Бабушка и мать.
(отрывок из повести)
Уже давно Сергей не ждал ничего хорошего от будущего ни для себя, ни, так сказать, во вселенском масштабе. Уж таким родился. Прошлое для него всегда было лучше настоящего, надежнее, что ли. А будущее… Будущего он патологически боялся, маскируя этот свой страх где юмором, где грязным цинизмом, а где просто без меры заливая вином. И только глаза, пожалуй, единственно красивое место на всем его несуразном теле, жили своей, неподвластной ему грустной жизнью. Когда он улыбался или смеялся, казалось, что глаза его принадлежат другому, совершенно постороннему человеку, который сидит в его теле и отрешенно и печально взирает на мир. Впечатлительный от природы, а потому суеверный, он глубоко укоренил в сознании веру в то, что любая напасть, горе приходят к человеку тогда, когда он менее всего ожидает. Вот и существовал, как пионер, всегда готовый к худшему и напряженный.
Наверное это началось после смерти бабушки. В то утро Сергей, студент первого курса московского энергетического института, собирался на какую-то гулянку в общежитие. Он зашнуровывал ботинки в прихожей, мурлыкая что-то из репертуара битлов. Бабушка вот уже вторую неделю находилась в стационаре районной поликлиники: у нее было больное сердце. Вчера ее навещала мама. Она была на восьмом месяце беременности и врач, с которым она разговаривала, усиленно ее успокаивал, не переживайте, мол, страшного ничего нет.
Звонок во входную дверь застал Сергея уже почти одетым. «Это квартира Тарасовых?» - спросила женщина средних лет и смущенно замолчала, как-то странно оценивающе глядя на Сергея. Подошла мама и очень тихо поздоровалась. Тихо и медленно. Всего этого Сергей тогда не увидел, он уже мысленно был у ребят в общежитии, сильно опаздывал. Пришедшая женщина поспешно сказала, что лечащий врач просит маму зайти к нему для разговора. Да, прямо сейчас.
Мама надела сапоги, набросила на голову платок, а на тело шубу, и вышла. Через секунду вернулась и сказала, чтоб Сергей никуда не уходил и дождался ее. И в этот момент он еще ничего не понял. Растерянно стоял он, полуодетый, посреди прихожей. Внутри разгорался огонек тревоги, но о самом страшном, о смерти, он так и не успел подумать.
Снова позвонили в дверь. За порогом стояла та самая женщина. Сергей, удивленный, пригласил ее войти в квартиру, но та отказалась и заговорчески поманила его к себе. «Ваша бабушка умерла, - тихо сказала она и качнула с сожалением головой. – Беги скорее догони мать, а то в ее положении, сам понимаешь… Я же тебе знаки делала, а ты не увидел».
То, что представлял себе мысленно и много раз видел во сне, случилось совсем не так. И тем это было подлее и коварнее, чем неожиданнее. Зареванный и дрожащий бежал он к поликлинике, а затем, запыхавшийся, медленно поднимался по узкой зашмыганной лестнице, желая только одного – чтобы она никогда не кончилась. На четвертом этаже, еще не ступив на последнюю ступеньку, увидел заплаканную нянечку и маму, простоволосую, сухоглазую, с опущенными плечами и беспомощно торчащим животом, и беззвучно зарыдал.
Потом были родственники, похороны и много слов о том, как она, покойница, любила его, Сергея, и тем жила. Впрочем, сами похороны Сергей запомнил плохо, за исключением одного момента, случившегося на следующий день после отъезда гостей и оставшегося навечно в памяти.
Мама попросила принести хлеба. И вот тут, по дороге в булочную, в какое-то мгновение отупляющая защитная скорлупа, в которой Сергей пребывал все эти дни, вдруг раскололась, и он, наконец, всей своей сутью осознал, что бабушки нет и не будет никогда. И миг этот был страшен.
Без малого 18 лет бабушка, нигде и никогда не работавшая, постоянно находилась при Сергее, заботясь о нем, пестуя его и опекая. Не смотря на то, что стремился Сергей больше к молодой, веселой и красивой матери, бабушку он изначально записал как самого близкого и самого родного ему человека. Еще дошкольником наблюдая, как она убирает со стола, гладит или развешивает белье, или просто сидя у нее под боком и слушая сказку, он, следуя каким-то своим мыслям, начинал вдруг плакать, изо всех сил сдерживаясь и размазывая слезы кулаками по щекам. «Что с тобой, Сергунчик, что случилось?» - каждый раз пугалась бабушка. Не выдержав, бросался к ее телу и рыдал, вжавшись в него, пытаясь выговорить: «Ка-а-да ты умре-ешь. Что я буду де-е-лать!» «Господи ты Боже мой, - переживала бабушка, гладя его по головке и успокаивая, - что ж ты раньше времени сердечко-то рвешь, меня хоронишь. Вот ведь напасть какая.»
Мама Галя, самая любимая, самая красивая, веселая и долгожданная, не баловала их с бабушкой своим присутствием. Она работала в школе «как ишак», по ее меткому выражению, а вечерами и по выходным устраивала свою личную жизнь. «Ба-а! Ну когда мама придет!» Много лет тоска по матери вырывалась из его груди именно с этим стоном. «Да придет твоя мама, не пропадет», - каждый раз страдая за Сережку, отвечала бабушка.
После того, как первоклассник Сергей увидел перед окнами своего дома, а жили они на Садовом кольце, напротив кинотеатра Форум, сбитую автомобилем насмерть женщину, к дежурной тоске по матери добавился еще и страх за ее жизнь. «Эх, непутевая ты баба, как есть непутевая, - встречала, обычно не спящая, бабушка маму Галю, возвращающуюся заполночь домой, - неужели трудно пятнашку опустить и позвонить. Ведь он так целый вечер и провел под дверью и канючил: а где моя мама-а! Заболеет у тебя ребенок нервами, будешь знать тогда!»
Мама Галя обычно молча, не споря и не оправдываясь, отодвигала занавеску и своей медленной походкой на высоких каблуках, совершенно потрясающей походкой, от которой у Сергея захватывало дыхание, подходила к сыну, наклонялась, целовала в лоб и также потрясающе уходила, оставив вместо себя запах вина и духов «Красная Москва» притворяющемуся спящим счастливому мальчику. Ох уж эта «Красная Москва»! Сколько раз в своей жизни, впоследствии, сворачивал он на этот запах.
Возможно, этих тревожных вечеров-ожиданий было не так много, как сейчас кажется. Возможно даже, что за проверкой тетрадей или шитьем на дореволюционной зингеровской машинке мама поводила больше времени дома, чем помнится сейчас. Однако память о том отчаянно-мучительном чувстве ожидания матери и страхе за ее жизнь отпечаталась в душе Сергея уродливым и глубоким шрамом, который до сих пор мог заныть той же, совсем не забытой болью, но уже по другому поводу. Например, при потере или измене любимой женщины.