Ливень вовсе не начался внезапно. Были многие к тому предвестники. На западе потемнело. Между тяжелыми, стремительно надвигающимися, на нас, грозовыми тучами потерянно метались молнии...
Подуло. Испуганно зашелестела листва. Под тучами обозначилась завеса дождя, и видно было, что гроза очень скоро настигнет...
- Успеем, батюшка? - спросил я, посматривая по сторонам.
- Успеем...
У него получилось - "Ушпеем": бородище лезло в рот. Священник наклонился и, прикрываясь спиной от порывов ветра, стал разжигать кадило. Мы обступили его, загораживая и защищая от резкого ветра и редких, тяжелых капель.
Тонкая, голубая струйка благовонного дыма неуверенно выползла из занявшегося, было, кадила и сразу была разметена и проглочена порывом сердитого брата...
...Отец Романоз относился к тем богослужителям, которые проявляют в служении богу несгибаемую последовательность и непреклонность. Его карьера священнослужителя, только-только начавшаяся, предполагала отсутствие пресыщенности и ловкости "бывалых" попов, стремительной скороговоркой проводивших обряды. Батюшка был строг с прихожанами и быстро навел порядок в маленькой и древней деревенской церквушке. Он истинно переживал свое место и предназначение. Вся его деятельность выдавала в нем не только прилежного ученика Христа, но и просто - честного человека. Он был высок и грузен, а мохнатые, черные брови почти скрывали удивительно ясные, зеленые глаза.
Церковь, в которой служил отец Романоз, я знавал с детства. Нескладная, с безкупольной кровлей, со следами - кто знает - когда и кем сделанной побелки... Со временем церковь менялась в размерах и выглядела по-разному: в детстве она казалась огромной и мрачной, потом - маленькой, поруганной, жалкой и покинутой...
В коммунистические времена церковь служила складом, где хранилось колхозное зерно. К северной стене была пристроена кузница. Там ковался нехитрый крестьянский инвентарь - мотыги, лопаты, подковы... Здесь от железного осколка на один глаз ослеп сельский парикмахер, добродушный армянин - Гигуц, любивший захаживать в свободное время к другу - кузнецу. После увечья он продолжал стричь и брить с таким же усердием, но из-за потери объемного зрения частенько прихватывал ножницами краешек уха. Вследствие этого, из его парикмахерской, наряду с вечным перестуком домино и клацаньем ножниц, раздавались крики, более подходящие для средневековой цирюльни, где между стрижками вырывали зубы...
...В просторном дворе церкви мы с ребятами гоняли в вечный футбол и устраивали баталии, лазили по огромным, чудным дубам, растущим, видимо, со времен ее постройки. Потом один дуб сгорел, но от него все равно осталось большое и уютное - как пещера - дупло, куда мы прятались от «неприятеля».
В этой церкви молились и причащались, отпевались и крестились многие поколения - за многие столетия, но все тленно, и долгие годы от поруганной церкви шел вовсе не благоуханный запах ладана, а смрадные, адские испарения от кузничных "чистилищ"...
Все бы так продолжалось, но пару лет назад церковь отреставрировали, убрали кузницу-бородавку, обнесли оградой и стали в ней проводить службу...
...Брат поставил пасхальный пирог и бутылку вина на небольшой столик возле могилы.
- Надо было раньше приехать, - сказал озабоченно.
Я шумно вздохнул, ничего не ответив.
Раньше не получалось: отец Романоз служил службу. Как только освободился, поехали на кладбище – провести молебен на могиле отца. Народу на кладбище было сначала много. Суетились у могил - подчищали, ставили свечи, поминали, но испуганно посматривая наверх, стали поторапливаться домой.
Я подсел к памятнику и попробовал зажечь свечи, зная заранее, что бесполезно: их немедленно задувал ветер. Капли дождя стали падать почаще. Я оглянулся и заметил, что почти никого на кладбище не осталось. Вскоре последняя машина скрылась за поворотом. Чья-то заблудившаяся корова прошмыгнула трусцой сквозь кусты... Отец Романоз начал молитву, размахивая кадилом...
...Несмотря на ожидание, ливень, все же, застал врасплох. Вот, его не было и вдруг: все побелело от долгой вспышки, страшно загремело, и на нас обрушился первый каскад воды.
От грохота я вздрогнул. Брат прикрыл голову отца Романоза курткой, но она развевалась на ветру, как черный флаг флибустьеров, потом вырвалась из рук и стремительно понеслась к кустам, застряв там, зацепившись за колючки. Брат махнул рукой и не стал догонять. Было действительно все равно: мы немедленно промокли.
- Сократим, Батюшка! - взмолился я, но вряд ли в этом гомоне он слышал что-либо. Романоз продолжал энергично размахивать кадилом и беззвучно шевелить губами: мы его тоже не слышали. Потоки воды стекали с его густых бровей, но он, прищурившись, мерно и методично продолжал службу. В кадиле вместо дыма плескалась вода. Пасхальный пирог растекся на черном жестяном столе сладкой, желтой жижей.
«Господи, что за напасть!» - подумал я, оглянувшись беспомощно... Со стороны все это было похоже на фантасмагорию...
...Через пять минут гроза, - оглушив, растрепав и облив тоннами воды, - прыгнула дальше в поисках очередных жертв.
Закончив службу, отец Романоз спокойно и аккуратно положил кадило и золотые нарукавники в свой портфель. Он широко улыбнулся нам и посмотрел на небо.
- Промокли, батюшка? - глупо спросил я.
Он опять улыбнулся.
- У-ух! - сказал озорно, зябко передернул плечами и, наклонившись, широкими ладонями выдавил из волос остатки воды.
Брат, не разбирая луж, пошел за курткой.
...Когда мы вернулись домой, стол был накрыт и камин был предусмотрительно зажжен. Было удивительно тепло и уютно после пережитого.
Отказавшись переодеться в мирское платье, Романоз подсел к камину, и от его рясы вскоре пошел густой, белый пар. Он жмурился, протягивая руки к огню, а я рассматривал его и думал, что он обладает тем, чего мне недостает: несгибаемостью духа.
- Батюшка, - сказал я ему, почтительно коснувшись локтя, - так нестерпимо захотелось коснуться. - Позвольте наступить на рясу: от вас идет такой мощный пар, что неровен час, - воспарите в небо...