Нина Большакова
Андропов
«Мы бренны в этом мире под луной.
Жизнь только миг. Небытие навеки.
Кружится во Вселенной шар земной,
Живут и исчезают человеки...»
Юрий Андропов
– Он мой троюродный брат. – Тирилюк присел на подоконник. Очки в тонкой золотистой оправе сползли на кончик его породистого носа, и он водворил их на место, держа двумя пальцами за дужку.
– Наши матери были двоюродными сестрами. И почки у него слабые, и у меня слабые. Это у нас семейное. А стихи он всегда писал, даже хотел поступать в Литературный институт.
– А поступил в ВПШ. Надо же, как в жизни бывает, – вздохнула Галина Ивановна.
– ВПШ – это что такое? – спросила лаборантка Танечка.
Окружающие переглянулись: дитя, что с нее взять, и Тирилюк раз'яснил:
– Это Высшая Партийная Школа, Танечка. Все руководители нашего государства учатся в ВПШ.
– А бабушка говорила, что Сталин семинарию закончил, где попы учатся, - поделилась Танечка.
Тирилюк выпрямился, расправил плечи в сером пиджаке, и действительно стал похож на портрет. Ну просто одно лицо. Надо же, видать, и правда родственники:
– Бабушка Ваша, Танечка, знает много интересного. Она с Вами живет?
– Она умерла в прошлом году. На Артемовском она теперь. – сказала Танечка. Личико ее, простенькое, с белесыми бровками под пшеничной челочкой, осветилось печальной улыбкой.
– Вы, Танечка, забывайте бабушкины сказки. Мы еще побеседуем с Вами, обозначим позицию. Теперь у нас все по новому пойдет. Наведем порядок. Однако за работу, товарищи. Перерыв окончен, все к столам, – и Тирилюк распахнул дверь в лабораторию, прошел вперед, занял место под портретом. Сотрудники заторопились по своим местам.
Мона подошла к столу Тирилюка и села на приставной стул. Ей нужен был его отзыв на статью в отраслевом сборнике. Она смотрела ему в глаза, улыбалась, слегка льстила, спрашивала совета, заинтересованно слушала и думала:
– Бедная Танечка. Теперь он ее не выпустит. Одно спасение – уволиться. Он ленивая сволочь, дальше своей лаборатории не потянется. Привык на месте "решать вопросы". Девчонка, не знает еще: чего не скажешь, никто не узнает. Они только на вид умные да проницательные, мысли они читать не могут, нет. Значит, лепи горбатого, говори чего ждут, да не проговаривайся. У них сила, власть, у тебя ум. Городи слова повыше, им не перелезть.
Тирилюк, продолжая уверенно говорить, невзначай положил руку на круглое колено Моны, прикрытое от лаборатории углом стола. Она вежливо улыбнулась, опустила свою ладонь сверху, задержала на долю секунды и сняла его руку с колена, оставив Тирилюка в раздумье: то ли она не прочь, то ли совсем наоборот? Пожалуй, скорее нет, чем да. Но у нее, говорят, кто-то есть.
Мона встала, достала из папки готовый отзыв и со словами:
– Мы с Вами уже обговаривали статью по телефону, так вот я взяла на себя смелость подготовить, конечно же, с замечаниями, – подала ему на подпись.
Он посмотрел на нее снизу вверх, наморщил лоб. Она простодушно улыбнулась в ответ. Лицо ее, открытое, по-детски умытое, не накрашенное, не выражало ничего кроме почтительной заинтересованности. Тирилюк подписал, Мона поблагодарила за ценные замечания, без которых – ну никак; поговорила еще пару минут об аспирантских проблемах и пошла себе восвояси.
Погода в этот день стояла как на заказ. Южный ветер шевелил листья каштанов на аллее между институтскими корпусами, забирался под вельветовую юбку, шнырял между ног.
– Завтра поеду на завод, акт подписывать, с обеда буду свободна, – думала Мона, беспечно попинывая оказавшийся на дороге пластмассовый мячик для пинг-понга. – Позвоню Милану, завеемся куда-нибудь подальше от всех, в райские сады. Рая нет, а сады – сады есть.
В корпусе, в углу за стеклянной дверью, сидела вахтерша, вязала свой бесконечный чулок.
– Привет, Михаловна! – кивнула ей Мона, проходя мимо.
– Будет вам завтра привет, всех поприветствуем! – блеснула спицами вахтерша.
– Чего это ты рассердилась, Михаловна? День-то какой, а ты сердишься, – задержалась Мона. – Дома что не так ?
– Ты смотри завтра, не опаздывай. Чтоб без пятнадцати звонок здесь была, не то будет тебе день!
– А чего будет-то, Михаловна, без пятнадцати? Талоны на зубы раздадут всем желающим или еще чего? Салют наций? Марш за мир?
– Все насмехаешься? Грамотная, да? Выучила вас Советская власть, так вы волю взяли! Ничего, подожмете хвосты! Поучат вас, как нас учили...
Мона поднималась по лестнице на второй этаж, а вахтерша все еще что-то выкрикивала. В лаборатории она сразу увидела Мишу, завгруппой; он обходил сотрудников с каким-то подписным листом.
– Миша, куда пишемся? Кому собираем? Похороны или, наоборот, свадьба? – спросила Мона, садясь за свой стол.
– Я тебя уже просил, не Миша, а Михаил Петрович. Никакого понятия о дисциплине. И где ты была?
– Я была у Тирилюка, ты же знаешь. Вот отзыв получила, – и Мона помахала листком в воздухе.
– Теперь на выход в другой корпус изволь оформить разрешение.
– Чего?
– Разрешение. За моей подписью.
– Ты чтo, серьезно? А в библиотеку? А мне завтра на завод надо, акт подписывать? Между прочим, денежки на заводах зарабатываются, а разрешения эти только на одно и годятся, ежели бумага мягкая!
– Попридержи язык. Это не я придумал. Руководство у нас есть, оно приказывает, мы исполняем, поняла? На завод оформи командировку, а в библиотеку – да, разрешение. И чего там делать, в библиотеке?
– Ну вы даете! Командировку – значит, суточные будешь платить?
– Какие тебе суточные, это ж рядом, час езды.
– Так на кой черт я буду время тратить, командировку оформлять?! У меня работы полно, статистику надо обрабатывать, на заводе люди ждут, и тебе этот акт нужен как воздух, это же живые деньги!
– Сказано – оформить командировку, и будешь оформлять как миленькая, а иначе за ворота не выйдешь! И не ори на меня, это не я придумал! На вот, распишись, что ознакомилась, и смотри – опоздаешь, пеняй на себя! Прикрывать не буду, да теперь и не прикроешь!
Миша кинул листок на стол Моны и вышел в коридор, хлопнув дверью. Курить пошел, нервы успокаивать. Мона взяла листок, прочла; не веря своим глазам, перечитала еще раз. Это была копия приказа директора института.
Если откинуть всю шелуху в виде китайских поклонов в сторону партии и правительства, оставалось следующее: начиная с завтрашнего дня, входные двери во всех корпусах закрываются без пятнадцати минут девять и остаются запертыми на тридцать минут. Все пришедшие на работу после закрытия дверей считаются опоздавшими и к ним будут применяться меры административного воздействия, а именно: выговор, лишение премии, понижение в должности и увольнение. Никакие перемещения между корпусами в течении этих тридцати минут не допускаются.
Мона подняла голову, посмотрела на сотрудников: кто отводил глаза, кто разводил руками. Она расписалась и положила листок на Мишин стол.
– Знаете Люду из финансового отдела? – сказала младший научный сотрудник Валя, сидевшая у окна. – Ее три дня назад в универмаге поймали. Она в финотдел ездила, ну и забежала на минутку, а тут облава. Всех от восемнадцати до шестидесяти похватали и в автобус. Толкали, грубо так, знаете. А в ментовке сидели день, пока всех допросили, почему в рабочее время по магазинам шляются. Пенсионеров отпустили, а остальных заставили какие-то протоколы подписывать. Кричали, всех на "ты" называли. Теперь Людку трясут каждый день, и уволиться нельзя, под тунеядку подведут.
– В такое время хорошо заболеть, – сказал старик Сущенко. – Чем-нибудь
не-смертельно-хроническим, чтоб больничный давали. Сидеть дома, опустить шторы, читать книжки. Пока пройдет.
– Эти, ловильщики-то, молодые такие все, – сказала лаборантка Людмила. – Азартные такие. И откуда их понагнали? Не может быть, чтобы из нашего города. У меня сын такой, я вроде всех ребят в лицо знаю.
– Так кругом же одно и тоже. Во всех городах. Местные они все как один, – сказал старший научный сотрудник Митя Якубович. – Просто им раньше не на чем было проявиться, вот мы их и не видели.
На следующее утро, eдва Мона вошла в вестибюль институтского корпуса, как вахтерши стали закрывать двухстворчатые стеклянные двери. На часах было без пятнадцати девять. В вестибюле стояла группа людей, человек пятнадцать, пришедших раньше и теперь ожидающих дальнейшего развития событий. Они стояли молча, каждый отдельно от других, сам по себе, но все равно выходило как будто вместе. Мона встала среди них.
Они смотрели: вахтерши тянули на себя створки дверей, подбегающие сотрудники пытались их удержать, тянули двери на себя, старались протиснуться в здание. Тогда вахтерши стали этих сотрудников отталкивать, и нескольких сильно толкнули в грудь, а кое-кого и ударили. Маленького Тарасенко ударили в лицо. Он отшатнулся, поднял руки к лицу и в этот момент вахтершам удалось опустить засов.
– Это что ж такое делается! – Мона с удивлением услышала собственный голос. Опять я не удержалась, успела подумать она, но ее уже несло:
– Живых людей в лицо бьют! Вы что, тетки, совсем совесть потеряли? До работы еще пятнадцать минут, чего придумали, двери запирать!
– Делаем, что сказано, – Михаловна остервенело выплевывала слова. – А вы расходитесь, чего собрались. Здесь вам не цирк. Идите, идите, пока вас всех на карандаш не взяли.
Народ потянулся по лестнице на второй этаж. На улице, за стеклянной дверью, толпа все прибывала.
Мона вошла в лабораторию, кипя от злости. Стала рассказывать, что видела, сотрудники испуганно слушали, спрашивали, кто остался за дверьми. В этот момент
Зазвонил телефон и Мона машинально сняла трубку. Незнакомый мужской голос назвал ее фамилию.
– Это я, - сказала Мона. – Я Вас слушаю.
– Зайдите в отдел кадров. Немедленно, – сухо распорядился голос.
Мона положила трубку. Неприятное чувство возникло где-то под ложечкой, поползло по коже, зачесалось за ухом. Она еще не знала что, но поняла – случилось.
– Что-нибудь не так? – спросил наблюдательный старик Сущенко.
– Да не знаю я еще, – ответила Мона. – Вот в кадры зачем-то вызывают.
Все сразу замолчали и внимательно посмотрели на Мону.
– Ну я пойду тогда? – спросила она начальника Мишу.
– Конечно-конечно, иди, раз уж вызывают, – закивал Миша и отвел глаза.
Донести он никак не мог – Мона еще даже не закончила рассказывать, и он никуда не выходил, а глаза отвел. Она шла по коридору, спускалась на первый этаж, и думала:
"– В нашей солнечной стране значительная часть населения не смотрит в глаза при разговоре. Вроде ни в чем таком замечен не был, и старается держаться прямо, а взгляда не держит. Сломали человека, где-то, когда-то; на чем-то подловили. Он себя уговаривает: никто никогда не узнает, подписочка моя далеко лежит, и что я такого сделал? да я как все! А вот она, каинова печать-то, насквозь продавили. Униженные души. Что им от меня надо?"
В кадрах, едва Мона зашла в приемную, секретарша Валентина Петровна встала, и поджав губы, молча прошла в кабинет начальника. Через пару минут дверь приоткрылась, и рука секретарши махнула – заходи. Мона хотела открыть дверь пошире, но Валентина Петровна держала за ручку изнутри, и выходило так, что надо было протискиваться через щель.
– Разрешите пройти? – вежливо улыбнулась Мона, остановившись за шаг перед дверью.
Валентина отпустила дверную ручку и Мона вошла в кабинет начальника отдела кадров.
Начальник Скиба, пьющий мужик лет пятидесяти, сидел во главе Т-образного стола. Слева от него, по другую сторону стола, спиной к стене сидел его новый заместитель, мужчина средних лет, весь потертый, как старый пятак. Мона вспомнила: в толпе, только что, несколько минут назад, он стоял на пару шагов позади нее. Она, оказывается, видела его боковым зрением. Как же его зовут? Нет, не вспомнить сейчас. Он недавно появился в институте и его еще плохо знали. Лицом, бессмысленно злобным, складчатым, круглым, с пуговкой носа посредине, он походил на соседского мопса.
– Здравствуйте, – улыбнулась Мона. – Вызывали?
Она подошла к столу и остановилась. Скиба и Мопс не отвечали. Они молча смотрели на нее, не улыбаясь, не произнося ни слова. Мона постояла, отодвинула приставной стул, села напротив Мопса, но лицом к Скибе, поправила очки указательным пальцем, осмотрелась. На пустом столе перед Скибой лежала раскрытая папка. Сверху она увидела бланк, заполненный знакомым почерком.
"– Да это мое личное дело, – догадалась Мона. Холодок возник под ложечкой, пополз по коже. – Это моя замечательная анкета. В ней все вроде как надо: родилась, училась, закончила, работала, работала, работаю. Родители – совслужащие. Арийцы, обоих русскими именами записала. Тоже родились, учились, закончили, состоят, работали, работали, работают. Мужа нет, детей нет. На бабушек-дедушек графа не предусмотрена. Никакого компромата. Чиста как слеза. Ладно, хорош тянуть кота за хвост."
Она заглянула Скибе в глаза, доброжелательно улыбнулась. Скиба закипел:
– Шо это Вы улыбаетесь, шо улыбаетесь?
– И вовсе я не улыбаюсь, – посуровела Мона. – С чего это Вы взяли, что я улыбаюсь? Я и не улыбаюсь совсем. Чего мне улыбаться? Вызывали-то зачем?
– Вы отдаете себе отчет, в какой исторический период мы живем? – Начал речь Скиба.
– А чего, конечно отдаю отчет. У нас в отделе политинформации регулярно проводятся. Я о новостях культуры раздел веду...
– Не перебивать! – стукнул кулаком по столу Скиба. – Партия и народ наводят порядок, борятся за дисциплину, чтобы каждый на рабочем месте отдавал все что может. Распустились, по магазинам шляетесь, на свиданки в рабочее время бегаете! Личные проблемы за счет народа решаете!
– Может, кто и шляется, а я при чем? – округлила глаза Мона. – Я в рабочее время на заводе тематику веду, денежки для института зарабатываю. Да Вы же сами знаете, вон, посмотрите в мою трудовую книжку, у меня семь благодарностей от дирекции, – и она ткнула пальцем в открытую папку. Скиба захлопнул папку, притянул к себе, придавил локтем.
– Я и сегодня вовремя пришла, до без пятнадцати, как приказано, – бубнила Мона, стараясь поймать его взгляд. На Мопса она не смотрела, держала его углом правого глаза, и только.
– Вот именно, пришла и митинг устроила! Шо ты внизу говорила? К чему людей призывала?
– Да Вы чего такое говорите? Какой такой митинг? Эти люди там раньше меня стояли, а я только что пришла!
– Какие люди там стояли? Можете назвать фамилии? – подал голос Мопс. В руках у него оказался блокнот и карандаш.
– Конечно бы назвала, если бы могла, что мне, жалко что-ли? Только я не запомнила никого, кроме вот Вас, не знаю как Ваше имя-отчество. Вы рядом стояли, а другие дальше, а у меня зрение плохое, очки ношу, сами видите. А сегодня, как на грех, надела те, что для близи, в них писать хорошо, а в даль ничего не видно. Вот Вас только и разглядела.
– Ты дурочку тут не валяй! Очки у нее слабые! Ты против распоряжения директора выступала, а значит против линии партии, потому как у партии теперь такая линия, – Скиба побагровел, встал со стула, оперся руками о стол. Мопс тоже привстал, вытянул шею.
" – Стойку делают, дичь почуяли," – успела подумать Мона, откинулась на спинку стула и сказала:
– Да вы что, мне дело шьете? Да я всю жизнь за советскую власть! И в пионерах, и в комсомоле! У меня родители члены партии! У меня деда немцы убили за связь с партизанами!
Деда Моны растреляли в НКВД в тридцать восьмом году, а прадеда и всю его семью убили украинские полицаи в сорок втором за то, что еврей, но кадрам знать об этом было не нужно.
– Я ведь чего говорила-то? Разве можно двери запирать в общественном здании? Это ведь общественное здание, – форсировала Мона. – Нас тут в хороший день до тыщи человек народу сидит, бумажки пишет. А если пожар? А вы дверь заперли?! А на окнах решетки! Мы же все сгорим тут за две минуты! Вы вообще-то с пожарной охраной советовались? Сгорим, кто отвечать будет?!
Скиба и Мопс осели на стульях, переглянулись. Мопс тихо сказал:
– Вы, извините, или сами наивная, или нас за дураков считаете. Мы же не на целый день двери запираем. Мы же их через полчаса отпираем. Что мы, правил противопожарной безопасности не знаем? Думаете, Вы одна тут грамотная?
– Ничего я не думаю, а только полчаса – это большой срок. Сгорим как нечего делать.
Я вот видела по телевизору пожар где-то за границей, не у нас, но горело очень сильно, и так, знаете-ли, быстро все сгорело...
Мона говорила и говорила на тему пожара еще пару минут, пока наконец Скиба и Мопс не переглянулись, и Скиба сказал:
– Идите, работайте. И успокойтесь, руководство знает что делает, нечего панику поднимать.
Мона встала, попрощалась и пошла, стараясь не торопиться и держать спину прямо.
В лаборатории сотрудники сидели молча, уткнувшись в свои бумажки. Мона посидела, достала из сумки яблоко, с'ела. Миша спросил:
– Зачем вызывали?
– Да так, по пожарной безопасности советовались, – ответила Мона. – Давай командировку делать, на завод завтра поеду. Валя, что у тебя со статистикой, готово? Нет? Ну, мать, ты давай, навались. Мне на завтра надо, под акт подложить.
Вечером того же дня Мона шла с Миланом по окраинной улице пригородного рабочего поселка, рассказывала ему о Скибе и Мопсе, смеялась. Вдруг она остановилась, посмотрела Милану в глаза, тихо сказала:
– Они все что угодно могли со мной сделать. Ты понимаешь? Все что угодно. Аспирантура, диссертация, очередь на квартиру – все бы пропало, сгорело в один миг. Они, дерьмо это, дрянь с карандашиком, плесень, могли сделать со мной все что угодно.
Лицо ее побелело, в глазах закипели слезы, левая щека задергалась в нервном тике. Милан прижал ее к себе, прикрыл широкими плечами, гладил по голове, повторяя:
– Ну чего ты, перестань, не надо. Обошлось ведь, не надо, успокойся. Что же тут поделаешь, их время... бывало и хуже...