Это зарисовки из тех, что оседают бульоном в сознании, становятся осадком, или чем-то вроде. Один знаменитый человек сегодня сказал по телевизору, что публика уже не та, и дамы больше не падают в обморок у картин Рембрандта.
Я накрутила на шкале приёмника любимую радиоволну. Передавали погоду. В Москве +19-20 градусов по Цельсию.
Видимо, Россия – большая страна, если где-то может быть в августе +20 градусов.
У меня по шее стекал пот. На моём термометре, по той же шкале было +43 градуса.
Между прочим, мы живём по московскому времени.
Август. Запредельно жарко. Раскалённый город быстро нагревается и долго остывает, жара сводит сума. Дома сломался кондиционер. Лежишь на полу, с мокрым полотенцем, смотришь в потолок, водишь взглядом по трещине.
По шее течёт пот.
В Нью-Йорке запредельная жара! Люди посреди центрального арка лезут в фонтаны. Американская нация сходит сума…
Мне смешно. Потому что в Нью-Йорке +35 по Цельсию.
Казалось бы свобода – вот она, рядом – у тебя между пальцев.
Неправда.
И так каждый день.
+43 и самообман.
Когда-то Булгаков писал про Москву. Про её неподражаемый ритм, и яркое сияние.
А Пушкин, проезжая наш город, плюнул посреди центральной улицы и сказал, что здесь только грязь, да бобики лают.
Вот теперь так и повелось. Все пишут про Москву. Все покоряют столицы. Но вот только ума не приложу – кто же напишет про провинцию? Пускай, даже у нас грязь и бобики!
Я иду в центр – через рынок, где вечные крики торговок не смолкают даже, когда темнеет совсем, где продают всё подряд, а у самого края седая бабка орёт «Чеснок!».
Рядом, полный мужчина в потной майке взвешивает огурцы. По пять рублей.
В Сибири они стоят в десять раз дороже. Видно, Россия – большая страна.
На рынке люди движутся потоками. Налетают друг на друга, всё, что успеваешь запомнить - пакет с огурцами, седую бабку, чьи-то пыльные ноги в белых, дешёвых босоножках.
А потом, через несколько кварталов, я встречу тебя. Я не скажу тебе ни про босоножки, ни про то, как больно по ночам, закрывать ладонями лицо. Ты, и сама, знаешь, плевать на твою легкомысленность, и высокие каблуки. Я не знаю зачем, опять, мы выходим, выпадаем вечером в город…
Нет, это всё, верно, прекрасно ты только подумай, милая! Климат, огурцы, и темперамент нации…
Но за нами ещё, ведь пол-России,… а страна такая большая!
Как же они, думаешь, там – без климата и огурцов?
А потом испарился и климат, и +43, и парадоксы. Всё намокло и сгладилось, потому что и у нас бывает осень.
Опять лили дождь. И вместо людей мне навстречу зонтики, зонтики, разноцветные.
Цепляются за мой, проходят торопливо мимо. Пары обуви и одинокие зонтики, соединённые между собою джинсами.
Промозглое, холодное, дождливое время, и из окна аудитории только цветные зонтики,
как шляпки грибов, рога троллейбусов, бороздящие электропровода, и звонки трамваев издалека.
В центре обозреваемого мною квартала расположилось много бродяг, и очень странно: вырос дорогой ресторан.
Поэтому там много автомобильных новинок и пустых баночек от настойки боярышника. В любую погоду, даже сейчас.
Парадокс. Или, может, только для меня. Россия – страна большая – во Владивостоке сейчас утро, и места здесь хватит всем, даже в пределах одного квартала.
И что же это опять происходит?! Опять мы все, в объединившей нас жестяной банке, тащимся в сторону рынка.
Сегодня утром в трамвае рядом со мной ехали разные люди. Женщина в чёрной шубе, с глубокими морщинами, и рыжими яркими волосами, напоминающими мочалку. Мужчина в огромной меховой шапке, который сидел у окна и задумчиво смотрел на дорогу, исчезающую под колёсами. Я обернулась, передав кондуктору деньги, и увидела женщину с красным цветом помады, пересекавшим границы губ…. Вспомнилась Секретарша из Зрелищных комиссий у Булгакова.
Кондуктор, женщина внушительных размеров, с ярким макияжем, смело передвигалась по салону, то там, то здесь, раздавались тихие стоны пассажиров.
- А у вас что на проезд?- спросила она у мужчины, который находился где-то рядом со мной. Он протянул десятку.
Подавая сдачу, она уронила пять рулей куда-то на пол, торопливо сказав ему:
- поднимите.
Мои два рубля сдачи тоже куда-то упали.
Рынок.
Троллейбус опустел.
Я присела, и наблюдала, как кондуктор, словно галка, вышагивает и подбирает грязные монетки с резинового пола трамвая.
Мне, отчего-то, стало грустно.
А вообще, чего можно ждать от девушки, у которой в сумке большущая расчёска и том Антона Павловича Чехова?
Которая шагает по этим ужасным лужам и постоянно виснет в мечтах?
У меня есть подруга-художница, у неё сейчас тоже непонятный период. Она ходит, не знает чем себя занять, пропадая в каком-то вакууме, и всё пытается купить себе какие-то недорогие, хорошие очки. Ездит в свой универ на трамваях, сжимая под мышкой планшет.
Ещё я знаю одного очень милого мальчишку. Он учится на актёра. Не знаю, какой он актёр на сцене, но в жизни он хороший актёр. А ещё одну девочку с фотоаппаратом, которая делает красивые снимки, и один мой друг тоже пишет какие-то стихи о жизни.
В прочем, как и я.
Нам очень тесно таким в одном маленьком городе, в одном маленьком мире, и каждый ездит в трамваях и ищет вдохновений.
Мы так молоды, а над нами… небо огромное такое.
Хочется верить, что мечты, всё же, сбываются.
Хочется верить, что, когда сбываются мечты, люди не меняются.
Хотя, какая разница?! Кого-то всё равно любить больше! Кого-то всё равно меньше.
Кто-то будет на пять миллиграмм счастливей меня. Кто-то на пять миллиграмм несчастнее.
Если мерить счастье пузырьками.
- … толстая баба в белом халате накладывала пюре в тарелки.
- Видимо, она делала это вчера, - заметила я, - или позавчера, - колупая вилкой присохший слой пюре, - в следующий раз лучше купи сухариков, или чипсов… или другой тараканьей еды.
- Я слышала, что каждый третий россиянин в возрасте 20ти лет – счастливый обладатель эрозийного гастрита.
- лучше уж я буду живым обладателем гастрита, - твёрдо решила я .
Она чесала ногу, и смотрела в потолок.
- я слышала, - почти шёпотом отозвалась она, - там, на следующей неделе будет прослушивание в учебный класс хорового пения…
- и чем это тебе поможет? Будешь плясать в нашем актовом зале в национальном костюме?
- м… ну… я хочу… для себя… там в программе обучения есть курс сольфеджио…
И дальше была как обычна песня о том, что она ни о чём таком не мечтает. Просто мне странно: возьми да скажи – да, я мечтаю!
А всё реже слышу эту фразу, да только шёпотом.
На следующий день, на большой перемене, мы решили купить сдобу.
И вот эти кулёчки, в которые нам заворачивают в магазинах булочки, такие, промасленные сиропом и жиром, как символ нашего всеобщего «эрозийного удушья»…
Так что я чуть не прокричала:
Да, я ночами не сплю, слышите!
Я громко, истерично, чуть не закричала: ночами, которыми не сплю, всё думаю – я однажды буду писать для глянца.… Хотя многие думают, что писать для глянца пошло.… Буду писать красивые статьи и правильные рассказы!
Как жалко, что это происходит только в моей голове.
Я встретилась с ней в Интернете в тот период, когда осталась в городе одна. Она была странной девушкой моего года рождения. Цитировала Хармса. Писала стихи, и между нами начинались поединки эрудиции.
Но я, ведь, тоже не промах. У меня ведь в сумке том Антона Павловича, я же знаю наизусть половину Цветаевой!
Несмотря на эти достоинства, у меня всё равно мокрые ноги, три рубля в кармане опять к концу дня. Ты всё равно не со мной, и не будешь, сегодня я опять не спасла мир, и не продала бестселлер.
Сложно выковырять истину из накапливания знаний.
В принципе, оттого, что я знаю суть товарно-денежных отношений, прочитала три главы «Толкования сновидений» по Фрейду, и умею вязать крючком, планета не стала вертеться быстрее, и льды не прекратили таять.
И, я уверена: озоновые дыры не станут стремительно раздаваться вширь, если я не доучу интегралы к следующей паре.
Она живёт в Питере, и каждый день ездит домой на метро.
Я живу… что сказать – в провинции. Скучаю без друзей. Посреди месяца укатили кто куда. Кто в столицу, кто в Европу…
По большому счёту… ничего не значит когда и где быть. Все движутся к одной точке.
В провинции, в Москве или в Европе - старушка с косой одна.
Все мы сгинем.
Умирать: рано или поздно – ничего не значит. Что нам – лишние десять лет? Сделаем ошибок больше?
Каждый, всё-таки точно верит во «что-то после смерти». Но думаю, что «Там» нас вряд ли спросят сколько «н» пишется в слове «мощёная», и что мы знаем из Цветаевой наизусть.
С некоторого времени, соседи здороваются неуверенно. Странно… я не террористка, и у меня в подвале нет храма оккультизму, я не ем кошек и собак, но за мои рваные темно-синие джинсы, со мной неуверенно здороваются соседи.
Мы – поколение людей, задыхающихся под целлофаном времени, погрязших среди грязных дорог и облезлых собак.
Соседская разваленная «копейка» смотрит на меня своими выпученными фарами, на углу светит фонарь. Её, сегодня загнали на мини-холмик у дома, и с высоты, этот стеклянный выцветший «взгляд» особенно резок, встречает меня с жутковатой укоризной.
Тени прохожих шуршат по улице.
Итак, Вторник, 8:30.
Очень важно заметить, что период времени сказывается на гамме эмоций, полученных от поездки в трамвае.
Так вот… 8:30, второй день рабочей недели.
Я - селёдка в банке, я - бычок в томате, я, любое другое изделие из рыбы, запёртое в тесную жестяную коробку, с двумя сотнями сородичей.
Я стою на самой крайней ступеньке, и меня прижимает дверь.
И мне думается: «хоть бы кто не пукнул, (простите), из тех, стоящих на ступеньку выше».
Остановка.
Люди выходят, я поднимаюсь на две ступеньки, мы проезжаем пару светофоров, и мне самой хочется…
Эх, вот оно где зарыто классовое неравенство!
Когда ты сам - внизу, у тебя всего два желания – чтоб не выпихнули совсем на улицу, и чтоб не задохнуться.
А когда повыше стоишь, уже совсем другие мысли, и про два невозможных желания ты, вдруг, забываешь.
В этом споре – тех, прижатых дверью, и крепко схватившихся за поручни, иногда ещё появляются люди ( обычно это женщины в возрасте), мечтающие блеснуть добродетелью, которые кричат человеку на остановке, ошарашено глядящему на части тела, торчащие из дверей, и на впереди стоящих: «продвиньтесь, продвиньтесь, девушку(мальчика, мужчину, и т.п.) посадим!»
Что ими движет? Этот вопрос, пока, остаётся для меня загадкой.
А потом они решили снести наши дома.
Понимаете: решили снести наши дома. И нас много живёт в центре, очень много.
А в декабре, перед выборами – они носили нам печенье и масло, и ещё что-то, не помню совсем. Дедушек и бабушек угощали конфетами.
Странно так теперь получается: кто же, как не те самые люди с предвыборных плакатов улыбающиеся, во всей красе, продали нашу землю, и решили переселить нас из наших домов в центре – на окраины?
Те самые люди, которые в декабре носили нам печенье, масло, и ещё какую-то дрянь, фотографировались с детьми, и носили чёрные костюмы с красными галстуками.
Всё очень странно, нам дали право выбора, и мы поменялись – на конфеты, на масло, на дешёвую сказку, созданную фотографиями с детьми.
Крупный такой мокрый снег ни с того, ни с сего, стал на нас сыпать, мы прошли мимо здания с часами, под руку, она говорила тихим таким, спокойным голосом. Люди штурмовали автобусы и маршрутки, машины сигналили, мы шли. Она говорила: «ты знаешь, я перестала ощущать реальность, живу на эмоциях, никаких событий. » «Разве ты раньше никогда так не жила?» - спросила я, перебив. «…Жила, только, знаешь, вот сейчас бы, свалилось бы на голову чего-нибудь хорошего! Ведь сейчас… теперь, казалось бы, всё, что может нас взбудоражить – только лишь погода…»
В магазине продавщица долго собирала в пакет мои покупки. Молоко, хлеб масло, два килограмма ещё чего-то…
А я стояла и жадно смотрела на любимые сигареты. По карманам на них вечно не насобирать, и уже давно забыла лето, когда возможности подработать было больше, и не приходилось изо дня в день обходиться как-нибудь. Забыла новый год, и разные всякие там праздники, когда, тоже можешь позволить себе всё, что хочется.
Забрала пакет с прилавка, и пошла по свежему снегу в сторону дома.
Фонари какие-то синеватые, да и снег, вечером, тоже такого оттенка.
Отчего-то вспомнился разговор с папой:
«и подняться куда-то выше уже нет возможности. Люди становятся «на ноги» поколениями. Вот мы с твоей мамой сделали, что смогли, - он оглянул вокруг комнату, где мы сидели, - и всё. У тебя уже, может, и получится жить хорошо».
А снег такой синий… «жить хорошо…»
В этих многоэтажках, за пределами наших улиц живёт столько людей, одинаково далёких от этого трудного словосочетания «жить хорошо».
Где есть, иногда, почти всё одинаковое, и иногда мне кажется, что со времён «иронии судьбы» мало что изменилось. Вот окно горит жёлтым цветом – там один стол, один абажур, одна занавеска, стандартный холодильник, и мама-домохозяйка пьёт свой йогурт, моет посуду и мечтает похудеть.
За моей улицей есть ещё два квартала, и целая «аллея» особняков. Странные контрасты.
Да, впрочем, не мне судить – много людей, погруженных проблемы своей, иной реальности: будь то газета, йогурт, телевизор, или снег, как, например, у меня.
По моей улице какой-то синий снег, и идти по нему особенно холодно.
Перед переменой, в универе, меня пихнула под бок соседка по парте, и спросила:
- пойдёшь со мной?
- куда?
- курить
- что-то не хочется…
- бросаешь, что ли? – удивлённо так поинтересовалась она. - да, нет… просто.
Неподалёку есть рыночек. На углу, возле остановки торгует одна женщина всяким ширпотребом. Не нравится мне она, но сыночек у неё маленький, милый, пухлый мальчик. У него всегда грязные руки. Я всегда хожу мимо и всегда хочу купить ему шоколадку, наверное, он их мало ест.
Я ходила мимо и всегда думала - полгода.
Весной, в яркий солнечный день, решилась. Купила в ларьке, подошла к нему, он развалился в сидячей коляске и нарочито жмурил глаза, видимо, она заставляла его спать, но вокруг ходили люди, а он был просто повёрнут в коляске лицом к стенке магазина.
Я протянула ему шоколадку.
Он улыбнулся, стал ковырять её пухлыми грязными пальчиками,
- открыть?
Он кивнул, засмеялся.
- что вы там делаете?
-я… просто хотела угостить его конфетой
- уходите, не надо ему ничего давать, уходите!
-но здесь ведь ничего такого нет…
- а ты спи! Закрывай глаза и спи, что, конфет не наелся?! Берёшь…
Вечер. Спускается туман. Дорожка петляет мимо многоэтажек, и впереди виднеется силуэт мужчины в куртке и каких-то шортах, с предметом в руке, напоминающим плеть.
Томик Чехова набрал в суме пару килограммов.
«Маньяк! Точно, маньяк… ещё и садист!»
Мои быстрые, торопливые шаги.
«чёрт, сворачивать некуда…»
Чехов набрал ещё пару килограммов.
Подхожу ближе. Мужик курит, держит в руке поводок. Где-то в кустах шуршит собачонка.
Никакой он не маньяк, а просто собачник, и трусы у него в клеточку, русские!
Я читала учебник, когда мне пришло сообщение от друга – он уехал в Санкт-Петербург, поступать на дизайнера.
Я очень странно относилась к этому, с одной стороны – надо было верить в друзей, в их успех, и я желала ему только всего самого лучшего.
А с другой стороны, очень боялась, что он поступит, что в моей жизни станет ещё одним хорошим человеком меньше.
Раскрытая книжка, страницы пахнут краской. Госпожа Румынина пишет, про Ленина: «Реформа – выкидыш революции».
Просто прекрасно. А мне пишет мой друг из Санкт-Петербурга. Пишет, что он поступил.
За окном идёт дождь. И вдруг показалась такой маленькой и душной моя комната, мой город, и моя жизнь.
Так часто бывает: судьбы вершатся за пределами перечёркнутых табличек с названием населённого пункта. Жизнь раздирает нас на города планеты.
И решила: надо что-то сделать, нельзя оставаться с нелюбимой профессией, в часовом поясе, где ночь и идёт дождь.
« Россия, 37й в моём горле живёт кит»(с)
Страна бредит, истаптывает ботинки, спеша день ото дня по улицам, «мощенным» новой тротуарной плиткой.
Не знаю хорошо это или плохо, я ходила, я присматривалась, я ездила в трамваях, я ничего не нашла стоящего чтобы написать хороший женский роман про рыжие волосы и бриллиантовое колье. Я не знаю, кем нужно быть, и где нужно жить, чтобы писать такие тексты. Если ты пишешь это и живёшь в России – есть два варианта: либо тебе больше нечем заняться, либо ты планируешь легко заработать денег.
Мне больно: знаете, как много утром в толпе людей, поглощённых своим миром, монотонных, равнодушных?
Все в трамваях вокруг читают женские романы и дешёвые детективы в мягкой обложке.
Много людей, которые бегут, думая о чистоте ботинок, и не догадываются, что завтра может «случится», и что человек, скажем даже по-булгаковски: внезапно смертен.
Извините, однажды, я напишу что-нибудь получше, честное слово, напишу.
Хотя, я всё равно знаю, что не будут читать. Здесь никто не ведьма, нет эротических сцен, и это сосем не смешно. Значит, читать вряд ли кто-то будет….
Извините, я напишу как-нибудь ещё кое-что получше.
Вот только поезжу ещё самую малость в трамваях, и обязательно напишу.
А пока вот, только это. Малюююсенький сборник плохих миниатюр.
Чего ещё можно ожидать от маленькой девочки, таскающей в сумке огромный том Чехова?
Россия, 2006й