Под вечер он пришел к себе в дом, говорить ему ни о чем не хотелось, да и не о чем было говорить, этот день был таким же, как и остальные. Этот день был, как и сотни других дней похожих на него. По правде он уже давно запутался в их веренице, ему хотелось спокойствия, но спокойствия не было, вокруг шла война.
Каждый день в долине что-то происходило, противник был начеку, приходилось много сил отдавать, чтобы противостоять ему, чтобы отстаивать родные земли. Это было трудно, он это знал как никто другой. Он это усвоил еще в юношеские годы, ну а теперь, когда в его жилах текла мужская кровь, думать и действовать по-другому он не мог. Каждый день на рассвете он покидал свой дом и отправлялся на поле битвы, чтобы вновь вонзать свой меч в тщедушные тела варваров. Сперва это казалось ему бесчеловечной животной дикостью, после он привык к этой дикости и понимал, что по-другому уже не может. Он мог по-другому, он хотел по-другому, но сейчас все зависело не от него. Сколько раз он думал о мире, сколько раз он хотел убрать свой меч в ножны, а копье забросить далеко за горизонт, да только раздумья оставались раздумьями. Он хотел порвать с войной раз и на всегда. Хотел убежать от нее, но это было невозможно, так как, порвав с ней, ему бы пришлось порвать и с той землей, которая вскормила его. Без него эту землю, тот мир, который он считал своим, порвали бы алчущие варвары, разодрав целую страну на множество провинций. Нет, сейчас он не мог так поступить.
Иногда выходя на закате во двор своего дома, он присаживался на пыльную и сухую землю и, смотря в сторону долины, где вот уже многие годы шла война, плакал. Да, он плакал, не смотря на то что, был мужчиной, был сильным мужчиной. В эти минуты он не мог по-другому, он не хотел по-другому. В эти минуты он открывал для себя давно позабытый мир, тот мир, который давным-давно царил в этой стране, тот мир, который приносил людям радость и счастье, любовь и милосердие. Он знал, что такое мир, так как и это его однажды коснулось. Он помнил, что когда в его стране был мир, он мог беспрепятственно сеять и жать, учить и продавать, любить и восхвалять. Во времена мира он так же выходил во двор, присаживался на землю и начинал играть на свирели. Он играл до самого заката, а, после, возвращаясь домой знал, что, завтра, сорвав винограда, отправится его продавать, сейчас же было все иначе. Виноградники были вытоптаны, а свирель затерялась в военной амуниции. Он плакал, мечтая о мире, и знал, что завтра опять выйдет в долину и, обнажив свой меч, пойдет рубить, а после снова придет и, усевшись на землю, будет плакать. Слезы будут катиться по его щекам прозрачным бисером и, звеня в напряженном от сражений воздухе, падать на пыльную землю. Упав, они тут же превратятся в комья сухой и черствой земли, навсегда потеряв свой блеск и кристальную чистоту, а после и этих грязных земляных катышков вовсе не станет на этой земле. Наблюдая за тем, как его собственные слезы превращаются в грязь, он понимал, что и сам он со временем превратится в эту грязь, если не избавит себя от холодной жестокости войны. Как никто другой он понимал это, и именно это понимание и выдавливало из его сильной и волевой души маленькие жемчужины слез. Роняя на потрескавшуюся землю душевную влагу, он и знал, и не знал, как ему быть, что ему делать, но, услышав вечерний горн врага, знал, что не сможет себя избавить от обжигающего жернова войны.
Войдя в дом, он сел, ему нужно было снять амуницию, так как тяжелые доспехи сдавливали икры, грудь и мышцы рук, но он не спешил. Отложив в сторону ножны с мечом, он осмотрел свои руки. Громадные ладони были в застарелых мозолях, а фаланги пальцев в высохшей крови, чужой крови, крови тех, кто позарился на его землю, крови тех, кого он сегодня убил. И так каждый день, он приходил и перво-наперво осматривал свои руки, так как именно его руки давали ему победу. Да, печаль было видеть руки по локоть в крови, но другого не было.
Кровь. За долгие годы сражений она осточертела ему, она въелась в него, он постоянно чувствовал ее липкий сладковатый вкус. И если с начала она казалась ему похожей на вино, то сейчас в ней он видел липкую жижу, которая со временем объяла все его тело. Своими липкими ферментами кровь его врагов проникла под его кожу. Она смешалась с его кровью. Она стала его частью, и порой задумываясь над этим, он не знал, чья же кровь течет в его венах, его или его врагов. Именно по этому он стал ненавидеть и свою кровь, так как знал, что в ней есть часть крови тех людей, которые пали от его разящих ударов. Как-то раз он попробовал на вкус кровь, это было после его первой битвы, но тут же сплюнул. Своей солоноватостью и чем-то сладким, напоминающим долгий, долгий путь кровь была похожа на смерть. Он это сразу понял, как только облизал левую руку так как, держа в ней малый меч, рассек им грудную клетку одного из военноначальников противника, а тот, умирая, залил свое кровью ему весь нарукавник и всю рукоять меча. Как только самый кончик его языка прикоснулся к высыхающему пятну темно-красной, почти почерневшей вязкой массы он понял, что этот вкус ему придется запомнить на всю оставшуюся жизнь. Сплевывая, он испугался, это был первый испуг в его жизни, но, попробовав, он уже ничего не мог поделать, теперь он знал, что такое смерть. Он хотел, было забыть это, да не получилось, кровь осталась в нем, кровь сала его частью. Да, он уходил от этого, он забывал и запах, и цвет, и вкус крови, но все равно рано или поздно он к этому возвращался, он был воином, он был великим воином.
Сейчас он сидел и молча разглядывал свои усталые руки. Дабы не держать их навису он положил их на колени, вернее на те латы, что сковывали его бедра. Руки вновь напомнили ему вязкость и клейкость крови и он тут же вспомнил свою первую битву, тот вкус крови, тот запах, то чувство, которое мгновенно красным, бледно-кровавым шлейфом заполонило его. Его организм сразу же наполнился непонятным звоном, внутри все стало перетекать с места на место будоража его плоть, после он ощутил в себе странный кусок вязкой массы, который подступил к самому горлу, после чего всю эту часть тела объяло невидимое пламя. Он хотел было изо всех сил крикнуть нет, но сдержался, выдержка и твердость помогли ему остаться смиренным перед этим вязким, удушливым, кроваво-красным комком. Когда же это все кончится – подумал он, принимаясь расшнуровывать нарукавники.
Отбросив в сторону правый нарукавник, он задел им ножны меча, который стоял возле стены, тот, пошатнувшись, с грохотом упал на пол. Тут же в комнату вбежала женщина и со страхом посмотрела на него. После ее глаза успокоились, и она подбежала к мужу.
- Я не заметила, как ты вернулся – несколько холодно проговорила она.
- Пустяки, не хватало, чтобы еще и ты отвлекалась на войну – твердо проговорил он, обведя супругу взглядом полным сострадания и любви. Сегодня выдался трудный день, и я очень устал, нагрей воды, я вымою руку.
- Хорошо – покорно отозвалась она и исчезла в проеме дома.
Они жили вместе вот уже пять лет. Он до сих пор не знал, любит он ее или нет. Многие видели в ней корыстную и хитрую женщину, но то, что она была очень красива, с эти соглашались абсолютно все. Именно красота привлекала его. Подобных ей он больше не встречал, да и не было подобных больше. Стройное высокое тело, всегда порхало по его дому, она не ходила, она плыла. Высокие упругие бедра, точеные руки с острыми и нежными пальцами, вьющиеся длинные волосы были подобны молодым виноградным лозам, возвышенная грудь, торжественный взгляд, агатовые глаза с небесно-голубым отливом, каждый раз он смотрел на нее и не мог отвести взгляда. Может быть, он не любил ее, но он дорожил ей, как дорожат самым ценным на свете сокровищем. Она была его сокровищем, его несметным богатством. Той ценностью, к которой он каждый вечер возвращался и от которой каждое утро уходил. Вот поэтому он знал ее только той, какой она было ночью, все остальное ему сейчас было не важно, так как вот уже три года в их стране шла война, и целыми днями он был нужен на поле боя. Люди говорили, что она пришла издалека специально, чтобы быть с ним, с самым сильным мужчиной, так как там, у себя в стране не смогла найти себе мужа достойного себя. А здесь своей красотой пленила его, вот поэтому они и были вместе. Он знал, что люди обычно только лишь говорят, что люди обычно завистливы до чужого счастью, поэтому не предавал этим разговором особого значения. Да, иногда это его терзало, заставляло гневаться на сограждан, у которых были слишком длинные языки, но, зная себя и свою силу, он не мог поддаться слабости и дать волю кулакам. Как только они стали жить вместе его друзья, что не разделяли их союз, остались за порогом его дома, что ж пусть будет так – грустно вздыхал он, памятуя о старых товарищах, снова и снова возвращаясь к ней. Он не мог ее оставить, забыть или бросить. Как только он ее увидел, тогда пять лет назад, он тут же понял что она для него, что она будет с ним. Иногда он вспоминал то утро, когда нес большую корзину винограда на базар, а она, запахнувшись в легкий шелк, прошла мимо, окинув его своим гипнотическим взглядом. И после этого случилось то, что случилось.
Он знал, что и она его не любит, а живет с ним из-за того, что его считают самым сильным мужчиной. Самая красивая женщина и самый сильный мужчина, так нередко о них отзывались. О ней еще говорили, что у нее холодное сердце, что ее красота выгнала из ее же сердца тепло и любовь, как было на самом деле, не знал даже он. Будучи слегка высокомерной и чуть-чуть надменной она всегда избегала встречи с теми друзьями, которые у него остались, с теми людьми, что жили по соседству. Каждый день, в то время пока он был на войне, она запиралась в спальне и, глядя в зеркало, часами любовалась на себя. Она играла со своими волосами, тушевала глаза, холила руки, примеряла те наряды и драгоценности, что дарил ей он. Ей это безумно нравилось, и за этим занятием проходила ее жизнь. Раза два в месяц она уходила на целый день из дому и шла гулять. Как говорили те, кто встречал ее по дороге, что она ходит в пустыню, далеко-далеко, но вот куда точно она ходит, никто не знал. Несколько раз он пробовал выспросить у нее, куда она ходит, но она постоянно полчала, негромко мурлыча – я же не спрашиваю тебя, зачем ты ходишь на войну. Не понимая, ее он пожимал плечами и оставлял все, как есть, а она улыбалась про себя, одержав очередную победу над ним. Многие в ней видели ту, кем она хотела быть, но никто в ней не видел ту, кем она была.
Убрав миниатюрной ножкой занавеску в сторону, она зашла в комнату, неся в руках серебряный таз с теплой водой. Подойдя к нему, она поставила на пол таз с водой, а сама принялась расшнуровывать латы на его руках. Иногда ему приходилось чувствовать, как она ухаживает за ним, смывая с его рук кровь или стягивая с его мощной груди доспехи. Но это было редко и чаще всего он это дела сам, не надеясь на ее милость. Но сегодня почему-то все было иначе, он вознамерился узнать, в чем причина ее необъяснимой ласки, но после понял, что слишком устал для очередного вопроса. Да женщина она и кто их поймет – подумал он, чувствуя как ее нежные, тонкие пальцы ослабляют кожаные шнуры, которыми были стянуты набедренные панцири. Молча, развязав шнуровку на одной ноге, она так же нежно и аккуратно принялась за другую. Она знала, что если бы делала это каждый день, то через некоторое время он бы привык к этому, а это ей было совсем не нужно. Лучше уж редко, но чтобы он помнил и ждал ее рук. Именно в этом была ее сила, именно этим она побеждала его огромную силу.
Она все делала молча. Он все это время смотрел на нее и на то, как ее нежные и мягкие руки, пахнущие лавандой и эвкалиптом, раздирают спрессованную бычью кожу его лат, высохшую на солнце, измазанную грязью и выпачканную чье-то кровью. Ее тонкие пальцы впивались в закисшие узлы шнуровки, от которой разило гнилью и смертью, после чего она с силой вытягивала ее из пазух, от этого на ее руках оставались следы вязкой и почти высохшей крови вперемешку с потом ее мужа. От этого ее выворачивало наизнанку, ей было до того противно, возится с этой амуницией, что она была готова расплакаться, но она держалась и за все то время что шла война не пролила ни слезинки. Она держалось, она знала, что ей нужно держаться, слабую женщину он не потерпит рядом, а красота и сила способны его победить. Да, к тому же именно из-за этого, из-за ее силы он ее и любил, он ее и ценил. Молчаливая, скрытная, знающая свое дело и очень красивая, самая красивая именно такой она и нужна была ему.
- Достаточно, дальше я сам – негромко, но твердо сказал он, убирая в сторону ее уставшие руки, перепачканные по локоть смердящей вязкой жижей из пота и крови.
- Как скажешь – едва слышно проговорили она, стирая со лба пот. После чего отсела от него и стала обтирать свои руки.
Ловким движением он отогнул в стороны края толстой бычьей кожи и снял латы сперва с правого бедра, затем с левого. Ноги тут же почувствовали свободу и стали активно поглощать воздух каждой порой. Сейчас ему казалось, что ноги дышат за него, что они стали настолько свободными, что вот-вот поднимут его в воздух, и он взлетит от той легкости и воздушности, которая все прибывает и прибывает. Отбросив в стороны латы, он пододвинул к себе таз с водой и принялся омывать свои руки. Вода в тазу тут же из прозрачной и чистой превратилась в мутную и грязно-багряную, а сгустки высохшей крови то там, то тут оседали на краях ушата.
- Я сегодня умертвил пятнадцать человек – едва слышно, с огромной грустью и сожалением в голосе сказал он, посмотрев на нее.
- Ты от меня что-то ждешь – сухо спросила она, ловя его взгляд.
- Нет, мне просто непонятно зачем все это, зачем эта война, земля ведь наша.
- Если бы все знали что она ваша, разве была бы война.
- Я тебя не понимаю, ты, на чьей стороне – твердым, от сиюминутного непонимания голосом, спросил он.
- На своей – коротко объяснила она. После вышла из комнаты.
Со временем вода в тазу совсем стала мутной и багровой. Вода похожа на ту землю, что там, в долине, где каждый день идут сражения – подумал он, стряхивая с рук непонятного цвета капли в таз. Неужели со временем все станет таким – думал он, молча, рассматривая грязную влагу в испачканном серебряном тазу. Нет, так не должно быть – в слух сказал он, затем взял полотенце и стал обтирать им могучие руки. После этого он аккуратно сложил свои доспехи предварительно смыв с нарукавников кровь и остатки земли. Достав из ножен меч, он вытер и без того чистое лезвие и, поцеловав холодную сталь, знавшую только вкус крови и бездушный блеск солнца положил оружие обратно. Завтра оно опять будет мне служить, а сейчас и без него спокойно.
Выйдя во двор дома, он выплеснул грязную воду туда, где раньше рос виноград, затем пристальным взглядом стал всматриваться вдаль туда, где горели великим множеством костры врага. Солнце давно село за горизонт, на улице было прохладно, но иногда слабые порывы ветра доносили до него запах гари и войны. Стоя возле дверей своего дома, он попробовал вспомнить то время года, которое было на дворе, но у него это не получилось. Из-за войны он давно потерял счет времени, и сейчас ему показалось, что на дворе царит только одно время года название которому война. Когда же наступит другое, название, которому мир – думал он, с горестью вспоминая былые времена. После этой мысли он в сотый раз за сегодняшний вечер посмотрел на свои руки, и сердце его неимоверно сжалось, толи от утраченной надежды о мире, толи от зыбкой и призрачной мечты о прошлом. Слез не было, сегодня в нем не было слез. Сегодня на смену им пришло резкое непонимание того, что происходит вокруг. Мы, люди, хотим одного, а на самом деле нас постигает совсем другое – громогласным вопросом повисло в нем. Он хотел выкрикнуть это, выкрикнуть так чтобы от силы слов разорвалась его грудь, от громкого слова погасли те костры, что виднелись на горизонте, от протяжности звуков задул ветер, а от пользы и добродетели наступил мир. Он хотел собрать в себе все силы, все до единой капли, и все это вложить в эту фразу, но он промолчал, и вместо этого фраза гром слов и гвалтом звуков разнеслась в нем. В очередной раз он не стал кричать, вернее стал, только крикнул не из себя, а в себя, так как это все, прежде всего, нужно было ему. Да, бесспорно, это нужно был и другим, да только и другие тоже молчали, крича не из себя, а в себя. Вот и он крикнул в себя, хотя так хотелось, чтобы эти слова вырвались наружу, обрели форму, смешались с ветром, разносясь по его стране, чтобы их услышал каждый, чтобы каждый внял им и что-то предпринял, так как война становилась невыносимой. Он опять крикнул в себя и тут же стал прислушиваться, но в ответ пришли тишина, принося с собой звуки костров и пустынный шум песка. Он перестал кричать, еще не много и звук разорвет его нутро на множество мелких кусков, звук разорвет его тело, а уж тогда мир, которым он грезил во сне и наяву станет совсем недосягаем.
Подул холодный ветер, близилась ночь, он вошел в дом. Она тут же его встретила взглядом. Вечером, а особенно под ночь ее агатовые глаза с темно-синим отсветом становились особо красивыми. Иногда он даже боялся в них смотреть, они сжигали сильней пламя войны, он в них тонул, тонул, как беспомощный дитя тонет в волнах беснующегося моря. В эти моменты они сияли сильней солнца, были красивей луны, были неописуемы и великолепны великолепнее всего того, что было рождено на земле. Когда они ему казались именно такими, он боялся их, боялся их больше всего на свете. Он тут же отводил взгляд в сторону или тушил лампаду, так как в темноте он не видел это магического взгляда, того взгляда, который поедал его, того взгляда, который снова и снова покорял его.
- Ты будешь, есть, мясо уже готово – спросила она, забирая из его рук серебряный таз.
Этого его насторожило, обычно она ставила перед ним еду и удалялась. Он привык есть один и в тишине, он не просто привык, он не знал, как делать это по другому. Сейчас же после того как она его спросила, он был в растерянности, это было впервые. Он сел перед столом и задумался. Сперва доспехи, сейчас еда – неужели грядет мир, неужели скоро конец всему – думал он, сопоставляя события сегодняшнего вечера. Меж тем она принесла огромное блюдо жареного мяса и кувшин вина, молча, поставив еду перед ним. Как только он увидел горячие сочные куски жареной говядины, ему тут же захотелось перевернуть стол. Мясо и здесь мясо – подумал он, сдерживая себя в эмоциях. Ему не хотелось досаждать этим ей, но и мяса ему тоже сегодня уже не хотелось. Много, очень много мяса было днем, и сейчас это мясо вызвала в нем негодование, приступ такой ярости, что он едва сдерживал себя. Отводя взгляд от стола, он спросил:
- В доме есть хлеб и фрукты?
- Сейчас принесу – сказала она, поняв все. Она действительно все поняла, поняла это еще в тот момент, когда он заговорил о тех, кого ему пришлось сегодня умертвить. Ранее никогда он об этом не говорил, а сегодня позволил себе снисхождение и оплошность. Он был убит и подавлен, хоть это и не читалось в его глазах, но это было так. Она чувствовала, она это знала, она и ждала именно этого момента, момента его подавленности и удрученности. Все мужчины в эти моменты слабы и она знала это как никто другой. Она специально приготовила говядину с кровью, чтобы еще раз убедиться в своей догадке, чтобы проверить его, чтобы подлить масла в огонь. Этого момента она ждала долго, поэтому она сегодня сдержалась, когда расшнуровала его доспехи, пачкая свою холеную кожу смердящей вонючей жижей. Главное сейчас остаться прежней, главное сейчас не показать ему своей радости – думала она, выкладывая на стол виноград с ломтями свежего хлеба. Момент, когда она ощутит себя сильней его, близился, она чувствовала его, предвкушая каждую секунду этого действия.
Он уснул сразу, причем уснул при свете. Она сидела у его изголовья и смотрела своими агатовыми глазами на его мощное тело. Она знала каждую часть его тела, каждый мускул, каждую родинку. За пять лет, она смогла выучить его сильное тело наизусть. Ей хотелось знать, в чем все-таки его неимоверная сила. Сегодня он уснул без ласк, это к лучшему, значит, устал, значит, сон будет крепким – подумала она, хитро улыбнувшись. Сама она не ложилась, ей было не до сна. Она все смотрела и смотрела на его мощное сильное тело, смотрела так, как смотрят хищники на своих жертв. Сейчас сидя возле него, она знала, в чем его сила, в чем скрывалась его огромная сила. Он лежал молча равномерно дышал, от чего его могучая грудь медленно вздымалась вверх и тут же опускалась вниз. Она не сводила с него глаз, сегодня, это случится сегодня – думала она, по-прежнему хитро улыбаясь.
Свет стал чуть тусклее, лампада догорала, она встала и подлила жира в светильник, пламя тут же стало немного ярче. Она вновь вернулась и села возле него. В очередной раз осматривая его она поняла что он будет последним в ее жизни, последним мужчиной, другого подобного она не найдет, да и не нужен ей будет другой. В нем она видела себя. В нем она видела свободу и силу, нежность и грубость, презрение и ласки в нем она видела жизнь, а главное ту силу, которой его наделила эта жизнь. Сейчас он бы не опасен, да и днем он был для нее не опасен, днем он был опасен разве что для своих врагов, а она не была врагом, и это он знал, только все это время она думала совсем иначе. Разве может быть женщина не опасной для мужчины? Как сильно он заблуждался, как сильно заблуждалась она. Она замолчала, сейчас она остановила свои мысли и стала просто смотреть на него. Сколько времени прошло с этого момента, она не знала, но что-то подсказывало ей, что скоро задастся заря.
Она подсела к нему ближе и стала легко поглаживать его, он по-прежнему крепко спал. Она гладила его сильные руки, его могучую грудь, гладила его волосы. Она знала, что в нем живет сила. Она знала, что он свобода ее народа, знала, что он победа ее народа. Знала, что без него в этой стране будет мир, их мир. Вот поэтому она ждала этого момента, все пять лет ждала этого, только лишь этого момента.
Он перевернулся во сне, повернувшись к ней лицом. Испугавшись, что он проснется, она тут же убрала руку и затаила дыхание. Он продолжал спать. Фу, пронесло – едва слышно сказала она, положив свою руку ему на голову. После она убрала в сторону его волосы, пригладив и выпрямив их. Теперь она была спокойна, он не проснется, до утра оставалось чуть больше двух часов. Она вновь посмотрела на него и тут же почувствовала вкус свободы, той свободы, которую потеряла пять лет назад. Этот вкус, который только что коснулся ее, предал ей силы, она давно подобного не чувствовала. Ей захотелось летать, но для полета было еще слишком рано. До полета оставалось два часа.
Чувствуя вкус свободы, Далила вытащила из-под кровати заранее приготовленную коробочку и извлекла оттуда острую бритву. Затем она аккуратно взяла густые волосы Самсона и обрила его наголо тем самым, лишив его силы, тем самым, лишив его страну победы и столь долгожданного мира. Сложив его длинные волосы, которые таили в себе невиданную силу рядом с собой, она уснула.
Далила проснулась на рассвете, ничего незнающий Самсон еще спал. Она молча оделась и, взяв в кулак его волосы, вышла во двор, в этот дом она больше не вернулась. Постояв возле порога, она направилась в пустыню, туда, куда обычно в тайне от всех ходила два раза в месяц. Она шла на восход. Шла медленно, так как бессонная ночь давала о себе знать, но это были сущие пустяки, так как она тащили за собой густой черный хвост волос Самсона, может они давали ей силы, она не знала, она просто шла. Те люди, которые поспешили к этому часу встать, видели, как Далила удалялась от них, идя в пустыню. Они видели как она, самая красивая женщина в мире тащила за собой самую сильную прядь волос в мире. Сейчас многие видели в ней ту, кем она была на самом деле, забывая о том, кем ей приходилось быть. Вскоре она растаяла в песках пустыни на фоне восходящего солнца.
Самсон проснулся, проведя рукой по обессиленной голове, он все понял. Собрав в себе остаток сил, он вышел во двор и тут же упал. Чувствуя во рту вкус земли вперемешку с утренней пылью, он окинул взглядом окрестности, в долине начиналась новая битва. Тот мир, то спокойствие, о котором он так мечтал, рассыпалось на куски, разбилось на множество мелких осколков. Ощущая эту утрату, он хотел плакать, но не мог. Он не мог плакать, так как даже на слезы ему не хватило сил.