Нет, конечно, двадцать девять лет, тем более для такого парня, как я, это еще не такая ветхая старость, когда надо всерьез задумываться об освобождении места под солнцем.
Но это как раз то самое время, когда уже порядком надоедает три раза в день есть, расправлять и заправлять свою постель, без конца чистить зубы, да и вообще – просыпаться по утрам.
Мой друг ушел из жизни, когда он уже просто физически не мог ежесекундно думать о том, чем бы ему таким новым и забавным заняться в следующую секунду. Мир давно лежал на его ладонях мертвым и незыблемым грузом, который тяготил и не предрекал ничего нового.
Мир усердно делал вид, что он еще прекрасен, но не будем притворяться, старательное время уже разъело его скелет.
Осколки действительности не так давно больно ранили молодые души, ожесточая их и призывая к борьбе. Молодые души в ответ на призыв уходили поглубже в себя, стараясь больше не привлекать внимания.
Таким образом, лишаясь твердой почвы, осколки действительности размякали и, вместо попадания в цель, жалкой трухой осыпались на головы прохожим. Прохожие раскрывали зонтики и разбегались по квартиркам.
И хотя то, что необходимо освободиться, чувствовали все, освобождались далеко не многие.
Я не знаю, в чем заключается самоубийство, и этот вопрос будет изводить меня всегда. Но, как бы то ни было, ответа только два: либо в безысходной слабости, либо в непомерной силе.
Хотя, далеко не однозначно, сила ли, не видеть то, что будет, и слабость ли, в том, что будет – жить.
Мой друг говорил, что его уже ничем не удивишь в этой жизни, и единственное, чем ему осталось закончить, это чувством самостоятельного полета. Моя мать забыла ему сказать, что он не испытал еще чувство долга, иначе он не был бы столь дерзок на такие слова.
Она вспомнила об этом, когда у него не раскрылся парашют. Не раскрылся или не был раскрыт, отныне это вопрос других измерений.
Мою мать чувство долга держит в этой жизни надежно. У нее есть я, есть моя жена, полгорода друзей и родственников, есть, наконец, ее инвалидность, которая обеспечила нас квартирой, телефоном и машиной.
У меня есть жена и любовница. У любовницы есть ребенок, полгорода друзей и, соответственно, любовников, а за плечами два официальных замужества и семь абортов, четыре из которых, как она утверждает, от меня, а может, тоже не от меня.
У моей жены есть я и моя мама. На ужин они в четыре руки готовят мне пирожки, а на завтраки стряпают блины.
Система жизни слажена, отработана и действует. Не останавливаясь ни от магнитных бурь, ни после смертей друзей.
Даже погода в последнее время не балует своим разнообразием.
Каждое утро за окном устанавливается стабильная, надежная жара, которая к вечеру неохотно отползает на запад. Словом, все прекрасно вписано в систему под девизом: «Не слишком напрягай окружающих».
Единственное, что меня еще занимает – это живая рыба.
Солнце по утрам заливает мою комнату светом, а с тумбочки уже веет свежими блинами на тарелке. Я тут же отправляю тарелку с завтраком под кровать, закуриваю сигарету и, слегка потягиваясь, намечаю ход дальнейших действий.
Можно, конечно, сходить на работу. А можно и не ходить на работу вообще, если по уму соизмерять свои собственные соображения с той неразберихой, которая творится в мире.
Поэтому надо как-то заняться собой, а в первую очередь смотаться из дома и куда-нибудь подальше. А то не успеешь выйти, а уже набегут.
Уже набегут какие-нибудь друзья, которым тоже не черта делать целыми днями, оккупируют на кухне чашки с чаем и целый день будут хлопать дверцами шкафов в поисках варенья. Да нет же, мне вовсе не жаль варенья, оно вообще тут ни при чем.
Моя проблема в том, успею ли я выскочить из дома до нашествия всевозможных любителей погрызть чужую жизнь или мне придется весь день загнивать от их разговоров.
Хотя, будь моя воля, я бы так и провалялся в постели. Даже зубы бы не чистил и в туалет бы не ходил.
На телефонные звонки, может быть, еще отвечал бы веселым голосом, что, мол, болею, а вот на звонки в дверь, конечно, никак бы не реагировал.
Но бесполезно. Солнце вытравит меня, похоже, из постели еще задолго до того, как у меня в голове успеют провернуться хотя бы две-три идеи.
Однако, сама действительность не заставляет меня долго ждать, и мои творческие метания прерывает телефонный звонок.
Рассыпая пепел от сигареты по белоснежной простыне, я протягиваю руку и снимаю трубку. Это, оказывается, Ольга, любовница.
Вернее, не оказывается, а так и должно быть. Свой каждодневный утренний приход в сей мир она любит ознаменовать каким-нибудь событием.
- Игорешек, привет, - растягивает Ольга своим слащавым голоском, - я видела в окно, что твои родственники уже вышли из игры, что предпримем?
Ну вот, попался. Ольга, похоже, нашла себе самого подходящего любовника. Стоит ей подойти к окну, как можно увидеть не только его жену и маму, спешащих на работу, но и его машину, на использование которой составить свой собственный план.
И вообще, то, что моя квартира находится на первом этаже, а ее – прямо над моей, но на третьем, вносит немало разнообразия в различные человеческие жизни. Отдельно – в мою с Ольгой, отдельно – в жизнь моей жены и мамы, и отдельно – в соседскую.
Так события, разворачивающиеся самым наглым образом у всех на глазах, не оставляют никого без впечатлений.
По этому поводу моя жена уже два раза уходила далеко и надолго из дома и даже забирала с собой наш телевизор. Но так как моя мама жить не может без телевизора, то она оба раза их где-то находила.
- Что предпримем? - еще пытаюсь раздумывать я, хотя, наверное, вот уже несколько столетий назад вымерли те люди, которые были способны хоть как-то разнообразить свою личную жизнь.
- Ну, наверное, для начала, промочим горло? - наконец-то выдаю я, и в который раз клянусь себе больше так долго над этим вопросом не думать и понапрасну не перенапрягаться в поисках такого безответного решения.
- Ура! - радуется Ольга, неужели еще кому-то бывает в этой жизни весело, - только мне же еще ребенка в садик надо завезти.
- Ну, ты, мать, удивила, - это я так пытаюсь острить в толику ее веселости, - кто же не знает, что тебе еще ребенка в садик надо завезти?
- Да, и одного человека подвезем по дороге? - не слушая меня, продолжает она.
- Подвезем, куда денемся.
А куда я действительно денусь?
То, что Ольга послана мне в назидание, я знаю давно. При помощи Ольги Господь указует мне, как нельзя тратить попусту каждую секунду и что непременно надо заниматься чем-нибудь большим и великим.
Если бы Он еще и раскрыл мне глаза на это большое и великое, чем мне так необходимо заняться, чтобы жизнь проистекала радостно и плодотворно, я был бы гораздо больше ему благодарен, чем за это назидание, постоянно мозолящее мои глаза и совесть.
Но так как мои молитвы весьма безуспешны и неубедительны, мне постоянно приходится поражаться Ольгиному оптимизму.
Она меня просто покоряет. Она мила. Ее все всегда радует, а свое существование она окружает буквально сотнями никому не нужных и бесполезных людей и общается с ними.
И если бы меня сейчас не было дома или моя машина была бы не на ходу, Ольгин сегодняшний день, ровно как и все предыдущие, исчислялся бы сотнями наиболее оптимальных вариантов времяпровождения. И точно так же она бы на всех смотрела и то же самое рассказывала.
С такой практикой у меня бы давно уже начались провалы в памяти, и я с трудом бы восстанавливал, кому, что и зачем я рассказывал, кому, зачем и почему – врал.
Но вот уже Ольгин ребенок по-хозяйски забирается с ногами на заднее сиденье моей обшарпанной машины, настраивает громкость лежащего там же магнитофона и, повизгивая от удовольствия, отдает приказ ехать. Ольга целует меня в ухо и говорит, что очень, очень соскучилась.
Несмотря на то, парирую я, что я вчера забирал ее с ребенком из садика, а потом отвозил: ребенка – домой, а ее – к кому-то на день рождения, куда мне не следовало было показываться, а нужно было ждать два с половиной часа под окном, пока она «в две секунды взлетит на второй этаж, вручит цветы и тут же слетит обратно».
Ольга и не думает принимать близко к сердцу мои тирады, которые, как для нее выяснилось, не окончились вчерашним вечером. И, грустно рассматривая в зеркале заднего вида свою прическу, заявляет, что вот именно поэтому и соскучилась.
Мне остается смотреть на нее, ну просто с восторгом, и заводить мотор.
Мы выезжаем со двора, оставляя утренних старушек с вывернутыми, как по команде, головами. Рабочий день у них начался удачно.
Но кто виноват в том, что нам с Ольгой в последнее время уже лень идти, хотя бы, за дом и встречаться там.
У меня в машине тут же начинается бедлам. Ольгин ребенок поет и танцует так, что я начинаю опасаться, не разворотит ли он мне вконец заднее сиденье.
Ольга же без умолку рассказывает о том, что ее мама запустила в нее вчера половой тряпкой, на что отчим только ухмылялся и потирал руки. И о том, что одна ее подруга украла у нее любимую юбку, а другая - выклянчила поносить две единственные нарядные кофточки, и ей теперь не в чем идти завтра на целых два дня рождения, причем в разные концы города, но к очень нужным людям.
И не смогу ли я ее завтра быстренько свозить и туда и обратно. И не заметят ли моя жена или мама, если мы у них одолжим какую-нибудь ненужную нарядную кофточку, а те деньги, которые я давал ей недавно, она потеряла в троллейбусе.
Но станет она ездить в троллейбусе, вот еще, и я уверен, более чем наверняка, что она тут же угрохала их на подарки тем самым нужным людям, либо же спустила все на такси.
Но самое интересное во всем этом то, что моя Ольга еще умудряется быть по профессии учительницей начальных классов. Наверное, это какая-то ночная спецшкола, хотя я опять же уверен, что у Ольги по ночам накапливается еще больше неотложных дел, чем днем.
И так она вертится целыми днями, как белка в колесе, а я призван наблюдать, когда же, в конце концов, иссякнет ее оптимизм.
Возле мрачного зеленого десятиэтажного здания Ольга просит меня остановить машину. Тут, целуя меня в ухо, она сообщает, что ей – только подняться за одним человеком, которого мы должны подвезти.
Еще тут же выясняется, что одного человека зовут Мария. И что она хоть и Ольгина ровесница, но это ее первая беременность, и подвезти ее надо в женскую консультацию, потому что та всего боится и ничего не понимает, а потому без Ольгиной помощи ничего не способна будет предпринять.
Минут через сорок, когда я уже порядком обкуриваюсь сигаретами, и от разглядывания прохожих у меня начинает просто-напросто рябить в глазах, а ребенок на заднем сиденье, устав от музыки и танцев, мирно укладывается спать, я начинаю нервничать и сигналить.
Тем более, что у меня уже есть все основания полагать, что все мировые женские вопросы, да и просто мировые вопросы уж за сорок-то минут обсудить можно, и даже со всех сторон.
Еще минут через двадцать они все-таки выходят из подъезда.
Что меня сразу же поражает в Марии, так это ее испуганный взгляд. Ростом она почти с мою Ольгу, у которой ноги вообще от шеи, только Ольга – блондинка с глубокими серыми глазами, а эта – темненькая, кареглазая, с изумительной родинкой над верхней губой.
Что-то там по Фрейду это означает, хотя, не дай Бог мне понять самого себя превратно.
Ольга, даже спускаясь по ступенькам, что-то продолжала рассказывать, но я видел, что Мария ее почти не слушает. Я ясно видел, что она, еще выходя из подъезда, заранее боялась сегодняшнего солнца, погоды, людей, всего этого нового дня, а соответственно – меня, мою машину и мой машинный мир.
Причем ясно было, что вся эта испуганность идет не от теперешнего ее положения, она была и есть в Марии изначально. Это мне понравилось.
А знакомясь с ней, я мог бы прекрасно обойтись кивком головы. Ну уж нет, извините, я специально протягиваю руку, чтобы хоть как-то раскрепостить человека.
Это, по-моему, пугает Марию еще больше, и теперь она будет сидеть в углу заднего сиденья и молчать всю дорогу.
Когда мы наконец-то подъезжаем к детскому саду, спокойная Ольга докладывает по второму кругу о своей ссоре с мамашей, об украденной любимой юбке, одолженных нарядных кофточках и якобы утерянных в троллейбусе деньгах, но теперь уже – Марии. Я и то гораздо больше волнуюсь, что им с ребенком предстоит выслушивать от воспитательницы нагоняй за опоздание.
Затем мы с Марией наблюдаем из-за забора их беседу с воспитательницей и, по всей видимости, весьма насыщенную. Иногда я задаю Марии нелепые вопросы о музыке и о погоде, на что она отвечает с непосредственной конкретностью и хорошо скрываемой неохотой.
Во время своих расспросов я имею возможность разглядывать ее в зеркало заднего вида. Она постоянно смотрит либо в одну точку на дверце машины, либо на ближайшее дерево.
Во мне начинает расти сладкое томление от предчувствия того, что когда мы тронемся в путь, я смогу надеть темные очки и наблюдать за ней в зеркало, без опасения быть в чем-то уличенным.
Кто при этом вместо меня будет следить за дорогой, меня больше не волнует.
- Ольга, - на глубоком вздохе произношу я, когда та наконец-то садится в машину, - найди-ка в бардачке мои темные очки.
- Что такое, зайка? - вопрошает Ольга, останавливая на мне свой нестерпимо долгий взгляд.
- Солнце слепит, дорогая, - улыбаюсь я, отвечая ей теплотой и взаимностью, и завожу машину.
Но, разрази меня дьявол, в этой Марии что-то есть, а к тому времени, как я делаю это свое открытие, Ольга сообщает мне, что мы уже два раза проехали на красный свет. Мария начинает с беспокойством поглядывать на мои темные очки в зеркале, проваляешься, пожалуй, так целый день в постели, когда у них тут все живет и суетится.
Единственный кайф – хоть не бегать ногами туда-сюда, а сидеть себе за рулем и спокойно наблюдать из окна страждущих. Через одного под колеса кидаются.
Итак, мы едем промочить горло. Было бы весьма глупо везти Марию сразу в консультацию, так как ни ее, ни меня Ольга сегодня уже никуда не отпустит, а уж я это знаю который год.
Ольга – это болото, в котором гибнут люди. Все те, кто мимоходом случайно забрел в ее жизнь, остаются в ней навсегда. И эти все «навсегда» погибают в ней безвозвратно.
А она продолжает и продолжает набирать желающих таскаться с ней по магазинам, по нужным людям, из садика и в садик за ребенком и еще, черт знает, куда.
В маленьком открытом кафе на Затоне у меня есть свой бармен. Это очень модно – иметь своего бармена, а наше путешествие я не случайно начинаю с самых отдаленных частей города.
Впереди по-новому пустой, долгий и безмозглый день, а наша основная задача – до отказа забить его плотской суетой.
Машина мерзко подпрыгивает по булыжной мостовой, не говоря уже о том, что постоянно приходится уворачиваться от выскакивающих откуда-то трамваев. Зато домики здесь такие ветхие, как будто бы их еще три столетия назад слепили.
И у каждого забора – старушка, в тени деревьев о жизни думает.
- Куда мы едем? - спрашивает Мария.
- Тебе что, здесь не нравится? - по-хозяйски разворачивается к ней Ольга.
- Ты хоть была здесь когда-нибудь? - пытаюсь я внести в ситуацию свою долю оптимизма.
- Пыли здесь многовато, - грустно отвечает Мария.
- Ты просто неромантична, - констатирует Ольга.
Я пытаюсь улыбнуться Марии в зеркало, но она отворачивается к окну и говорит, скорее сама себе:
- Нет, просто мне должны позвонить.
Когда мы подъезжаем к кафе, я издалека вижу, что бармен – чужой. Но у Ольги сегодня мини-юбка.
Поэтому нам приходится вылезать из машины и показывать ее ноги редким одиночкам-кофеманам, в прострации сидящим за оранжевыми пластмассовыми столиками.
Нам – это мне с Ольгой, Марию уже ничем, кроме как консультацией, из машины не вытравишь. Эта девчонка, сразу видно, не из тех, кто так просто забывает свои проблемы.
Нелепо покрутившись возле стойки и убедившись, что и с десяти сантиметров бармен действительно – чужой, мы возвращаемся назад, к машине.
По дороге назад мы разговариваем:
- Когда Марии нужно быть в консультации? - спрашиваю я.
- Чем позже, тем лучше, - таращится на меня Ольга.
- Почему? - не понимаю.
- Ты что, хочешь, чтобы она весь оставшийся день просидела на телефоне? Она и так вчера весь день сидела.
- А кто ей должен позвонить?
- Как кто? Отец будущего ребенка.
- А он уже знает? - спрашиваю я.
- А я откуда знаю, - говорит Ольга, - какая разница?
Но разница очень большая.
- Все очень просто, - говорю я, - если еще не знает, то позвонит.
Потом мы объезжаем еще два кафе с табличками «санитарный день», эти таблички мы видим уже второй месяц. Потом – еще два, но уже полными народа.
По дороге Мария пытается пару раз выйти из машины и идти пешком по своим делам. Ольга старается отвлечь ее разговорами и обвинениями в неромантизме.
Каждый раз меня так и подмывает предложить Ольге немного подождать, когда и для Марии аборты станут таким же плевым делом, как и для нее, Ольги, и тогда ее уж наверняка ни в чем не нужно будет обвинять.
- Машина, ветер, музыка, сигареты, прекрасный вид из окна, - не унимается Ольга, - все к твоим ногам, что еще может быть нужно человеку?
И мы, не спеша, едем, курим и смотрим в окна. Мария сидит сзади с безучастным видом, я поражаюсь ее выдержке.
Часам к двум мы подъезжаем к консультации. Пока я дожидаюсь их в машине, я продолжаю прикидывать, что будь я отцом Марии или еще каким-нибудь другим близким для нее человеком, я бы отвез ее домой сидеть целый день на телефоне или же увез неизвестно куда подальше, чтобы она хоть как-то отвлеклась?
Когда они выходят из консультации, я интересуюсь, как их дела.
- Сказали приходить завтра, - весело отвечает Ольга, но я вижу в зеркале, что Мария смотрит в окно широко раскрытыми глазами, высушивая набегающие слезы.
Отца будущего ребенка я начинаю почему-то ненавидеть.
Весь центр города изрядно захламлен всевозможными остатками старины, будь то старые дома, чугунные решетки или расписные наличники. Все это весьма хаотично перемежается многоэтажными зданиями, кинотеатрами и ресторанами.
Время – обеденное, но в «Романтики» мы никак не можем идти, потому что там работает Ольгина вторая бывшая теща. В «Мотеле» – родной брат ее бывшего первого мужа, в «Лилии» – еще кто-то, и в «Тюльпане» – тоже кто-то.
Все оставшиеся заведения можно пересчитать по пальцам, поэтому еще через полчаса мы обнаруживаем себя стоящими в очереди одной из центральных забегаловок с трогательным названием «Башмачок». Я с удовольствием посмотрел бы в глаза каждому, кто раздавал названия чему-либо в этом городе.
Мария теперь ходит за нами следом, во время всех наших бесплодных вылазок из машины, основная цель которых – показать Ольгины ноги большому числу желающих на них посмотреть. Интересная такая компания ходит, и даже неизвестно кто я в ней такой, любовник ли вон той, полуголой, или муж вот этой, заплаканной.
Но если раньше я был уверен, что мы Марию никуда сегодня не отпустим, то теперь я ровно на столько же уверен, что она никуда не уйдет сама. Отныне мы втроем – части созданной нами же вселенной, и если нам с Ольгой просто лень искать точку опоры, чтобы все перевернуть, то у Марии для этого теперь уже не найдется никаких сил.
Ольга постоянно встречает всяческих своих подруг и с ними общается, птицы уснут и вновь проснутся на деревьях, прежде чем женщины успеют сообщить друг другу привидевшиеся им во сне несчастья. Или же она встречает своих знакомых мужского пола и тогда взгляд ее становится очень загадочным и утомленным.
Единственное, что меня занимает во всей этой истории, это то, что она до сих пор не умудрилась насобирать какую-нибудь пару-тройку бездельников, мечтающих покататься на моей машине.
Когда я остаюсь один на один с Марией, мне почему-то неловко поднять на нее глаза.
В промежутках между разговорами Ольга обнимает меня и целует в ухо.
Итак, мы уже сидим в глупом «Башмачке» и едим гриль. Мы едим – это мы с Ольгой. Марии нам с трудом удалось вручить какой-то нелепый молочный коктейль, я не знаю, что она там сегодня ела, да ела ли она сегодня вообще.
Ольга говорит мне:
- Игорешек, мне надо испытать свой баллончик с нервно-паралитическим газом.
Ну, испытай.
- Надо побрызгать им на какую-нибудь собаку.
Но, говорят, что он собак не берет.
- Почему? - удивляется Ольга,
Потому что это нервно-паралитическое средство, и оно воздействует только на поры кожи лиц без волосяного покрова.
- Да, - слегка огорчается Ольга, - но тогда нужно побрызгать им на свинью.
Да, нужно побрызгать на свинью.
Я вижу, что Марию это, в конце концов, забавляет, хотя она внимательно смотрит в свой стакан. Я ловлю себя на мысли, что очень глупо то, что я ничего, совсем ничего не могу сделать для нее хорошего.
Мои мысли прерывает Ольга, прожевавшая наконец-то свой кусок курицы, из-за которого ей пришлось целую минуту помолчать.
Ольга говорит:
- Знаешь, Мария, - говорит Ольга, - а ты очень понравилась Игорю.
Я тоже перестаю жевать, а Мария отрывается от своего стакана и поднимает на меня глаза.
- И что же теперь делать? - испуганно говорит Мария.
- Не знаю, - говорю я.
Но я действительно не знаю.
Затем Ольга сообщает нам, что мы уже промаялись дурью столько времени, что пора ехать в садик за ребенком. Я ясно вижу в зеркале, что Мария начинает даже как-то светиться изнутри, когда мы поворачиваем на север, и мрачнеть, когда вновь разворачиваемся на юг.
- Мы ведь будем проезжать мимо моего дома? - спрашивает она.
- Забудь, - обрывает Ольга.
Мария замолкает и уходит в себя. Мы с Ольгой поглядываем друг на друга как два самых благородных заговорщика.
Мария исподлобья наблюдает, как мы подъезжаем к садику, болтаем с воспитательницей, забираем ребенка и подъезжаем к ближайшему кафе. Ребенок во время своих плясок под магнитофон пытается запрыгнуть ей чуть ли не на голову, но это ее мало волнует.
В кафе Мария с нами не идет, по-моему, она думает, что теперь-то мы точно поедем домой.
Но не тут-то было. Нам сегодня целый день не везет с кофе, и Ольга погружается в раздумья, придется или не придется нам сегодня выпить вкусный и крепкий кофе.
Я предлагаю исключительно для этого дела смотаться в Горячий Ключ. Ольга замирает от восторга.
И дело вовсе не в том, что в Горячем Ключе есть неплохая таверна с хорошим и крепким кофе, а в том, что все это удовольствие находится в получасе езды от нашего города, а такое приключение ей еще вряд ли когда удастся у меня выклянчить.
То, что мы с ней не шутим, Мария начинает понимать только у плотины, это я вижу по ее глазам в зеркале. Мы же с Ольгой, весьма довольные собой и своим спектаклем, чуть ли не выпадаем из окон, пытаясь определить уровень воды в водохранилище.
Кофе в неплохую таверну мы идем пить вплоть до Ольгиного ребенка. Мария остается в машине.
Ольга таращится на всех подряд мужчин так, как будто бы я просто ее телохранитель. И ей, по-видимому, как в городе, так и здесь за городом, везде одинаково счастливо, пусто и хорошо.
Сидя за столиком в таверне, я вижу из окна, что Мария вышла из машины и сидит на траве возле нее.
Но к ней подкатывают какие-то парни, и она вновь забирается в машину. И еще. Ей очень идут эти мальчишеские джинсы.
И тут вдруг я понимаю, что мне надо показать ей живую рыбу.
Ольга раскрывает рот от счастья, ожидая, какое это удовольствие сейчас свалится ей на голову, но Марию я, кажется, не проведу.
- Мне надо домой, - говорит Мария, когда уже вдоволь упившись вкусного и крепкого кофе, мы подходим к ней и делимся своими планами.
- Мария, успокойся, - говорит Ольга, - нужно будет, позвонит, а нет, так что же ты сделаешь.
- Но как же я об этом узнаю, - говорит Мария, - если вы меня целый день туда-сюда возите.
- Мария, соглашайся, - говорю я.
Мне нужно смотреть на дорогу, мне нужно смотреть на дорогу, мне нужно смотреть на дорогу. Я вижу в зеркале, что Мария осторожно изучает мой профиль.
По-моему, она делает это просто по инерции. Я где-то читал, что чем женщина хуже себя чувствует, тем она лучше выглядит, так что, судя по всему, Мария сейчас действительно в панике.
Какой-то встречный нерадивый водитель чуть не снес мое боковое зеркало. Мне нужно смотреть на дорогу.
Судя по скорости, с которой мы сейчас движемся, помноженной на расстояние, любезно указанное на встречных столбах, у моря мы будем уже через полчаса.
Так как скоро начнет вечереть, то на перевале мы встречаем множество народу, скопившегося на своих машинах в очередной дорожной пробке. Они все едут с моря, они уже промаялись там целый день со своими машинами, женами и детьми.
На таком заторе мы, пожалуй, потеряем еще полчаса, и вся наша рыба уплывет ночевать куда поглубже.
Но вот какой-то ловкач попытался преодолеть затор чуть ли не боком по отвесной скале, и это у него неплохо получилось. Я еще немного понаблюдал за ним, а потом двинул следом.
Несмотря на визг и гам в моей машине, у меня это получилось тоже, хотя Ольга умудрялась строить глазки встречным водителям даже вот в таком перевернутом состоянии.
Да, совсем забыл, мы ведь едем к морю.
Мы едем к морю, где кипарисовые девочки смущают бледных морских мальчиков, где небо влажно дышит живой рыбой, и грань с пороком настолько очевидна и притягательна, что даже бабки на хлипких скамеечках у своих гнилых заборов выглядят уже не вечными его клеймителями, а безнадежно строгими блюстителями.
Так получилось, что мы везем Марию к морю опять же против ее желания. Но если она и не захотела ехать с нами к морю, то это не значит, что все теперь быстренько отвезут ее домой, и бросят там погибать на телефоне.
Но вот уже мы объезжаем черные горы, и перед нами открывается безмолвно синяя живая гладь.
По кочкам и оврагам я пытаюсь подъехать как можно ближе к берегу. То тут, то там прошмыгивают мимо нас на своих обшарпанных машинах последние любители водных процедур, и мы ясно видим, как берег отдыхает от их безумных тел и ног.
Но когда мы выходим из машины и направляемся к морю, то оказывается, что то, что мы принимали за пустынный пляж, оказалось огромным, растянутым на все видимое пространство пригорком.
А когда мы восходим на этот пригорок, то нашему взору вдруг открывается с обрыва совершенно изумительная картина, заполненная народом.
Эти люди, похоже, и не думали никуда уезжать. Они преспокойненько валяются на своих матрасах, полотенцах и одеялах и самоотверженно блюдут свое сумасшедшее стадо детей, занявших, казалось, все ближайшее водное пространство.
Как будто бы солнце и не думает вот-вот скрыться за горизонтом. А вон с того вон края неба не собирается выползти огромная туча.
Одно удовольствие – видеть обескураженную Ольгу, которая, похоже, действительно собралась сегодня купаться голой.
- Ну и где же мы тут будем купаться? - брезгливо говорит Ольга, - здесь ведь даже ноге ступить негде.
Кое-как мы пробираемся к кромке воды. Солнце уже почти скрылось за горизонтом.
Ольга в отместку сама себе за такую свалившуюся на нее несправедливость начинает раздевать догола перепуганного ребенка и пытается окунуть его в воду.
Ребенок орет и не понимает своего счастья. Тогда мне приходится раздеваться до своих нелепейших семейных трусов, лезть в воду за ребенком и втолковывать ему, что к чему.
Мария осторожно садится на камень около воды.
Ребенок с ревом, в конце концов, вырывается из наших рук, в момент передачи его мною Ольге, и неожиданно убегает куда-то далеко по берегу. Ольга вначале долго наблюдает за ним и увещевает вернуться, а когда тот совсем исчезает из поля видимости, спохватывается и уносится за ним.
Я осторожно подплываю к Марии, я почти подгребаю по этой мелкоте руками. Я прекрасно понимаю, каким нелепым, жалким и беспомощным я сейчас выгляжу.
Мария, прищурясь, смотрит на меня и улыбается, она закатала джинсы немного выше колен и я вижу, как волны набегают на ее ноги и стекают с них маленькими капельками.
Я очень хочу обхватить эти ноги своими ладонями, прижаться к ним лицом. И хоть немного отдохнуть от всего этого гама, хлама и суеты, среди которых мы вертимся целыми днями.
Но я не рискую, я просто смотрю на нее снизу вверх, и мне хорошо, даже несмотря на непрестанную болтовню этих людей вокруг.
Тогда я выхожу из воды и сажусь на корточки рядом с Марией. Она дотягивается до моей рубашки и накидывает ее мне на плечи.
Я чувствую себя первым человеком, вышедшим из воды и призванным переродить весь этот мир заново.
Но тут появляется моя Ольга. Она тащит за руку ребенка, который повис на ней, крутится, вертится и вырывается, и оба они мокрые, как черти, с ног до головы.
Ольга идет к нам и иногда улыбается мужчинам за спинами их отвернувшихся жен. Ольга подходит к нам, и все становится на свои места.
И тут Мария спрашивает:
- А где же рыба?
- Ты что с ума сошла? - тут же вытаращивается на нее Ольга, - откуда здесь может быть рыба, здесь даже медуз-то нет.
Мария наклоняется и достает из воды маленький камешек, и прямо мокрым кладет его в карман.
Тогда я наклоняюсь и тоже достаю маленький камешек, и протягиваю его Марии. Она берет его и кладет в тот же карман. Ольга нехотя наблюдает за нами.
Скоро совсем стемнеет.
На обратном пути пошел дождь. Я включил фары и дворники, я не хочу вконец загнать свою машину, я чувствую ее уставшее дыхание, как будто бы и на нее каждые пять минут сваливаются регулярные психологические стрессы, но нам предстоит долгая и, кажется, вечная дорога обратно в город.
Ребенок спит, обняв магнитофон, даже Ольга устала и затихла.
Мария. Я надеюсь, теперь не будет написано на каждом заборе, что я безумно в тебя влюблен.
Какой-то идиот на перевале облил меня грязью. Я выхожу из машины и вытираю тряпкой лобовое стекло.
Когда я сажусь обратно в машину, я застаю конец их разговора.
- Ну и я хочу, а что же сделаешь, - говорит Ольга.
- Что вы хотите? - спрашиваю я.
Ольга замолкает, а Мария отвечает, опустив глаза:
- Ребенка.
Когда мы подъезжаем к мрачному зеленому десятиэтажному зданию, дождь продолжает поливать деревья, улицы и дома.
Я останавливаю машину возле подъезда, поворачиваюсь к Марии и в последний раз смотрю на ее челку, родинку, губы и глаза, я ловлю себя на том, что я так и не сделал для нее ничего хорошего. Ольга обещает ей завтра с утра позвонить и как можно пораньше.
Я протягиваю руку и пожимаю ее маленькую теплую ладонь. Я хочу сказать ей, что мой друг очень глупо поступил, уйдя из жизни, что хорошо, что есть такие девчонки, как она, и что в море еще есть живая рыба, просто она уплыла ночевать куда поглубже.
Но я боюсь, что Ольга поймет меня чересчур превратно, она и так всех, кроме себя, считает психически не совсем здоровыми. Она предпочла бы скорее, чтоб я взял ее прямо здесь, в машине, даже несмотря на спящего ребенка, чем проводил Марию до дверей ее квартиры и осторожно поднес бы к губам ее руку.
Мария выходит из машины и бежит в подъезд. Уже совсем темно и совсем ничего не видно, я включаю фары и завожу мотор.
Завтра будет новый, пустой и долгий день.