Что имеем, не храним

Первая половина известной фразы, к счастью, относится не к музеям. Музеи призваны собирать и хранить памятники материальной и духовной культуры. Говоря проще, музеи призваны в своих фондах и экспозициях оставить для последующих поколений слепок времени в виде предметов быта, документов, фотографий, книг, инструментов, которыми пользовались люди, образцов продукции промышленного и сельскохозяйственного производства. Одной из составляющих миссии музеев является необходимость документировать духовную жизнь общества в определённую эпоху. В исполнении эта задача вызывает порой наибольшие и часто непреодолимые сложности.
Как на вещественных примерах показать, чем одухотворялись люди? Чем дорожили и чем пренебрегали? Какие действия государственной машины оказывались для них наиболее болезненными, а какие, напротив, благотворными? Ведь можно сохранить тысячу программок театральных спектаклей и афиш, сотни тысяч фотографий. Сто лет следить, чтобы пыль не села на балетные тапочки Улановой или веер, с которым выходила на сцену великая Плисецкая в роли Кармэн. Но как передать будущему посетителю музея или, например, исследователю, перебирающему документы в фондах, живые человеческие чувства? Волнение помощника режиссёра, стоявшего в кулисе во время премьеры? Или гордость визажиста, создавшего уникальный грим, вдохновение костюмеров, тщательность рабочих сцены… А как в экспозиции литературного музея отразить, что испытывает писатель, создавая в воображении замысел будущего текста? Что происходит в его душе, когда он подыскивает нужные слова, выстраивает их в порядке, необходимом для создания настроения, передачи чувств и ощущений персонажей, которые имеют индивидуальные вкусовые ощущения, каждый по-своему воспринимают цвета, запахи, температуру и влажность среды, которая их окружает?..
Задаваясь этими и подобными вопросами при разработке плана научного комплектования фондов, музейный работник должен быть хоть чуточку режиссёром спектакля, который в будущем назовут постоянно действующей экспозицией или временной выставкой. Он должен знать, как сохранить то, что собрано в фонды музея. Как показать рукопись или уникальную фотографию, книгу или старинную вещь, чтобы не повредить их. Не посадить на клей, не пришпандорить гвоздями или кнопками, не обрезать, если не подходит в рамку, и не отбить кусок, если не становится в витрину… Музейщик лучше других знает, о чём говорится во второй части известной фразы, вынесенной в заголовок: «Потерявши – плачем…»

Музейщик должен быть разнопрофильным специалистом. Он должен в совершенстве знать историю как базовую дисциплину и при этом быть профессионалом в узкой профессии. Например, в литературном музее сотрудник должен знать, что и когда происходило в стране и регионе, какие события влияли на жизнь людей вообще и на писателей, в частности. Но, кроме того, он должен знать историю и теорию литературы и, что ещё более важно, уметь отличить плохой художественный текст от хорошего – хотя бы для того, чтобы не оставить потомкам, как нечто выдающееся, следы творчества записного графомана – в рукописях и разнообразных изданиях… Кроме того, сотрудник любого музея должен обладать дотошностью исследователя, в душе быть учёным (некоторые музейщики действительно раньше или позже становятся учёными). Ему должен быть интересен каждый документ, каждый факт. Ведь мостовая истории лишь внешне выглядит как нечто монолитное. На самом деле она имеет основание, в котором, конечно, есть и глыбы, но ещё больше разноцветных камней, камушков и даже песчинок…

Большинство музейщиков и по своему образованию, и по мироощущению – педагоги. Они обязаны уметь отобрать и систематизировать факты. Адаптировать их к восприятию разновозрастных групп. Уметь выделить главное. Сделать правильные акценты. Всегда иметь сверхзадачу (зачем он рассказывает именно об этом, какую цель преследует, чего хочет добиться от посетителей, кроме усвоения поданного материала?)
Музейный работник должен быть, отчасти, и артистом. Выходя на экскурсию, он, как и актер, должен забывать о своем самочувствии, о своих радостях или огорчениях. Не хочешь сегодня показывать свою любовь к музею и теме экскурсии, не в настроении – изволь и любовь, и интерес сыграть… Да так, чтобы никто не догадался, что у тебя на душе кошки скребут или просто голова раскалывается… Единственное, что можешь себе позволить, – это дать пережитому переплавиться в неизгладимое впечатление, в знания, которые унесёт с собой экскурсант.

Сколько раз на моём музейном веку я всерьёз задумывался об этом!

Преподавательница пригоняет в музей группу из какого-нибудь ПТУ. Возраст у детей всё ещё гормонально-брутальный. Энергия переполняет, хочется бегать, прыгать, орать, где-нибудь что-нибудь ковырять, что-то проказливое затевать, толкаться, шумно выяснять отношения, примериваться к лучшему месту в шеренге, толпе или строю. Отмахиваться от мыслей о будущем, которое всё равно будет, хочешь ты этого или нет, и в котором всё успеется, потом, когда-нибудь, но не сейчас, а потом, потом, в другом месте, когда уже никуда от этого будущего не деться.
И вот такая группа, давясь, протискивается в двери музея. В их коллективном оре с трудом, но можно разобрать возмущённые вопросы о том, зачем их сюда пригнали? лучше бы на дискотеку пошли! у них нет денег на билет! (а сами одеты в кожу и через одного в руках у каждого мороженое, которое стоит в два раза дороже, чем вход в музей). А вот выделяется ор особенно интересный: «Дайте мне этого экскурсовода, я ему сам экскурсию проведу!!!» Этого уже стерпеть нельзя. Являюсь. Приветственные крики: «О! Классно!» Шепоток: «Достоевский-достоевский-достоевский»… Протягиваю крикуну указку: «Пожалуйста. Проведите нам экскурсию. Мы все с удовольствием послушаем». Крикун, разумеется, тут же тушуется и сникает. Группа, которая в любой момент готова дружить против кого угодно, гогочет и уже с интересом смотрит на меня. Что ж. Приходится соответствовать. Через пятнадцать минут после начала экскурсии спина мокрая, даже если в залах музея температура не поднимается выше плюс 15-16 градусов. Работаешь на износ. Нет, внешне ты спокоен, может быть, даже слишком. Но внутренняя собранность, лаконичность движений, точно выбранная громкость голоса, его тембр и интонации заставляют группу всматриваться в твои глаза и движения, следить взглядом за указкой, следовать за тобой по залам, постепенно сосредоточиваясь. Чувствуешь, как от тебя к тридцати мальчикам и девочкам тянутся энергетические нити. Надо удержать их внимание во что бы то ни стало. Через пятнадцать минут приходится сменить стиль монолога на стиль беседы. Начинаю говорить, обращаясь непосредственно к каждому из них, использую слова: «вообразите», «представьте себе», «скажите, что Вы видите на этом рисунке». Обращаюсь с просьбой подойти поближе и прочесть какую-нибудь надпись на картинке, чтобы они сами могли убедиться в правдивости моих слов. Обещаю не кусаться. Дети с удовольствием принимают игру. Откликаются, отвечают, подходят, читают вслух. Во время образовавшейся эмоциональной паузы они отдыхают. Отдыхаю и я.

Концентрируюсь для подъёма на следующий виток. Там будет тоже очень много фактической и эмоциональной информации. Начинается самый трудный период – третья пятнадцатиминутка. Дети устали стоять и стоя слушать. Ходить за кем-то, да ещё всем вместе. Их уже давно тянет побуянить. Но я не даю им расслабиться. Гружу их таким материалом, который, я знаю, будет им интересен. Провоцирую их интерес. Здесь важен тон. Ни в коем случае нельзя заигрывать с детьми, выдавая информацию! Необходимо держать дистанцию, то сокращая её, то снова делая ощутимой. После длинного рассказа о Достоевском – общественном человеке, выдаю фразу: «Перед Вами фотография первой жены писателя»… Пауза в секунду. Полторы… Есть! Где-то во втором ряду стоящих передо мной молодых людей слышится вопрос, шёпотом заданный не мне, а спине соседа, стоящего впереди: «А вторая где? А, может, и третья была?..» Озвучиваю услышанный вопрос уже громко и серьёзно. Скрывая иронию, благодарю за подсказку. Говорю, не будь фотография чёрно-белой, на щеках этой женщины можно было бы разглядеть болезненный румянец. Рассказываю о её нелёгкой судьбе и преждевременной кончине. Самое время поговорить о любви. Это они понимают. Это их волнует. Даже если речь идёт не о Бритни Спирс, а о жене Достоевского. Ну вот. Скоро финиш. Последний эмоциональный всплеск – рассказ о смерти писателя и о его похоронах. Дети понимают, что дело близится к финалу. Они теперь будут терпеливо слушать и о значении творчества писателя сегодня, и о местах, связанных с ним в нашем городе. Иногда в такой приручённой группе оказываются толковые люди, которые даже задают вопросы. Причём не прячась за чью-то спину, а громко. Спрашивают, потому что это их действительно интересует. С удовольствием отвечаю. Вопросов больше нет. Прощаюсь. Группа торопливо, но уже без давки выходит на улицу. Отходят от музея. И только тогда вновь раздаётся гогот. Снова они толкают друг друга и несутся куда-то вскачь…

На лекциях вне музея тоже иногда случаются презабавные истории. Как-то пришлось мне читать лекцию о декабристах в одном средне-специальном учебном заведении. В аудитории – одни барышни. Выдаю материал и чувствую, что им скучно. Надо срочно что-то делать. Немного поворачиваю тему и говорю о декабристках – возлюбленных героев и романтиков 1812 года. Вдруг, когда мне уже кажется, что меня начинают слушать не только из вежливости, вижу боковым зрением, как девица, которая сидит за первым столом в крайнем ряду слева, быстрым движением кладёт обе свои ноги в ярких розовых колготках на стол. Девицы в аудитории все как одна выдохнули: «Ах-х!!!» Тридцать пар глаз переводятся с ног в розовом на меня, с меня – на ноги в розовом. Не смотрю на эту фрондёрку. Много чести. Пауза не более трёх секунд. И, неторопливо:
- Я бы на Вашем месте не стал демонстрировать всем свои грязные колготки…
- Неправда! Я стирала!..
Ноги тут же убраны на место. Все с облегчением смеются. Сделана эмоциональная разбивка. На меня смотрят с уважением и дают возможность закончить лекцию…

Нисколько не пытаюсь расхваливать себя как профессионала. Говорю о том, как было на самом деле. И всегда чрезвычайно высоко ценю профессионализм в других. Однажды в музее А.С. Пушкина на Мойке, 12 в Питере, последней квартире поэта, испытал самое настоящее потрясение от работы коллеги. В этом музее всегда много народу. Трудно бывает записаться на экскурсию. Группы идут одна за другой, буквально наступая на пятки. При таком конвейере экскурсоводу сложно выкладываться. Зная это, я не стремился примкнуть к группе. Проходил мимо. Голоса экскурсоводов сливались в общий фон. Я рассматривал фотографии, вчитывался в этикетки и тексты. И вдруг откуда-то издалека донёсся голос. Слова трудно разобрать, но я уловил интонацию. И пошёл на голос, за ним. Стал искать экскурсовода. Так и не увидел её. Но, дойдя с группой до конца, пережил последние мгновения великого поэта. Побывал им самим, и Натальей Николаевной, и Данзасом, и Пущиным. И даже царём Николаем… И до сих пор при воспоминании о той высокопрофессиональной экскурсии к горлу поднимается комок и я снова чувствую, как близко слёзы…

На протяжении некоторого времени музейщики любили повторять лестные слова академика Д.С. Лихачёва, сказанные в их адрес: «Последние святые на Руси». Повторяли до тех пор, пока слова эти не стали красивым штампом. Да и неуместно людям, которые всё время твердят о необходимости развития материальной базы своих музеев, о необходимости вкладывать немалые средства в создание условий для хранения и научного учёта фондовых коллекций, о том, что самый низкооплачиваемый труд – это труд библиотекарей и музейных работников, говорить о собственной святости. Святые – великие страдальцы. Жизнь отдавали за людей и за идею. Невольно эти размышления ассоциируются со словами, написанными 17-летним Достоевским. Он собирался всю жизнь разгадывать человека, как величайшую тайну. Если занимаешься разгадкой этой тайны – «не говори, что потерял время», – отмечал он. Вот и я могу повторить вслед за Достоевским, перефразируя сказанное им. Если уж работаешь в музее, если нашёл здесь своё призвание – старайся соответствовать высокой планке профессии и не говори, что потерял время, не жалуйся и не сетуй на судьбу…