Мать долго боролась со своим смертельным недугом. Когда она чувствовала наступление жутчайших болей, то сразу выходила в другую комнату, чтобы никто не наблюдал за ее страданиями.
Раковые клетки, как фаланги, опутывают тело, выпуская свое ядовитое жало. Человек вроде остается прежним, но это призрачно, ибо внутри его поселилось нечто вурдалическое, - оно быстро размножается и стирает обычные клетки, а те в свою очередь, как беззащитные аборигены с луком и стрелами против вражеских танков и пулеметов, убегают наутек. А куда?.. Тело имеет свои пределы. Его здоровая часть бросает в бой свои последние резервы. Но и они гибнут. Лицо человека желтеет. Он почти слепнет, видя расплывчатые абрисы предметов. Он не может есть, и любой, даже самый сладостный нектар подобен цикуте. Он не дышит, не слышит, не осязает. И только последняя воля, то чувство, которое отличает его от животного, помогает человеку еще как-то держаться...
В семье понимали, что конца осталось ждать недолго. И наступило какое-то странное тупое оцепенение и ожидание, когда приходится лгать о том, что все образуется, все выправится. Мать уже не могла ни читать, ни вести долгие беседы, угасая быстро, словно полевой мотылек. А однажды она неожиданно упала посреди комнаты, потеряв сознание. Кровь пошла горлом, словно водопад.
Тут же вызвали "скорую", и мать спешно погрузили в объемистую медицинскую машину, а потом под зловещий гул сирены отправили в госпиталь их небольшого городка.
Они сидели долго и молча, отец и дочь, друг напротив друга, в длинном госпитальном коридоре. Мимо проносились каталки, суетились, переговариваясь, медсестры. В воздухе стоял неопределенный специфический запах неизлечимой болезни. А может быть, это казалось только им двоим. Тем, кто бывает здесь изо дня в день, выполняя рутинную работу, наверняка было не до подобных философских умозаключений.
- Ну, как дела в школе? - наконец спросил Владимир, чтобы попросту нарушить затянувшееся молчание.
- Да все в порядке, ты же меня знаешь, - неудачно попыталась улыбнуться Анна.
- Хорошо, когда все хорошо, - многозначительно хмыкнул он и неожиданно повернул: - А ты не ругаешь нас за то, что мы приехали в Америку?
- Ни чуточки... - она быстро взглянула на отца и тут же скосила в сторону. - Вы же все решили за меня сами - согласовали и подписали. А я, как в паре "ведущий-ведомый", только и сумела, что сесть в самолет и перенестись...
Владимир глубоко вздохнул, сделав многозначительную паузу.
- Ты же знаешь, это была моя инициатива. Но я... но мы это сделали ради тебя...
- Не надо, папа. Все у нас хорошо: и квартира, и у меня в колледже, и у тебя на работе. Только вот мама, как они говорят, терминал...
Анна осеклась на полуслове и, поджав губу, заплакала. Владимир подсел к ней вплотную и крепко обнял ее.
- Что ты, что ты! - заговорил он, вынимая носовой платок и вытирая ее торопливые слезы. - Она обязательно поправится, вот увидишь...
Он солгал в очередной раз, уже чисто механически, хорошо понимая, что перед ним сидит его вполне взрослая шестнадцатилетняя дочь, совершенно здравомыслящий человек. И ему стало стыдно от этой лжи, когда он увидел близко от себя ее глаза - они были доверчивы и в то же время далеки. Что-то крепко засело в этой маленькой мудрой головке..
- Я все-все... Я больше не буду, - поправилась Анна и быстро поднялась. Глаза ее покраснели и выглядели, как алые круглые блюдца. - Я попрошу у них разрешения побыть с мамой...
- Они сказали, что еще не время...
Она подошла к доктору и что-то усиленно стала ему доказывать. Доктор, молодой бойкий светлый американец, втолковывал какое-то стандартное правило, но потом, видимо, согласился с ее доводами и, кивнув головой на дверь, провел в палату.
Это было довольно обширное помещение, оборудованное и приспособленное для одного человека.
"Заказная для отправляемых в рай", - промелькнула в мозгу у Анны злодейская мысль, но она тут же ее отогнала.
Мать лежала в окружении всевозможных капельниц и специальных приспособлений, и казалась маленькой спеленутой куколкой в тесном театральном футляре.
Она тут же открыла глаза и с трудом стала пытаться раздвинуть губы.
- Как я рада, что ты пришла! - наконец произнесла мать.
- Мы давно уже тут с папой, - ответила Анна, садясь на небольшой стульчик возле кровати.
- Вот как?
- Да, но нас почему-то долго не пускали...
Мать глубоко вздохнула и на секунду скривилась, терпя очередную боль.
- Ты, Анечка, скажи ему... скажи, чтобы...
- Что, мама? - Анна привстала и поправила спутавшуюся простыню.
- Да нет, нет, ничего... Я потом... потом ему скажу, - выдавила мать и попыталась выпростать руку.
Анна неспеша погладила ее по голове. Ей хотелось, чтобы мама почувствовала огромный прилив нежности, однако что-то ледяное, неоттаявшее пролегло между ними, и они обе, каждая по-своему, чувствовали это, втайне обвиняя друг друга. Но пора было примириться перед вечностью.
- Ты прости меня, Аннушка, - сказала мать и остановилась.
- За что, мама? Разве ты в чем-то передо мной виновата? - спросила дочь, внутренне понимая, что невольно лукавит.
- Так уж... - неопределенно уронила мать. - Вытащили тебя сюда, а теперь вот...
- Ну что ты, что ты! - заторопилась Анна, опасаясь, что услышит совсем другое. - Я вполне становлюсь законопослушной американкой. И напрасно вы с папой волнуетесь по этому поводу.
- Это хорошо, хорошо, - опять вздохнула мать. - Но я... видишь ли, ты стала совсем большой. И я тебя перестала понимать.
- Эх, мама, мама! Да разве это сейчас самое главное?!
- Да, да, ты права, права, доченька, - она почему-то заторопилась. - Но я хочу, чтобы ты... следила за ним, нет, не то, - чтобы ты любила...
- Ну, мама! - протянула Анна. - Как же можно не любить родного отца?
- Это смотря какой отец! - мать взяла паузу и выдавила: - Я-то своего отца просто ненавидела... Я сейчас о твоем... Я хочу отдать его в твои руки... Не желаю, чтобы кто-то лежал в моей кровати и... Ну, ты понимаешь?
Анна молча кивнула и уставилась на мать.
- Я не хочу, не хочу, чтобы он меня предавал!
- Мама, но ведь это же... - Она запнулась и едва выговорила шепотом: - Это же нереально.
- Много ты понимаешь - нереально! - почти выкрикнула мать и ойкнула, вся обмякнув.
- Ну, не надо, не надо, мамочка! - стала успокаивать ее Анна. - Я, кажется, поняла тебя. Ты хочешь, чтобы... ну, с течением времени... я нашла бы отцу хорошую, порядочную женщину, да?
Мать закрыла глаза и зашевелила губами, проговаривая что-то невнятное.
Анна хотела еще что-то спросить, но внезапно слезы стали душить ее. Она постепенно начала постигать, что уже заживо хоронит свою родную мать, декларируя какие-то холодные замогильные юридические проповеди, и ей стало жутко и страшно от своих же нелепых слов и предложений, сделанных наспех заранее.
Наконец, мать прохрипела нечто нечленораздельное:
- Обещай мне, Аннушка... Хоть мы и не всегда ладили с тобой...
- Но мама...
- Тихо-тихо! Не перебивай! Обещай мне, что ты... не выйдешь замуж, пока... ну, пока... пока... О, боже! - Мать никак не могла смириться со зловещей мыслью о своей неминуемой грядущей преемнице.
Анна сжала свои кулачки и, непрестанно кивая, приблизилась к помертвевшему лицу:
- Обещаю... - чуть слышно произнесла она и крепко поцеловала ее в горячий лоб.
- Ну, вот и хорошо, - глубоко вздохнула мать и прошептала: - А теперь зови отца. Слышишь?..
Анна еще раз кивнула и тихо вышла из палаты...
(Продолжение следует)