забытые черные и синие «ошейники», в которые заковывали детей для быстрейшего выздоровления.
Сестры прятали костыли и палочки. Но дети хватали швабры или держались за стенки, или за своих более здоровых приятелей, или просто прыгали на одной ноге, поджав тяжелую загипсованную ногу. Даже пациент с переломом копчика пытался выбежать в коридор, бросив свою жесткую обитель. Мать этого мальчика никогда не приходила в больницу. Врачи устали вылавливать его. И мелькала его голова, выбритая узорами в угоду моде.
Трехлетний детдомовец Костя с лицом взрослого мужчины и с движениями и мимикой умудренного человека каждый день совершал обход палат. Матери больных детей давали ему яблоки, конфеты, пирожки. Правая рука его была в гипсе, и он молча брал угощения маленькой здоровой рукой, совал в карман, а утром приходил опять. Мать Кости погибла на его глазах от рук его собственного отца, который сидел теперь в тюрьме. Костя развлекал себя тем, что ложился на светлый пол в коридоре и, монотонно напевая что-то, перекатывался с боку на бок. Никаких слов он в это время не слышал. Я хотела его усыновить. Но понимала, что это только сиюминутное побуждение. А потом – вся жизнь с искалеченным духовно ребенком.
Наше отделение в обиходе называли «травмой». Вот когда в третий раз мне пришлось реально столкнуться с этим словом, значение которого я когда-то давно вычитывала с бабушкой в словаре Ожегова. Я вполне поняла теперь мою бабушку, что физическая травма неразлучна с душевной.
В соседней палате безутешно и горько плакал каждую ночь шестилетний Антон: «Больно! Больно!» В отчаянии плакала над ним его молодая мама. Врачи, поставив укол, могли лишь посочувствовать. Антон же опять плакал: «Больно!» Ему в самом деле было очень больно. Страшная болезнь убивала его молодые косточки. Они становились хрупкими, ломались от легких движений. В гипсе ему предстояло лежать еще три года. Впереди была полная неизвестность. Но днем болезнь как будто уходила, испугавшись детского шума, солнца, птичьих голосов. И Антон смеялся, надувая цветные шары, подбрасывая их слабыми пальчиками.
И его мама смеялась с ним, вдруг поверив в чудо. Только ночью оба они понимали, что чудес на свете нет, что у каждого человека – свой путь. И у них на пути очень трудные ступени, которые дальше без костылей одолеть невозможно. Но они карабкались. Они должны были пройти до конца свою лестницу жизни.
Я проходила по коридору и гладила по голове маленького Костю, улыбалась Антону, здоровалась с другими обитателями «детской травмы».
Мой сын неподвижно лежал на спине целый месяц. Но это не меша-ло ему и его другу с такой же травмой изводить Сашу, которого они прозвали «бабой Шурой» лишь потому, что мать закутала его в шаль, решив сводить домой, чтобы искупать. Я не вмешивалась в их разборки, потому что и сыну с дружком, и самому «бабе Шуре» эти легкие потасовки нравились. Раз они были, значит – жизнь шла своим чередом. Мальчишки бросали в Сашу половинки пластмассовых контейнеров от «киндер-сюрпризов», хватали за пижаму, а вечером, придвинув к их кроватям стул, «баба Шура» складывал бесконечную мозаику вместе со своими обидчиками. Ночью Саша спал плохо. Один раз он умудрился ногой разбить банку компота, к которому утром прочно приклеился палатный врач. Перед обходом мне приходилось срочно наводить порядок в палате, караулить «бабу Шуру», чтоб он что-нибудь не пролил и не просыпал, а потом убегать и прятаться, пока не пройдет обход. Мы все, взрослые, делали вид, что меня здесь нет и что никто не нарушает порядок.
Иногда к нам заходил на костылях десятилетний Слава. Его мама ездила за вещами в Китай, а потом продавала их на рынке. Но он рассказывал, а все делали вид, что верят, как он с родителями ездил в Бразилию, как из Бразилии на самолете они летели через океан… Болезнь у Славы была серьезная. Маленькие детские костыли, сделанные из легкого алюминия, скорее всего не были последними в его жизни.
Фамилия палатного врача была Курносов. Он немного прихрамывал. Говорил он мало, но глаза его были грустные и одновременно тревожные. Я, глядя на него, вспомнила одного своего знакомого с красивой фамилией Миловидов, но по внешности и внутренней сущности типичного потомственного алкоголика. И в который раз подумала, как смеется над нами порой природа. Или, напротив, не смеется, а подсказывает – как жить? Чело-век с фамилией Миловидов не должен прожить жизнь плохо. А человек с фамилией Курносов обязан доказать всем, что он настоящий человек. Наверное, я ушла в ненужные размышления.
Врач Курносов в прямом смысле слова ставил детей на ноги. Когда сын поднялся с его помощью, как былинный Илья Муромец, - он качался и едва сделал несколько шагов по палате, держась за руку врача.
Потом он несколько месяцев лежал дома, а ходить мог только в сложной конструкции из сшитых между собой колец, которые натирали плечи и шею. Мне убрали спицы, а через месяц и гипс, после чего я ходила в легкой повязке. Но уже наступил март. Запели птицы. Зазвенели сосульки. Засверкало солнце.
Кончилось все это тем, что я получила за долгие месяцы болезни деньги, на которые мы купили компьютер. Сын добился больших успехов в программировании. Я так и не написала книгу о жизни, потому что поняла, что мое Дело на Земле – вырастить сына, быть матерью.
Ушли в прошлое наши травмы. Но, поднявшись по ступеням познания, я поняла, что трудные ступени – лишь часть моей жизненной лестницы. И, не пройдя положенной отметки, а перескочив через нее, я рискую оказаться в тупике. Жизнь топтала меня. Но я знала, что новая ступенька – чуть выше предыдущей. Я достигала ее. Я двигалась вперед.
***
Я горячо поблагодарила Д. за художественность и яркость повествования. Спросила, почему он не хочет все-таки подписаться своим настоящим именем. «А мой путь – быть в тени», - загадочно улыбнулся Д. Потом мы расстались навсегда. Но мне радостно вспоминать, что где-то есть человек, который помог мне понять жизнь и себя в этой жизни, оставшись навсегда в тени. Может, ты откликнешься, Д.? «Мисюсь, где ты?» - спрашивал чеховский герой. Экзюпери искал маленького принца и просил сообщить ему о нем. А я ищу Д. Он очень нужен мне. Может, следующие ступени мы бы одолели вместе.