Софья возвращалась с работы домой. По дороге она зашла в булочную. В булочной пахло мукой и опилками.
Из-за прилавка торчала голова продавщицы с мохнатыми как у филина бровями. Продавщица не нравилась изначально.
Софья остановилась у прилавка. Под стеклом лежал кирпич черного хлеба, кирпич серого и две разнокалиберные булочки.
- А свежий хлеб есть? - поинтересовался кто-то за спиной у Софьи.
- Свежего ничего нету, - обрадовалась продавщица.
Около черного кирпичика на бумажке была написана цена. Два рубля.
Софье почему-то захотелось именно черного хлеба. Его и несвежим очень даже можно есть. Софья отстояла очередь в кассу и выбила чек на два рубля.
Алексей сегодня опять не позвонил, а если он не успеет приехать, то свой очередной день рождения Софья опять встретит со своим старым и неизменным другом. Телевизором.
Она признается ему в любви и закрепит свое признание, выпив фужер минеральной воды за номером четырнадцать. Ее старый и неизменный друг расчувствуется, и что-нибудь ей споет. Или же ознакомит ее со своим очередным сериалом.
И Софью целиком и полностью поглотят проблемы каких-нибудь малознакомых ей людей. Так незаметно пролетит вечер.
Когда Софья впервые приехала в большой город, она остановилась посреди вокзальной площади и стала реветь, как брошенные дети возле магазинов.
Вокруг нее были люди, люди, люди, люди. Вначале она подумала, а кусают ли муравьи в своем муравейнике случайно заползшего к ним чужого муравья.
А потом поняла, что чужого муравья в муравейнике никто не кусает. Его просто-напросто никто не замечает. Он никому не нужен.
И она была абсолютно никому в этом городе не нужна.
И когда уже потом Софье удалось устроиться на фабрику, это первое чувство никогда не покидало ее. Чувство ненужности особенно остро возникает в больших городах.
На фабрике же Софья убивала свои молодые годы. Буквально гробила.
Она сидела в огромном цехе за специально отведенным столиком с электрической швейной машинкой и пришивала пуговицы к мужским рубашкам.
Кругом, за такими же столиками сидели молодые и пожилые девушки и тоже пришивали пуговицы к мужским рубашкам. И казалось, что огромный, почти бесконечный цех был подвержен какому-то року остановившегося в своем однообразии времени.
Слышалось только стрекотание швейных машинок, а со всех сторон вас окружали склоненные рядами человеческие головы.
Общежитие находилось через дорогу от фабричного забора. И ткачихи прибегали на работу прямо в домашних халатах.
Зимой поверх них они накидывали шубы, а весной и осенью – плащи. А летом просто так. В халатах. А потом ткачихи перебегали дорогу обратно в общежитие. И гробили свою жизнь уже там.
Софья в начале такой своей новой жизни ревела без остановки.
На работу идет, ревет. За машинкой электрической сидит, ревет. В общежитие, дом родной, идет и тут ревет. А потом – ничего, обвыклась. И на фабрике своей знаменитой личностью стала. Сразу несколько машинок обслужить со скуки могла.
По телевизору ее даже показывали, не всем такое удавалось.
А потом и замуж вышла за грузчика с их же фабрики. Планы они с ним строили всякие. Детей хотели. Квартиру. Мебель, ковры, паласы, чтоб как у всех.
Правда, спорили они с тем грузчиком на всякие отвлеченные темы. Он хотел, например, чтоб у них на кухне электрокомбайн был. И чтоб тот комбайн все для них сам делал. Картошку чистил и суп варил, и посуду опосля всего мыл.
Да только Софья сама все это привыкла делать.
А потом грузчик-муж исчез куда-то. Одни говорили, что на север в свою деревню уехал. Другие говорили, что на юг, за красотками подался.
Только Софье от этого не легче было. Она развод несколько лет оформить не могла. Все говорили, согласие мужа подавайте, а где она этого мужа им найдет.
А потом Софья из общежития ушла, надоело. Комнату у бабки-армянки снимала. Бабка вместо «кого» говорила «кому».
Звонил телефон. Подходила бабка и спрашивала:
- Кому? Софу?
А потом стучала локтем Софье в дверь и звала:
- Софу! Тебе к телефон.
Когда же Софье дали квартиру, она долго прийти в себя не могла. Квартира была прекрасная, просто царская, однокомнатная, с удобствами.
А Софья все к окну подходила. А за окном никому ненужные люди туда-сюда ходили. А она могла теперь в свою квартиру спрятаться.
И никто не видел, что и она тоже никому не нужна.
А потом Алексей объявился. Огромный, бородатый, геолог. Они с ним еще в школе за одной партой сидели в первом классе.
И в первом классе они щекотались на уроках. И учительница каждый день писала им в дневники: «Все уроки щекотались и хихикали».
А после школы он тоже уехал куда-то.
И вот на тебе. Огромный, бородатый, геолог, говорит. Рассказал, что женат был. Да жена нестойкая оказалась.
А потом Алексей на праздники или в отпуск, например, все время старался к Софье в большой город приехать. Она к тому времени телевизор купила.
Вместе телевизор смотрели. А иногда и в театр ходили. А там зеркала до потолка и ковры всюду.
А все остальное время Софья одна по вечерам дома сидела. Телевизор свой смотрела. А может, и книжку когда читала. Иногда кто-нибудь из подружек заглядывал.
А так все одна.
Замуж она так больше и не вышла, а однажды по дороге домой к ней пристала худющая кошка. Кошка доверчиво шла за Софьей до самой квартиры. Дома Софья ее постирала, причесала и накормила.
И кошка решила остаться жить у Софьи. Вдвоем все же веселее.
Но позавчера кошка пропала. Софья выходила к мусоропроводу, а дверь закрыть за собой забыла.
Вернулась, кошки нет. Софья и на улице звала и входную дверь открытой держала.
Но кошка, наверное, уже приходила, когда дверь была закрыта, обиделась и больше никогда не придет.
И Алексей опять не позвонил. Ни кошки, ни Алексея. Телевизор один.
А завтра – день рождения. Хоть домой не иди. А куда идти-то? А дома и хлеба нет.
И Софья добросовестно отстояла в булочной вторую очередь, теперь уже к прилавку, и протянула продавщице чек на два рубля.
- Черного хлеба, пожалуйста, - вежливо попросила она.
Мохнатобровая продавщица с радостью сорвала с полки кирпичик серого хлеба и швырнула его по прилавку Софье.
Затем она отвернулась и проорала:
- Следующий!
Софья поймала свой хлеб и уставилась на него.
- Скажите, это что, черный хлеб? - обратилась она к продавщице.
- А то еще какой? - с готовностью просветила Софью продавщица и швырнула следующему покупателю две сдобные булочки.
- Следующий!
- Но я же просила совсем черный, - робко начала Софья.
- А я вам какой дала? - удивилась продавщица и презрительно хмыкнула.
Софья еще раз подошла к витрине и увидела, что у кирпичика серого хлеба тоже стояла цена – два рубля. Но около него было написано, что это «Орловский» хлеб. А около совсем черного – «Бородинский».
Сколько жила Софья в большом городе, а все не могла привыкнуть, что здесь каждая булка как-то называется. Она вновь подошла к прилавку.
- Но я же вам ясно сказала – черный. Вам что, трудно было понять?
- Глаза надо лучше разувать! - обрадовалась продавщица.
К прилавку подходили покупатели, протягивали чеки и говорили:
- Бородинский.
Или:
- Орловский.
Это были хорошие покупатели. И продавщица с удовольствием швыряла им «Орловский» или «Бородинский». И весь вид ее говорил: вот, мол, с кого надо брать пример, а то понаехали тут всякие со своими деревенскими замашками.
Софья развернулась и пошла к выходу.
Она, конечно, могла чем-нибудь запустить в мохнатобровую продавщицу. Но она знала, что хлеб, это всегда хлеб, и не стала запускать им в продавщицу.
Софья шла по пешеходной асфальтированной дорожке и думала, а вдруг ее дома кто-нибудь ждет?
Навстречу шли две молодые мамы с одним ребенком. Одна молодая мама везла коляску с ребенком, а другая прыгала перед ними задом наперед. Развлекала. Ребенок ехал, как король.
Софья сошла с дорожки и пропустила сию процессию.
Дома было тихо. Из крана капала вода.
Софья посмотрела на черный экран телевизора и подумала, что забыла купить торт. День рождения все-таки.