-Эй, солдат!
-Да, старшина?
-Порк поркать любишь?
-Кто ж яво не любит
-А ну иди сюда
Сердце солдата радостно забилось. Он взбежал на пригорочек, где старшина, стоя у древней, мхом обросшей кирпичной стены, заговорщицки вытянул из-под полы шинели туго скрученную цыбарку, утончающуюся к картонной свистульке.
-А ну, прикури
Солдат захлопал по себе в поисках спичек, и когда ладонь бухнула по уплотнению в кармане, извлёк коробок, и ярко осветив спичкой ствол берёзы, прикурил зажатый в зубах у старшины конус. Алые огонёчки задвигались, разбежались по толстому концу, изо рта сержанта выплыл конус белого дыма, он затянулся ещё раз, затем вставил косяк горящим кончиком в рот, обхватил цыбарку губами посередине и жестом подозвал солдата ближе. Тот склонился и стал старательно вдыхать выдуваемую как из трубы струю дыма. Хлопнув через пару секунд сержанта по плечу, он откинулся, и дважды содрогнувшись, сдержал подступивший кашель. После чего много выдохнул и повторил вдувание сержанту. Вдули по нескольку паровозов. Когда огонёк подполз ближе к свистульке, стали курить по-нормальному, затягиваясь, а после одного из вдохов сержант бросил окурок на снег и наступил на него.
Помолчали.
-Сержант…
-Да, рядовой?
-А вы сколько немцев застрелили?
-Двадцать одного
-А я всего четырёх
-Могу двоих подарить
-Нет, сержант, это ваши
-Даааа-лааадно! Ты чё! Бери! Я новых настреляю!
-Но сержант, что вы. Я и сам могу.
-Да куда тебе, салаге необстрелянному, небось в одном бою только побывал. А я уже семь раз за пулемётом лежал. Мне расплющенной пулей рикошетом в плечо попало, синяк неделю висел. Бери, солдат, как другу дарю двоих, у меня ж немец как на ладони, копошится как дунькины мандавошки, я ж этого немца как лазарем режу!
-Чем, сержант?
-Да святой лазарь угодник, его в кабинете брёвнами завалило, так он на другой день на развалинах стоит поутру. Народ сбежался, ему, мол, как это ты так, а он улыбается, да вниз показывает, а там все брёвна пополам перерезаны, будто огненным ножом! Это, говорит, мне бог резать помог. И вам поможет, коль молиться будете. Ну, тут они и попадали все. Так и у меня немец падает. Так что бери. Новых нарежу. Пуще прежнего. Немец-то нынче тощий пошёл, доходяга одним словом. Его чтоб свалить, одной пули хватает. А то вдруг, бывает, исстрочишься, очередей пять вдаришь, а он себе бежит – хоть бы что человеку сделалось. Таких люблю. За таким ещё поохотиться надо. Это вы, пехота, мочите без разбору куда попало, а у меня подход к людям. Каждого, можно сказать, по характеру разберу, потом только режу. Пулемёт, он же как божий микроскоп, сразу из человека всё нутро наружу выворачивает, как бог положил, ничего не утаит.
-Но сержант, вы недооцениваете личностный контакт при пехотной атаке. Это ведь глаза в глаза сражение, это не фигурки вдалеке, а живой человек, лицо, страх в бровях, в губах упорство, в глазах усталость и страх и азарт, умом он понимает, что будет убивать, что могут убить его, но сейчас ум далеко. Перед боем каждый оставляет ум где-нибудь подальше. Остаётся только зверь, и у зверя тоже есть характер. Попадаются ярые, гордые, осторожные, хитрые, глупые, непредсказуемые. Это настоящий зоопарк, не тот, в Москве, в котором звери заперты, а этот, другой, когда в человеке зверь свободен. Если вы говорите о характере человека как о при жизни нажитом капитале, то зверю, о котором говорю я, миллионы лет. И это древнее, сложное существо. Оно всегда рядом когда происходит выбор я или не я, и оно действительно умеет склонить чашу весов вероятности в пользу я. Этому зверю можно противостоять если распознать его. Иногда приходится включать собственного зверя, и тогда, сержант, всё отступает. Это что-то вроде снов, которые снятся по ночам. Война идёт, а во сне мир, люди, встречи, уютные заботы, сюрреальные метаморфозы, глубокие, не хуже достоестовских сцены и столкновения абстрактных причин, смыслонезависимые нити связей, нездешние радости, и когда просыпаешься по тревоге, когда сон этот заканчивается, ценность его будто бы проходит, но сержант, совершенно другие ощущения после схватки с противником, когда вновь воплощаешься в реальности, там где вместо тебя был зверь, когда ты был бессловесным зрителем в театре инстинктов, после того как снова становишься собой, битва остаётся где-то рядом, она будто связывает воедино весь организм, и ты вот он, един и самостен, ты живёшь, и с осознаванием этой здесьисейчасности, концентрированностью момента, не сравнится никакое поверхностное общение с сиюминутным характером бойца, наблюдаемым вами из-за чугунной заслонки пулемёта. Хотя, ваша удалённость и отстранённость от концентрации огня, способность дирижировать этой кухней смерти, вызывает, несомненно, не меньшие переживания.
-Наша беседа напоминает мне тот известный диалог между священнослужителями разных конфессий, в результате которого каждый поменял свою веру на веру собеседника. Мне, чёрт побери, тоже хочется после ваших слов броситься очертя голову в атаку.
-Может, махнёмся на пару деньков?
-А ты пулемётом-то владеешь, салага?
-Да я ж с Алексеевского училища, у нас всему учат. Я даже самолёт, если надо, в воздух подниму.
-Что ж… а махнёмся! Если уж мы обязаны, чёрт побери, здесь воевать, то уж развлекаться на этой войне нам никто не запретит. В завтрашней же обороне положу тебя за пулемёт, а сам в боковом окопе засяду.
Наутро оборонительную точку срезало мощным танковым наступлением. В живых остались немногие, но это война-с, тут смерть – как компьютеры в офисах, дело привычное, только зверь внутри каждого тревожно нюхает. Одинаковый внутри каждого зверь.