Глава 14
Дуэль Ренна.
Я возвращался из часовни, где мне так и не удалось помолиться. Священник Николай Фролов, как только увидел меня, приближающегося к дверям часовни, в ужасе вскричал (обычно такой спокойный и с виду безразличный): «Вы уже молились сегодня, Волгин!” Мне ничего не оставалось делать, как повернуться и уйти, на сердце у меня не полегчало, и мой затуманенный разум был на грани бреда. Мой воспаленный взор был устремлен в мраморный пол, от отчаяния я считал квадратики. Я полагал к вечеру слечь с горячкой. Впрочем, было уже достаточно поздно, я спешил в комнату и не хотел попасться на глаза какому-либо учителю. Но тут произошел инцидент, который отвлек меня от моей печали. Я проходил по залу, когда услышал тяжелые нервные шаги, которые становились все громче. Недолго думая (а думал я действительно недолго, так как эти шаги показались мне знакомы и не вызывали радости при мысли о встрече с их обладателем, если конечно можно выразиться, что у шагов есть обладатель; но себе, как начинающему литератору и, возможно, великому поэту в будущем, я прощаю сию вольность), я спрятался за колонну. Моя Фортуна, моя счастливая звезда вновь не подвела меня, я не ошибся – это был полковник Ренн. Он стал мерить шагами зал, а я, как последний дурак, стоял за колонной и боялся пошевелиться, мне чуть не сделалось дурно от страха, в панике я думал, что теряю сознание. Дрожа как осиновый кол, я представил, что полковник сделал бы со мной, если бы узнал, что я подглядываю, а это выглядело бы именно так, ведь я невольно наблюдал за ним из-за колонны. Я хотел уже выйти и попытаться все ему объяснить, а это получилось бы вряд ли, учитывая его отношение ко мне, но случай спас меня. С противоположной стороны раздалось веселое посвистывание майора Снарядова. Он был одет в парадную военную форму. Ренн обернул к нему свое бледное, обрамленное черными засаленными волосами лицо. Снарядов ухмыльнулся, манерно прошелся по залу, сел на табурет в эффектной позе и закурил сигару.
(Здесь, дорогой читатель, я считаю необходимым привести описание майора Снарядова.
Если Снарядов и надевал когда-либо военную форму, то непременно парадную. Обычно же это были светлые (даже концертные) фраки и блестящие панталоны. Снарядов не мог выйти из своей комнаты без галстука-бабочки или жабо. Лаковые сапоги неустанно сияли своею новизной. Его белые кудри всегда были напомажены и подстрижены по последней моде. Добрые голубые глаза сияли творческим задором. Длинные густые ресницы и искусно загнутые брови придавали его лицу выражение той особой романтической печали, которая столь свойственна нам, поэтам. На мраморном лбу его застыли морщины, свидетельствующие о том, что Снарядов был не только поэтом, но и мыслителем. Несомненно, в голове его ежесекундно зарождалась новая философическая идея.
Говорил Снарядов тихо, размеренно, но в то же время восторженно. Его голос хранил впечатления поэта. Поэт видит наш мир и не может не плакать за него! Не может не восхищаться им! И синие облачка, и голубые озера, и густые леса – вот он, источник вдохновения для поэта. Возможно, именно сходство душ так тянуло меня к Снарядову).
- Вы в парадной форме? Впрочем, как обычно.
Ренн продолжал мерить шагами зал. Я, зная Ренна не понаслышке, понял, что он был очень зол. Обычно одного моего появления хватало, чтобы разозлить его, но сейчас он был особенно раздражен, и я бы не хотел быть на месте Снарядова. В последнее время Ренн был в какой-то тихой ярости.
- Боже, что за дрянь вы курите? – небрежно бросил Ренн и для убедительности помахал рукою перед лицом. Снарядов не без интереса посмотрел на него и, казалось, решил было ответить, но передумал. После непродолжительной паузы он обратился к Ренну уже другим тоном, точно пытаясь уязвить его.
- А вы все еще в трауре? Надо же, ведь прошло уже 15 лет!
Ренн посмотрел на него холодными серыми глазами. Мне стало очень стыдно, ведь я стал невольным свидетелем личного разговора двух старых знакомых и узнал эпизод из жизни Ренна, который он, видимо, хотел скрыть. Я хотел выйти из моего укрытия и спастись бегством, но мои ноги буквально приросли к полу. И слава Богу!
- Это вас не касается, майор Корпусенко, или как там ваша настоящая фамилия? (А я и не знал, что у моего любимого учителя есть псевдоним). Да затушите вы это дерьмо!
Снарядов осклабился, но сигару затушил.
- Знаете-с, друг мой, Сергей Алексеевич… Вам стоит задуматься о ваших ценностях, ибо в случае противном, вы будете обречены на провал… Молчите, не возражайте: я договорю… и слово мое ляжет на самое дно души вашей! (Снарядов говорил сухо и твердо). Поверьте мне, бывалому изгнаннику: ваша вольность и ваше жестокое слово хороши, да до поры – до времени. Молчите же, пока я не договорю! Я знаю, да я знаю, куда вы метите…
- До вас это!..
- Слушайте меня! Да, я знаю, куда вы метите… и все об этом знают. Но у вас ничего не выйдет, ибо ничего не выходит у такого топорного человека: в том природа его. И вспомните нашу общую молодость! И ваши несбывшиеся мечтания!.. Вы беспомощны и ничтожны, когда дело касается поступков…
- Я не потерплю таких слов от бездарного поэтишки, который только и умел писать дикие пошлые ямбы про мою жену!
Нездоровый румянец залил мертвенно бледное лицо Ренна. Снарядов покраснел, но не казался смущенным.
- Теперь понятно, почему ваша супруга умерла, не дожив и до 20 лет. Конечно, кто с вами жить-то может. Крысы корабельные – и те от вас дохнут! Хотя какая нормальная женщина вышла бы замуж за вас.
Я никогда не видел Ренна в такой нездоровой ярости и предпочел бы никогда не видеть. Снарядов явно перегибал палку. Ренн смотрел куда-то в пол безумным взглядом.
- Какая нормальная женщина захочет жить с мужчиной, который не смог за свою мать постоять?! Ежели я бы был женщиной, я бы к вам не…
Он продолжал говорить, что было бы, если бы он был женщиной, не обращая внимания на реакцию Ренна. По лицу полковника прошла болезненная судорога. Потом Северина расскажет мне, что это была за история. Маленький Ренн, еще семнадцатилетний отрок (юноша) ехал со своей маменькой в экипаже, он вез ее, чтобы показать ей Петербург. Но на них по дороге напали разбойники, Ренн не смог постоять за себя и за свою маменьку. Его мощным ударом отбросили к стене так, что он почти сразу потерял сознание, а его маменьку ограбили. Если бы мою маменьку убили на моих глазах, я бы слег с воспалением мозга! Теперь я считаю, что это было очень недостойным упоминать такую трагедию, но в то время я этого, к счастью не знал, иначе бы почел за невозможное не вмешаться.
Ренн поднял на него свои ледяные глаза, бросился, схватил его и стал бить. Я предпочел не пытаться остановить полковника. Снарядов вырвался и прокричал: « Я не позволю! Я дворянин! Дуэль! Дуэль! Завтра! Утром! И не пробуйте отказаться! ” Но Ренн с растрепанными волосами уже пришел в себя, желчная улыбка искривила его губы. Он ничего не ответил, но все было понятно без слов. Снарядов поднялся с пола и быстрыми шагами удалился из зала. Ренн постоял, потом подошел и облокотился на колонну, за которой я прятался. Я пережил пару самых страшных минут в моей жизни. При мысли, что полковник может меня заметить, мне делалось дурно. Но Ренн со всей силы ударил кулаком по колонне и ушел прочь. Я побежал в опочивальню. Все уже спали. Я бросился на койку – у меня была горячка. Я метался на кровати и так и не смог уснуть. Я открыл глаза и с ужасом понял, что скоро рассвет. Одного из них уже могло бы не быть. Я быстро оделся, стараясь никого не разбудить, и решил спуститься, оглядываясь, чтобы никто меня не заметил. Все еще спали, и даже мой вопль, когда я свалился с лестницы, никого не разбудил. Я вышел на улицу. Было еще достаточно темно. Повсюду падали хлопья снега. Я увидел полковника Ренна и майора Снарядова. Я спрятался за деревом. Они расходились. Ренн был, как обычно в черном, а Снарядов в парадной военной форме. Но они же стрелялись без секундантов! Это было нарушением дуэльного кодекса. Я хотел выскочить и сказать это, чтобы предотвратить роковую ошибку. Но не рискнул. Когда они отошли на положенное расстояние, Снарядов сам стал считать. Я хотел протестовать, потому что это давало ему явное преимущество, но предпочел остаться незамеченным. Снарядов выстрелил первым. Следом раздался выстрел Ренна. В следующую секунду они уже лежали на земле. Тут я не выдержал и подбежал к Снарядову с криками: «Вы ранены!!!” Но он спокойно поднялся и с недовольным видом показал на деформированную пуговицу у самого сердца. “Я хотел романтично пасть на дуэли. Я хотел, как Пушкин, а получилось, как Дантес. Надеюсь, я его хотя бы не убил!» - Сказал майор поднимаясь. Я был рад, что все так благополучно закончилось. Мне страшно было подумать, что случилось, если бы не эта спасительная пуговица. Но вдруг я вспомнил о Ренне. До сих пор мне не приходила в голову мысль, что он может умереть. Я медленно обернулся: Ренн все еще лежал на земле. Я и не думал, что с Ренном может что-либо случиться. Это казалось слишком хорошо, чтобы быть правдой. Первое, что я подумал – это то, что у нас сегодня не будет урока истории. Но уже в следующее мгновенье я ужаснулся от собственных мыслей. Что бы стало с Севериной, если бы с ее отцом что-нибудь случилось! А Ренн лежал не шевелясь. Я подумал, что он без сознания и подошел к нему ближе. Растрепанные черные пряди обрамляли его лицо, бледное как простыня. А снег вокруг его головы быстро становился красным.
- Вы же прострелили ему голову! – вскричал я.
Испуганный майор стоял сзади.
- Неужели он умер!
- И не надейтесь, Волгин! – прошептал Ренн, поднимая голову. По его виску текла кровь. “Он меня достанет и из могилы” – была моя первая мысль. Снарядов подбежал и стал пытаться помочь подняться полковнику.
- Да что вы! Как вы про меня такое могли подумать! Да я за вас боялся! Дайте, я вам помогу! – я был явно чересчур инициативен.
- Оставьте, я сам! – говорил он Снарядову. – Я в состоянии дойти до моей комнаты и не потерплю помощи от вас теперь!
Тем не менее, он опасно покачнулся, и я поспешил на помощь. Я поддержал его, но он не обратил на это внимания. Мне захотелось показать ему, что мне не безразлична его участь, и схватил его сильнее. Он посмотрел на меня зло.
- Я, кажется, сказал, что я сам, - прошипел он, тряхнув головой, - в состоянии… в состоянии дойти до моей комнаты! Вы меня слышите, Волгин! ДА ОТПУСТИТЕ МЕНЯ, НАКОНЕЦ!!! – заорал полковник. Я, право, не знал, что раненый человек может так громко кричать. Конечно, я отпустил его. Не пройдя и пяти шагов, он начал медленно оседать и, наконец, распростерся на снегу.
- Неужели он умер! – вскричал я.
- ДА НЕ УМЕР Я! А про вас, Волгин, я так и подумал, что вы меня сразу же отпустите!
- Но позвольте, господин полковник, вы же мне сами сказали…
- А если бы я вам сказал биться головой о стену, вы бы тоже стали? – говорил он приподнимаясь. – Если бы я вам сказал подстричься, хотя я вам говорил, чтобы вы подстриглись! Но вы ведь не подстриглись…
Я хотел ответить, чтобы он на свои волосы посмотрел, но полковник Ренн лишился сознания.
- Неужели он умер!
- Это всего лишь царапина, он просто потерял много крови, пока не давал нам себя отвести к врачу, - спокойно сказал Снарядов, про которого я давно забыл, - но я бесконечно перед ним виноват. Надеюсь, вы поможете отнести его в лазарет?
Я взял его за ноги, и мы понесли его к врачу. Он, к счастью, не очнулся, пока мы его несли. Я опасался, что он ударит меня ногой. Мы безболезненно доставили его в больницу. Врач Геннадий Ветлицкий внимательно посмотрел на нас и попросил положить полковника на койку. Он наклонился над Ренном и замер в нерешительности.
- Неужели он умер! – вскричал я.
- Конечно, нет! Он скоро придет в себя, - сказал врач, перевязывая Ренну голову.
В этот момент в комнату зашла Катя. Она посмотрела на нас внимательно (как давеча ее отец), закатила глаза и произнесла:
- Неужели Волгин стрелялся и с Сергеем Алексеевичем! – и вышла вон.
- В самом деле, Волгин, надеюсь, это не так? – вкрадчиво спросил врач.
- Ну что вы! Как же можно! Что за безобразие! Как вы могли про меня такое подумать!
- Да про вас и не такое можно подумать … - рассмеялся Катин отец.
- Нет, это не он …Мне жаль… - оправдывался Снарядов.
Лицо Ренна стало белее простыни, которая была в крови. Я снова воскликнул:
- Неужели он умер?!
Вдруг дверь открылась и вбежала Северина.
- О боже! Папа! – она в первый раз на моей памяти назвала его папой; видимо, потому что он был без сознания и не мог этого слышать. – Он… Что с ним?
- С ним все будет в порядке, - отозвался врач.
- Волгин! Да как вы смели стреляться с моим отцом! Это просто немыслимо! Да неужели…
- О, что вы! Да это не я! Как же я мог! Клянусь, что это не я! Клянусь,… клянусь. … Клянусь Маменькой!!! – выпалил я.
- Ну, раз маменькой, значит, это действительно не вы, - сказала она, взглянув на Снарядова, но он молча отвернулся.
- В любом случае, Волгин, мы вам очень благодарны, что вы помогли доставить профессора. … Но теперь вы уже помогли всем, чем могли, так что можете быть свободны, - попросил Катин папа.
- О Боже! – вскричал я. – Я же опаздываю на урок истории, – я совсем забыл о занятиях.
- Не переживайте! Ваш учитель по истории сейчас находится без сознания, - усмехнулся врач; а я на самом деле не подумал об этом, - Так что можете идти в классную комнату и сказать, что урока у вас сегодня не будет.
Я побежал сломя голову. И ворвался в класс с криком:
- Истории не будет! Истории не будет!
- У тебя что, опять горячка? – осведомился Удодов. - Он ни разу не болел и не уезжал.
- Да он скорее будет раздавать сладости, чем пропустит урок.
- Он ранен! Ранен!
- Волгин, да ты на самом деле болен! – сказал Кольцов-Топоров.
- Да нет же! Ему прострелили голову! На дуэли!
- О! Волгин стрелялся и с полковником! – раздался хохот.
- Да нет же! Это не я! Ренн стрелялся со Снарядовым!
- Да что ты несешь!
- Дуэль! Дуэль! У них была дуэль!
- Сядьте, Волгин, - раздался знакомый холодный голос позади меня. Я в ужасе обернулся. В класс зашел Ренн с перевязанной головой.
- Но я же говорил, что ему прострелили голову! – я был оскорблен тем, что мне никто не поверил, поэтому не смог быстро придти в себя.
- ВОЛГИН! – заорал побледневший полковник, если в его состоянии можно было побледнеть более.
Одного присутствия полковника хватило для того, чтобы в классе воцарилась тишина. Я быстро ретировался на свое место. Меня лихорадило.
- Волгин, а что это вы так побледнели? – Ренн попытался выдавить из себя усмешку.
- ... – я и не знал, что ответить.
- Да вас, я вижу, трясет... Неужели вы так не рады, что я здесь?.. Что мы там сегодня изучаем… Волгин, а вам все-таки не надо к врачу? У вас по-моему горячка.
Я воспользовался моментом и выбежал из кабинета.
Глава 15
День Рождения Северины Ренн
В тот день я не был на занятиях, так как пролежал до пяти часов с горячкою. Когда же я пришел в себя, я все-таки решился выйти из комнаты. По своему обыкновению я чуть не свалился с лестницы. Навстречу мне шел генерал Токрытов. Увидев меня, он, как обычно, стал кричать, но кричал какую-то неразбериху: «Проворовались, гады!!! Это все царь наш, батюшка! Падение нравов, кровосмешение! И ты! Неискренний!» Последнее относилось ко мне. Я, было, хотел ему возразить, но он куда-то убежал. Следующим я встретил священника. Он вышел в залу, увидал там какого-то старшекурсника и стал ему что-то доказывать, причем периодически его тирада прерывалась истерическим смехом. Это выглядело примерно так: «Это я вам точно говорю!!! ХА-ХА-ХА! И поверьте мне, я это знаю, как никто другой! ХА-ХА-ХА!» Вдруг в залу с жутким хохотом ввалилась куча учителей. И читатель, надеюсь, поверит мне, что увиденное далее – не следствие моей лихорадки! Полковник Ренн рассказывал какой-то случай из своей молодости и смеялся чуть ли не громче всех. И это была не сухая желчная усмешка, это был живой искренний смех. «А, может, у него тоже лихорадка», - пронеслось в моей голове. А далее произошел инцидент, который я при иных обстоятельствах почел бы за невероятный. Эйзенштейн, вынимая линейку изо рта, прокричал своим истеричным голосом:
- А вы, полковник, были каким-то нервным!
- О-О-О! Да, в молодости я был совсем бешеным, но не таким, как этот, конечно, - рассмеялся он, показывая на меня пальцем.
- Простите?.. – подал голос я.
Тут все меня обступили кругом, стали трепать мне волосы, похлопывать по плечам. «Этот из буйных!» – затрясся Эйзенштейн. «Да, никогда не забуду присяги этого года», - мечтательно произнес Гаев. И тут Ренн поцеловал меня в чело (Я НЕ В БРЕДУ!) и сказал: «Не печалься, дружище!» Я уже собрался потерять сознание, но взял себя в руки и ринулся прочь.
На лестнице я натолкнулся на Северину. Она была очень нарядная.
- Позвольте, что же это происходит? – возопил я. – Что со всеми педагогами? Ваш папаша! Ваш папаша! Ваш! Поцеловал меня в лоб! Меня! Меня! В лоб! Ваш папаша! Ренн! Полковник Ренн! Меня! – я тряс Северину за плечи и тыкал ее пальцем себе в чело. – Он хохотал! Он поцеловал! Да вы-то что смеетесь!
- Так ведь день рождения...
- Так что же вы мне не сказали! Поздравляю! Поздравляю!
- Спасибо, но день ро...
- Поздравляю!
- Но...
- Да не стесняйтесь! Не надо благодарности!
- Но...
- Я к вам приду!
- Да, но...
- Вы ведь не против!
- Нет, но...
- Ну и отлично! До вечера! – и с этими словами я пустился прочь.
За этот вечер я успел почти всем однокурсникам рассказать, что у Северины случился день рождения. Мы с Кольцовым-Топоровым решили посетить сие мероприятие. (Дело в том, что я как истинный поэт, сразу почувствовал, что мой сосед по комнате неравнодушен к дочери полковника. Конечно, в силу своей желчной сущности, Кольцов-Топоров тщательно скрывал свои чувства, но что укроется от проницательного сердца молодого литератора! Посему первым делом о предстоящем празднике я рассказал именно Федору).
Прежде всего, мы сбежали из училища, чтобы купить подарки имениннице и ее отцу. Естественно, со мною произошел казус. Когда я перелезал через забор, я чудом зацепился за него и повис наверху. Мне стало не по себе, ибо я боялся высоты. Кольцову-Топорову даже пришлось снимать меня с забора. Мы отправились в лавку. Там я купил набор для полировки ногтей для Северины (я решил, что музыканту это более, чем необходимо) и резной гребень с драконами для отца именинницы. Кольцов-Топоров купил бутылку дорогого вина и шикарную розу красного цвета. «Да вы, я позволю себе заметить, к ней неравнодушны», - пошутил я. Он кинул на меня злобный взгляд. На том все и кончилось.
Вечером я даже не обратил внимания на усмешки старших курсантов, которые с криками «Смотрите! Волгин идет к Ренну!» показывали на меня пальцем. Когда я уже поднимался по узкой черной лестнице к квартире Ренна, я, не опасаясь быть услышанным, сказал: «Надеюсь, самого Ренна там не будет». Кольцов-Топоров посмотрел на меня с укором, как бы показывая, чтобы я говорил потише. Я постучался, спустя полминуты дверь открылась, и - О! УЖАС! – на пороге появился Ренн.
- Здравствуйте, господин полковник, Сергей Алексеевич Ренн! – выпалил я и вскинул руку. – Я, собственно, мы, собственно... Здравствуйте! Поздравляю вас с новым ... Тьфу ты! Царство вам не... Христос воскрес! Мы пришли. Вот.
Я протянул ему гребень с драконами. Кольцов-Топоров тоже поспешил поздравить отца именинницы.
- Спасибо, - сухо произнес Ренн и метнул на нас злобный взгляд. От него достаточно сильно пахло вином.
После этого профессор не очень гостеприимно предложил нам пройти в комнату и удалился.
- Что же делать?! – вскричал я, схватив Кольцова-Топорова за руку. – Он не рад нас видеть!
- Успокойся, Волгин! – холодно сказал мне Федор.
Я решил пройти за Ренном, но по дороге ударился в панику, однако вскоре понял, что это был косяк, а вовсе не паника. Войдя в комнату, я врезался в Северину и от неловкости принялся неистово поздравлять ее с праздником. Моя чрезмерная активность, вызванная искренним желанием доставить ей счастье, почему-то не обрадовала девушку, а, напротив, испугала. Кольцов-Топоров, с трудом скрывая ревность, отстранил меня и вручил возлюбленной сверток с подарками.
- Молодые люди, - послышался внезапно пугающий голос Ренна. (Меня всего передернуло, ведь никто ранее не осмеливался называть меня таким образом). – Я полагаю, нам стоит присесть за стол.
- Подождите! – возопил я. – Перед этим я буду непременно держать речь!
- Может, все-таки сначала мы присядем за стол,- умоляюще посмотрела на меня Северина.
- Ваша воля сегодня для меня закон, - гордо произнес я и сел за стол.
Просидев спокойно не более минуты, я вскочил, вскинул руку и произнес речь:
- Сегодня, господа, мы собрались здесь вследствие прекрасной причины. Чудный праздник собрал нас в этой комнате (влил нас навеки в суть сей комнаты). Сегодня, господа, красный день календаря – день рождения всеми любимого человека. (Ренн посмотрел на меня уничижающим взглядом, но я не испугался, ибо мне понятен его праведный гнев. Он, как всякий отец, безумно ревнует свою дочь к курсантам). Этот человек – самый любимый человек для каждого курсанта...
- Волгин! – нервно прервал меня Ренн. – Прекратите ерничать!
Мое сердце ушло в пятки. От волнения у меня разыгралась небольшая лихорадка.
- Что вы, господин профессор! Как я могу ерничать?! Да разве можно в такие судьбоносные моменты ерничать! Я же Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, моя Маменька честная женщина... Федор, зачем ты сжимаешь мне руку?! Это больно!
- Сядьте, Волгин! – сказал Ренн и залпом выпил бокал вина.
- Позвольте, уважаемый профессор, но я не закончил свою речь! – вскричал я. – Так вот, господа, этот человек любим всеми нами за искренность, за щедрость и за бесконечную доброту...
- Перестаньте, Никодим Михайлович, - мягко, но твердо прошептала Северина.
- Не смущайтесь, Северина Сергеевна! Ведь это все правда! – на этом у меня пропало вдохновение. Я присел, выпил немного вина, потом еще немного вина. Затем мне подлили, и я снова все выпил, а после демонически закашлялся и захмелел.
Я посмотрел на Кольцова-Топорова. Тот весь дрожал, по его лицу растеклась желчь, и он жадно смотрел на Северину. Видно было даже, как бьется сердце в его груди, как кипит его молодая кровь, и как мучат его плоды собственного воспаленного сознания. Мне стало бесконечно жалко несчастного влюбленного друга, и я немедленно решил помочь ему.
- Господа! – возопил я. – У нас сегодня праздник! Давайте веселиться!
- Нам и так весело, Волгин, - молвил Ренн.
- Так точно, господин профессор, но нам нужно танцевать!
Северина подошла к роялю.
- Нет! – воскликнул я. – Сегодня я буду играть для вас, а вы же будете танцевать.
Я сел за инструмент и стал лихорадочно вспоминать, что я, собственно, умею играть. О! УЖАС! – я не знал ничего романтичного. От отчаяния я положил руки на клавиатуру и решил импровизировать. Мне даже вполне понравилась моя музыка, однако Кольцов-Топоров и Северина не стали танцевать, а у Ренна по лицу пошла болезненная судорога. Я же наслаждался собственной импровизацией, хотя и понимал, что она на что-то похожа. Я напряг свою память, и меня как обухом огрело. Почти в истерике я отбежал от пианино и бросился на колени. Милый мой читатель, я играл не что иное, как похоронный марш!
- Простите меня! – вскричал я. – Я хотел импровизировать! Да, я не композитор, я всего лишь поэт... Видимо, оттого все так нехорошо вышло! Простите! Я хотел импровизировать! Я хотел как лучше! Давайте для искупления своей вины я прочту вам всем стихи! Я же хотел как лучше, моя Ма...
- А получилось как всегда, - оборвал меня Ренн.
- Простите, Федя! Простите, Северина! И вы, профессор Ренн, тоже простите! – умолял я, стоя на коленях.
- Встаньте, Волгин, прекратите эту комедию! - скомандовал Ренн.
Я встал, отдал честь и возопил:
- Слушаюсь, господин полковник! Боже, царя храни!
Неожиданно я, Северина, Кольцов-Топоров и Ренн разом оглянулись на дверь: в комнату безо всякого стука ввалился изрядно выпивший майор Снарядов с букетом цветов в руках. Его качало из стороны в сторону, он приближался к нам по стене. Мне сделалось дурно, ведь я знал о взаимной неприязни двух моих преподавателей. Что же сейчас будет! Тем временем, Снарядов, хитро улыбаясь, медленно шел к нам. Наконец, он подошел к столу, схватил бутыль вина, выпил все, что в ней оставалось и, держась за стол, молвил:
- Сереженька Ренн! С праздником! - и протянул ему какой-то сверток. – А вы, краса ненаглядная, подойдите-ка сюда. Это вам, - он поцеловал Северине руку и вручил букет.
После этого майор упал на пол, захрапел и более не пошевелился.
- Что же делать?! – вскричал я. – Он умер?! Неужели это потому что я играл давеча похоронный марш?!
- Вам, Волгин, лишь бы все преподаватели умерли, - усмехнувшись, сказал Ренн.
- Но что с ним?! – в припадке кричал я. – Он еще будет жить?!
Я боялся, что вот-вот зарыдаю, как девица, но ничего не мог поделать. Ренн и Кольцов-Топоров положили безжизненное тело на диван. Раздался стук в дверь.
В комнату прискакал истерично смеющийся Эйзенштейн. Из его очков выпало одно стекло, изо рта торчала линейка, одет он был в одни панталоны.
- Сергей Алексеевич! Я доказал! Я доказал! (Его глаза горели нездоровым огнем). Теорему Ферма я доказал! Когда мы сегодня напились, я доказал! Где у вас вино! Я должен выпить! Я доказал теорему Ферма!
- Моя африканка, она умеет владеть ситуацией , - пробормотал сквозь сон Снарядов и захрапел дальше.
- Он жив! Он разговаривает! – вскричал я.
Ренн стоял, не шевелясь. Его лицо стало желтым от злости, Модест Матвеевич же продолжал радоваться. Он подбежал к столу, открыл новую бутылку вина, выплюнул линейку в тарелку с угощеньями и принялся лихорадочно пить. Выпив полбутылки, он вернул линейку в рот и пошел прочь, сбив на ходу картину со стены.
Ренн сел за стол и налил себе вина. Ничего не говоря, он выпил несколько бокалов подряд, потом грустно усмехнулся и произнес:
- И прекратиться это когда-нибудь... Ну, надо же, в собственный день рождения.
Меня словно облили кипятком, у Кольцова-Топорова желчь растеклась по лицу. «Волгин, я тебя убью», - прошептал он, а я, до смерти напуганный, бросился из комнаты в прихожую. В прихожей я наступил на картину, сбитую со стены Эйзенштейном, и пустился вниз по лестнице. Однако на полпути я споткнулся и кубарем покатился вниз.
Очнулся я в лазарете с перевязанной головою. (Мне сообщили, что при падении я сломал голову). Военный врач Ветлицкий рассказал, что профессор Ренн справлялся о моей здоровье. Меня достаточно сильно лихорадило и, видимо, поэтому я стал совсем смелым и попросил привести к моей кровати Катеньку. Что ж, мое желание было исполнено: через 10 минут передо мной стояла Катя в прекрасном синем платье и приторно вежливо объясняла мне, что скоро я поправлюсь.
- Катя! – возопил я тогда, что было мочи. – Я вас люблю!
Она развернулась и подошла к отцу.
«Не воспринимай всерьез, - произнес Ветлицкий, - у него горячка. Он в бреду».
Я даже и не знал, хорошо или плохо, то что они думают таким образом.
Глава 16
Дамочка-путана и кокаин
или
как я ходил покупать подарок Катеньке
Настала суббота. Да-да, мой читатель, та самая долгожданная суббота перед роковым воскресением. Завтра – именно завтра – решится моя жизнь, ибо завтра День Рождения Катеньки Ветлицкой, счастья моего и музы моей. Понимая, что красивое, романтическое поздравление – один из наивернейших способов расположить к себе сердце юной девицы, я ждал этого дня в горячке. Я бредил Катенькой, жил ею, меня лихорадило. Я писал ей стихи, сочинял песни и даже писал прозу. А когда торжество приблизилось, я разболелся еще паче, ибо не только я один стал бредить Катенькой – все в училище лишь о ней и говорили.
О намечающемся грандиозном празднике по случаю юбилея души моей узнала добрая часть столицы. Были приглашены курсанты и преподаватели из нашего училища, разного рода серьезные люди, и ваш покорный слуга был приглашен! Как ждал я этой субботы, когда я смогу пойти и выбрать моей дорогой и любимой девице подарок. Конечно, читатель знает, что, находясь в бреду, я подготовил Катеньке и стихи, и прозу, и акварельки, но все оставалось за материальною частью. Что купить, я не знал, хотя, впрочем, знал, что не покупать.
Итак, весь день я пролежал с горячкой, а под вечер пулей вылетел из училища.
Я жадно глотал воздух столицы. Давеча я был болен и потому долго не выходил за пределы нашего заведения. А сейчас, полный сил и здоровья, я шел по городу, заходя во все лавки!
Очутившись на Невском проспекте, я немного приуныл. До сих пор ничего не привлекло меня. Что же делать? Неужели Катенька, моя милая и единственная Катенька останется без подарка? Неужели благодетель мой, муза моя, ангелочек мой не порадуется моему скромному сюрпризу? О, горе мне!
И вдруг что-то отвлекло меня от моих терзаний. Я задумался. А ведь это был толчок! «Кто-то толкнул меня, случайно, видимо», - догадался я. Я посмотрел вперед и увидел... даму в очень экстравагантном одеянии. На голове ее была желтая шляпа с красными перьями. На ярко-синем платье красовались огромные подсолнухи, сапожки были красными, а на шее шевелился какой-то шнурок. Я подошел поближе – О! УЖАС! – это же змея! Дамочка шла легкой походкой и подбрасывала в руке маленькую сумочку.
- Добрый вечер, Лизавета Андревна! – закричал ей какой-то торговец.
- Добрый вечер, Веничка! – Развязно ответила она ему.
«Она само совершенство, - пронеслось в моем воспаленном мозгу. – Она мой последний шанс, она мечта поэта, боль моя, терзания мои, муза моя. Я должен следовать за ней». Мне стыдно признаться, но ради нее я был готов забыть про Катеньку, бросить училище и бежать – бежать на край света и умереть от проказы (как проказник). Дамочка была столь прекрасна, что невозможно было и на пару секунд оторвать от нее взгляд. От ее походки у меня случилось небольшое головокружение в ритме вальса (три четверти, дорогой читатель, если не знаете). Я понял: это сам господь послал ее ко мне. Она так легка, так изящна... Нет, она не просто земная женщина – она жила на облачках вместе с ангелами и пела чудным голосочком песни каждый вечер, а я слушал ее... и иногда подпевал. Это она, а вовсе не Катенька, являлась ко мне в бреду и звала за собою, а я, глупый, не понимал тогда всей праздности момента и ссылался на лихорадку. А сейчас моя муза со змеею на шее спустилась ко мне, несчастному поэту, чтобы забрать к себе на небеса... чтобы петь своим голосочком мне песни, чтобы слушать великие стихи мои и наслаждаться только тем, что я есть. Сейчас я силен и здоров, жизнь моя! Протяни мне руку, возьми с собой! Я внемлю тебе!
Вдруг меня озарило. Я все понял! Я вспомнил ныне покойного Гоголя и его «Невский проспект». Как же я не подумал, экстравагантная особа – всего лишь путана, а не чудесное неземное создание. Что же делать?
Я решил, что долг поэта – вытащить несчастную девушку из этой глубокой ямы. Впрочем, когда я это понял, мы уже поднимались по лестнице к ее квартире.
- Вы, молодой человек, я вижу, за мной уже давно идете! – раздался откуда-то с небес голос несчастной путаны.
Меня всего передернуло, ведь никто раньше не решался так меня назвать.
- Да, - гордо ответил я. – Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой. Я молодой поэт, исследователь жизни, романтик...
- Исследователь жизни
Зажат в чужом пространстве,
Под черными очками
Глаза его закрыты...
- Вы любите стихи? – радостно возопил я, понимая, что путану - любительницу стихов - вытащить из бездны окажется для меня намного легче.
В ответ дамочка захохотала:
- Что ж, поэт, кончайте представление: вы не на театре! Раз пришел, проходи в фатеру!
Она провела меня в свою квартиру.
- Я поэтесса, Елизавета Кипелова... Вы ведь знаете меня?
- Слышал! – вскричал я, борясь с желанием лишиться чувств от восторга.
Я все понял! Дама – не проститутка, она великая поэтесса! Она – та, чьими стихами я упивался по ночам! Она мое вдохновение! Она моя юность!
В моем сознании все перевернулось вверх дном.
- Эй! Халдей! Вина! - я потребовал вина, забыв, что нахожусь не в трактире, а дома у великой поэтессы. Однако госпожа Кипелова не обиделась, а предложила мне рому. Я согласился! Потом она отошла куда-то, потом вернулась, рассыпала по столу какой-то белый порошок, втянула его ноздрями и засияла. Ах, как она была прекрасна!
- Осмелюсь попросить вас прочесть мне что-нибудь из неопубликованного! – сбиваясь, произнес я.
Елизавета Андреевна сняла змею с шеи, кинула ее в таз, вскинула голову и продекламировала:
Плещется ром, и, и, и кокаин
Желтыми пальцами в тонкие ноздри,
Вы предлагаете вместе уйти...
Поздно! Милая дамочка, поздно!
Дышите в ухо, что там за углом
Черный, блестящий нас ждет экипаж,
Он унесет нас совсем далеко,
Мы улетим, и мы пустимся в раж.
А там за дорогой какой-то корсар,
Страшная, дикая, дивная птица!
Дремлет наш друг, ему снится канкан,
Он призывает и нас торопиться.
Утро лучами согрело восход...
«Ну же! – вскричали вы. – Ну! Полетели!»
Но струи багровые мое лицо
Вдруг озарили и вы побледнели.
Как закричали вы: «Вы что еврей?!
Лучше бы сердце пронзили мне пулей,
Вы обманули меня, вы злодей!
Вы обманули! Вы обманули!
Вы отравили мой девичий мозг,
Вы растоптали мои эдельвейсы.
Так убирайтесь, пархатый вы монстр,
Брейте свои марсианские пейсы!»
Я вам ответил: «Мадам, вы кокотка,
Падшая женщина, жалкая гойша,
Так улетайте же вы одиноко,
Нам разговаривать не о чем больше!»
Вернусь я туда, где кушают смерть,
Где черпают жизнь из хрустальных бокалов,
Где ничего невозможного нет...
Да! Это немного, но это немало!
О! Как чудесно она держалась! Когда она читала это смелое произведение, ее словно уносило в неведомые дали. Я тоже весь сиял! Я даже не заметил, как Кипелова вышла из комнаты. Надо сказать, внезапное исчезновение поэтессы сильно напугало меня. Недолго думая, я ринулся на поиски. Читатель уже догадался, что, не успев встать из-за стола, я споткнулся обо что-то и упал. В полете я задел какой-то мешок и уронил его на пол, в результате чего по ковру рассыпалось его содержимое. Сначала я решил, что это соль, но, попробовав щепотку на вкус, понял, что это мука. «Ну и черт с ней», - сказал я, взял из угла метлу и собрал испорченную муку в совок.
- ААА! – дикий вопль Елизаветы Андреевны напугал меня.
- Госпожа Кипелова, скажите, куда я могу выкинуть этот мусор? – вежливо поинтересовался я.
- ААА! Волгин! Что вы наделали? – поэтесса схватилась за голову. – Вы, Волгин, рассыпали весь мой кокаин!
- Что же делать?! – вскричал я.
- Ничего, отдайте мне совок, я разберусь...
Дамочка снова удалилась, а у меня чуть не случился припадок от волнения.
Этот вечер был просто безумным: мы танцевали, читали стихи, пили ром. Квартира Кипеловой создавала нужную атмосферу: красные стены, желтая мебель и странные картины на стене – интерьер был столь же неординарен, как и его хозяйка. Сама поэтесса была великолепна, ее безумные белесые глаза горели яркими огоньками на бледном лице. Когда она говорила, ей все время не хватало воздуха, поэтому она втягивала его часто и жадно. При этом ее грудь вздымалась, а глаза горели еще ярче.
Бронзовая кожа, пьяная свирель,
Черная перчатка упала на постель...
Вот и нет любви, вот и нет любви.
Вот и нет любви, вот и нет любви!
Юный полицейский составляет акт,
Как моею кровью ты запачкал фрак!
Вот и нет любви, вот и нет любви...
Вот и нет любви, вот и нет любви!
Голос дамочки был хриплым и истеричным. Он уносил меня вслед за ней в мир ее поэтических мечтаний. Мне казалось, что мы куда-то летим. Я ничего больше не хотел, мой читатель. Высшим счастьем для меня было остаться там и слушать, слушать стихи Кипеловой... и, несомненно, смотреть на эту прекрасную особу! О, дама со змеей! О, новое веяние в русской поэзии! О, мое чудо!
Открытая дверь
На свежей земле.
Под землей кипит работа,
Бесы варят позолоту,
Там в пещере Алладин,
Всемогущ и невидим,
Там внизу твой могила,
До свиданья, милый!
Милый! Милый!
Бывай!
Отличная ночь
Для смерти и зла.
На тебя роняют слезы
Небо, а на небе звезды
Улыбаются во сне
Человеку на луне,
Глубоко тебя зарыли,
До свиданья, милый!
Милый! Милый!
Бывай!
Открытая дверь
На свежей земле,
Мы вколачиваем гвозди,
Чтоб в гробу лежали кости,
Чтоб из-под земли не лез
На тебе поставлю крест,
Трижды плюну на могилу...
До свиданья, милый!
Милый, милый!
Бывай!
Ром, еще ром... Мы постигали новые, неведомые нам истины... Снова ром... Новый полет... Мы утомились и легли спать, когда за окном уже светило солнце!
Проснулся в одной кровати с Кипеловой, хотя, бог видел, ложился я на полу!
Мое тело ужасно болело, будто меня побили. Я встал и посмотрел на себя в зеркало. Сразу несколько моментов привели меня в дикий ужас.
Во-первых, ложился спать я в одежде, а проснулся, почему-то, в одних панталонах.
Во-вторых, я был весь изранен, словно меня давеча били плетьми: на мне были ссадины и синяки.
В-третьих, у меня был расцарапан нос!
И что же делать? Как я, такой, пойду к Катеньке?! Тут меня, как обухом огрело: я вспомнил, что не купил ей подарка, увлекшись Кипеловой. Я взглянул на часы – мое сердце упало на пол. Было ровно 3 после полудня. Торжество по поводу юбилея Катеньки начиналось в четвертом часу.
«Никодим, рассуждай трезво, ты все же дворянин! – приказал я себе, садясь на стул. – Ты опоздал. С этим надо смириться. Тем не менее, никто не выгонит тебя, если ты придешь часом позже. Вряд ли все придут вовремя. Значит, надо привести себя в порядок, срочно бежать в лавку и покупать первый попавшийся сувенир... А как привести себя в порядок? У Кипеловой должны быть какие-нибудь белила, чтобы припудрить нос...»
Я оделся, попытался расчесаться и тихо, чтобы не разбудить поэтессу, пробрался к трюмо. На трюмо лежало очень много баночек и шкатулочек, я принялся открывать все подряд в поиске белил. Наконец, я нашел их и крепко напудрил нос.
Встав на пороге, я прочел одно из ранних стихотворений Елизаветы Андреевны:
До свиданья, малыш!
Я упал, а ты летишь...
Ну и ладно, улетай
В рай.
Ничего, ничего, мы увидимся еще,
Я и сам, я и сам
На зло врагам
Буду там!
Потом слезы потекли из очей моих.
- Нет! - вскричал я. – Мы боле не увидимся! Никогда не увидимся! Так суждено! Спасибо вам, чудесная звездочка! Спасибо вам, прекрасное создание, воздушная нимфа! Спасибо!
Я убежал прочь.
Простите меня, мой читатель, но я никак не могу понять, что произошло со мною дальше. Бог знает, с утра я не выпил ни грамма рому, но когда я вошел в лавку, со мною приключилось очень серьезное помрачение.
- Чего вы хотели, сударь? – спросил меня торговец.
К своему удивлению, я совсем не понимал, чего я хочу.
- Сударь, - снова обратился ко мне торговец, - что с вами?
- Я не знаю, - прошептал я (мне показалось, что шепчет это кто-то другой), - не знаю, чего я хочу...
- Может, вам нужен чудодейственный бальзам для волос?
- Нет, не нужен. Я пришел что-то купить, но, видите ли, забыл, что, - торговец был очень приятным человеком, мне не хотелось его расстраивать, посему я говорил очень вежливо и медленно. Я специально растягивал слова, чтобы он все понял...
- Мой магазин называется «Подарки». Видимо, вы хотели-с что-то купить кому-то в подарок?
- Да! – возопил я. – День Рождения! У меня День Рождения! То есть День Рождения не у меня, а у моей возлюбленной! Понимаете, я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и княжны его, аварской жены Алиевой... Понимаете, я провел ночь с путаной! В смысле, я ночевал у нее дома, а так ничего срамного не было. Хотя, что я, право, несу... Это не путана была... Это была дамочка со змеею – поэтесса... Лизавета Андреевна... Но подарок, нужен не ей, ибо из-за нее я забыл вчера купить подарок Катеньке. А Катенька – моя мечта, мечта поэта, страсть его и жизнь его... Что вы смеетесь? Простите, я пойду.
- Куда ж вы, сударь? – крикнул мне вслед торговец. – А подарок?
- И правда что! Что же делать? Я не знаю, что бы купить.
- Купите заморское зеркальце и чудо-бальзам для волос... и еще шкатулку купите...
Видимо, торговец заметил мою неадекватность и потому умудрился заставить меня потратить все свое состояние. На Катеньку не жалко!
Я могуч! Я все могу!
- Это я пришел! – возопил я, влетая в залу, где все уже сидели за столом. Во главе стола сидела Катенька в самом прекрасном платье на свете.
- Я Никодим Михайлович Волгин, - продолжил я, - сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой. Я не князь и уж тем более не коромысло!
- Князь, присядьте, - сказала Катенька, показывая на стул подле нее, вернее, не совсем подле - подле нее сидел какой-то курсант.
- А вы, простите, кто?! – вскричал я, обращаясь к наглецу.
- Никодим, это я... – попытался было выдавить из себя паршивец.
И тут я все понял! Нахал всех обманул! Он сказал, что он – это я! А Катенька, бедная, наивная девочка, поверила ему! Я воскликнул:
- Нет, простите, Никодим – это я!
- Ты что, дружище? – обеспокоенным голосом сказал наглец и повернулся ко мне. Я узнал Удодова.
- Волгин! – услышал я возглас Ренна. – Вы можете хоть сейчас успокоиться!
Я сидел молча и ничего не ел, я просто не мог понять, что происходит вокруг, почему надо мной все издеваются. Перед глазами все плыло, по коже бегали мурашки. Я осознавал свое величие, но любое прикосновение вызывало во мне самое мерзкое ощущение, хотелось скинуть все со стола и плюнуть каждому в лицо; я с трудом себя сдерживал. Меня тошнило от того, что все эти мелкие и жалкие людишки имеют какое-то право смотреть на меня своими пустыми глазами и делать мне глупые, нелепые замечания. Я был близок к психозу или истерике.
Наконец, все начали поздравлять Катю. Меня всего передергивало, когда этот сброд протягивал моему ангелу какие-то вещицы, сопровождая это неуместными и неискренними высказываниями.
Но вот очередь дошла и до меня. Я вручил ей сверток ценою в мое состояние, встал на стол (хотя хотел встать на колени) и прочитал стихи:
Утро лучами согрело восход...
«Ну же! – вскричали вы. – Ну! Полетели!»
Но струи багровые мое лицо
Вдруг озарили и вы побледнели.
Как закричали вы: «Вы что еврей?!
Лучше бы сердце пронзили мне пулей,
Вы обманули меня, вы злодей!
Вы обманули! Вы обманули!
Вы отравили мой девичий мозг,
Вы растоптали мои эдельвейсы.
Так убирайтесь, пархатый вы монстр,
Брейте свои марсианские пейсы!»
Я вам ответил: «Мадам, вы кокотка,
Падшая женщина, жалкая гойша,
Так улетайте же вы одиноко,
Нам разговаривать не о чем больше!»
Вернусь я туда, где кушают смерть,
Где черпают жизнь из хрустальных бокалов,
Где ничего невозможного нет...
Да! Это немного, но это немало!
Пока я читал это стихотворение, я медленно понимал, что это, пожалуй, и не мое стихотворение. Я даже хотел остановиться, но у меня никак не получалось.
После окончательного осознания чудовищной ошибки, я упал в ад и очнулся в глубоком декадансе.
Глава 17
«Вольно!»
Очнулся я, как давеча упоминалось, в глубоком декадансе. Меня лихорадило. Окружающая действительность по-прежнему угнетала меня своей искаженностью. Я перестал испытывать отвращение к окружающим людям, но все было как-то не так: и я не я, и жизнь, вроде, как не моя. Я лежал в своей комнате и смотрел на потолок. По потолку ходила муха, и я никак не мог понять, есть она или нет... В глазах рябило, поэтому я был не в состоянии определить истинность существования маленькой птицы (крылатой твари). Иной раз я уже точно разуверялся в ее наличии, как вдруг осознавал, что не быть ее не может. Наконец, муха (или лже-муха) мне надоела, и я отвернулся к стене. На стене кто-то еще очень давно нарисовал цветочек. Он не шевелился, и это радовало.
Какую роковую шутку сыграла со мною дамочка-путана, госпожа Кипелова! Ее прекрасные, смелые стихи произвели на меня столь сильное впечатление, что я спутал их со своими. Что теперь подумает обо мне Катенька? Как теперь я могу рассчитывать на ее взаимность?
Господи, и что же я за человек-то такой! Одному тебе, господи, известно, как близко я подошел к счастью своему, как немного оставалось мне еще пройти на этом сложном, почти невыносимом пути!..
Я вспомнил о Маменьке. О, как стыдно стало бы ей за такого сына, который любимой девушке на день рождения читает стихи про евреев! Какой позор!
Я посмотрел в зеркало и понял, что есть только один путь избежать позора! Только один выход, позволяющей мне избежать сурового суда! Покончить со всем прямо сейчас! Прыгнуть в окно, и... никому не мешать своим присутствием. Покончив с собою, уничтожить весь мир...
Я взял бумагу и чернила. На этот раз я написал предсмертные послания лишь двум людям, людям самым дорогим для меня, людям, ради которых я, собственно и умирал: Маменьке и Кате.
Катя!
Ваш славный облик есть мечта,
Что дарит свет судьбе поэта!
Ах, этот голос! Имя это!
В вас гордый дух, в вас красота!
Музыка пламенных речей
Меня всего очаровала,
В оковы страсти заковала
Меня краса ее очей!
Божественною силой фраз
Вы сделались моею дамой –
Сравнить могу вас только с мамой;
Мне страшно посмотреть на вас.
Ах, муза! Ах, моя душа!
Спасите бедного поэта!
Вам так нетрудно сделать это!
Вы так добры! Жизнь хороша!
(Именно вместо этого стихотворения мною давеча было прочитано гениальное, но неуместное в той ситуации, стихотворение Елизаветы Кипеловой).
Маменька!
Волосы черные, как смоль,
И кожа, белая, как снег,
Глаза пылают, как огонь,
И вы прекрасны в этот век!
Как солнца луч заглянет в дом,
Вам что-то вспомнится, и вы
Взмахнете огненным крылом,
Взлетая дальше от травы!
И я смотрел на вас тогда,
В моей душе кипели страсти...
Да, то была моя беда,
Задержанная в вашей власти!
В жару я бредил только вами,
Вас вспоминал, когда писал!
И дух поэта за горами
(Читатель поймет, что под словом «горы» я не имел в виду собственно гор. Имеется в виду некая отдаленная от Родины местность. В данном случае – училище относительно дома).
Почти совсем не остывал...
Услышав только букву «эм»,
Я замирал, дышать боялся,
Потом весь год не пью, не ем...
(Эту строчку тоже не следует воспринимать всерьез. Все мы знаем, что при указанных выше обстоятельствах, я бы непременно погиб).
Я сам себя перепугался!
Пишу зачем? Кому отдать?
Тут не поймут, там посмеются...
Сейчас и ране слову «мать»
Умы и перья предаются!..
Я положил стихи на тумбочку подле свой кровати и подошел к окну. Солнце светило мне в глаза сквозь ветви огромных деревьев. Надо же! Я вижу все это в последний раз! Из глаз моих потекли слезы. Я вспомнил всех-всех, кто дорог мне и мысленно попросил у них прощения. Один за другим, лица моих родных, близких, приятелей и даже случайных встречных появлялись в моих глазах.
Это был последний момент, когда я мог их вспомнить, а дальше – тишина и покой. Сейчас я умру. Да! Не на краю света и вовсе не от проказы! Пусть кончина моя будет непушкинской, зато я покину мир своевременно!
Прочитав про себя «Отче наш», я открыл окно, перекрестился и, не смотря вниз, шагнул на улицу!
Мой вопль оглушил всех вокруг, а вопль Иосифа Самсоновича, в свою очередь оглушил меня...
Я догадался, что попал в ад. Надо сказать, в аду было не так уж и плохо. Он напоминал наше училище: там был такой же двор, по двору ходили курсанты. Они все, почему-то, столпились вокруг меня. Наверное, им интересно было посмотреть на новенького.
- Каналья! – закричал Иосиф Самсонович, который лежал рядом со мной.
- Вы тоже умерли сегодня? – сочувственно спросил его я.
Все вокруг разразились совершенно непонятным для меня смехом.
- Выкрест! Поджидок! Полукровка! Чурка! Нерусская сволочь! – продолжил Иосиф Самсонович.
И вдруг я понял, в чем же дело! Свет озарил мою больную душу, а радость – мое побледневшее лицо! Я жив! Я жив! Я молод и полон сил! Я молод! Все в моих руках! Случай спас меня! Я не погиб при падении, а лишь сбил с ног Иосифа Самсоновича!
- Спасибо Господу! – вскричал я и поцеловал сторожа в лоб.
Все вокруг снова засмеялись, но это ничуть не задело меня, ибо все мысли мои были заняты исключительно моим чудесным воскрешением. Я вскочил на ноги и побежал к себе в комнату.
Я бежал, никого не замечая, откуда-то сзади доносилось до боли знакомое «Волгин! Волгин!». Я не хотел останавливаться и потому делал вид, что ничего не слышу.
- Молодой человек! – услышал я тот же голос.
Меня всего передернуло: никто ранее не осмеливался называть меня молодым человеком.
- Волгин! – еще раз крикнул наглец. О! УЖАС! – я узнал голос Ренна.
- Я слушаю, господин профессор! – возопил я.
- Вы потеряли сапог! – Ренн протянул мне мой сапог.
Я посмотрел на свои ноги: я, Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, действительно был в одном сапоге, как какой-то нищий.
От стыда я убежал к себе в комнату и уснул там невинным сном заново родившегося человека.
Проснулся я поздно вечером в горячке и быстро покинул комнату, чтобы подышать воздухом. Я шел по пустынным коридорам, считая свои шаги, не то восхищаясь нашим миром, не то ужасаясь собственной ничтожности. Из холла доносились женские голоса. Мое сердце забилось чаще: слух не обманул меня – это были Северина и Катя. Последняя, как обычно, чему-то возмущалась:
- Господи! Паскудство! Принц на белом коне... (Я посмотрел в окно: по двору скакал Ренн на белой лошади). У него что – новый конь?
- Да, - ответила Северина, - старый сдох.
- Господи! От него и лошади мрут...
Меня так развеселило Катино замечание, что я, потеряв контроль над собою, громко захохотал.
- Волгин?! – удивилась Катя. – Вы, говорят, сегодня, из окна кидались?
- Это ложь, - смущенно начал оправдываться я. – Это кому-то показалось... Я просто решил выйти во двор, сократить путь...
- Да ладно вам, - почти прошептала она.
- Я пойду, мне уже спать пора, - вступила в разговор Северина.
- Мне тоже, - поспешил сказать я.
- Нет, Волгин, - твердо произнесла Катя, крепко сжимая мою ладонь, - вас я попрошу остаться.
Ее рука была холоднее льда, дышала она часто и неровно. Только сейчас я заметил, каким бледным было ее лицо. Ее лихорадило: все тельце ее дрожало мелкою дрожью. Тем не менее, что-то невероятно преобразило ее: это уже не была нагловатая девица с чрезмерно простым деревенским лицом – это была самая красивая, самая благородная и самая проницательная девушка на земле. Как моя Маменька!
- Вы больны? – испуганно спросил я.
- Да...
- Врача! Врача! Срочно! Лекаря! – возопил я.
- Нет, не надо врача. Это приятная болезнь.
Ее воспаленные глаза блестели так странно, что мне становилось жутковато. Я понимал: решается моя жизнь.
- Мне стыдно за сегодняшнее...
- Не надо, Волгин, не надо... Сейчас вы пойдете спать и вам приснится самый прекрасный сон, но сперва... сперва вы возьмете ЭТО.
Она сунула мне в руку конверт и быстро удалилась.
Не помню, как я очутился в свой комнате и как разорвал этот конверт. Дрожащими руками я развернул лист бумаги и прочел следующее:
Никодиму Михайловичу Волгину, сыну помещика
Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой
посвящается
Вольно!
Счастье мое,
Почему ты грустишь,
Прячешь лицо
И молчишь, и молчишь...
Плетка твоя над кроватью висит,
Бей меня бей,
Если хочешь любви...
Вольно!
Можешь разорвать меня на части,
Я ведь знаю, что такое счастье,
И мне уже почти-почти не больно!
Вольно!
Ждал и молчал...
Кто-то думал, ты спишь...
Я открыла глаза,
Почему ты молчишь?..
Не плач, мой палач,
Лишь меня позови,
Бей меня, бей,
Если хочешь любви!
Вольно!
Самое крутое впереди,
До него осталось полпути,
И мне уже почти-почти не больно...
Вольно!..
Екатерина Ветлицкая, дочь полковника Ветлицкого.
Я молился на этот листок, ронял на него слезы... я не верил своему счастью... я выкурил сигару прямо в комнате, а потом слег с горячкой и боле не приходил в себя!
Некролог
Подобно тому, как погибает живая душа, заканчивается мой роман. Я чувствую, что полон сил и Солнце светит исключительно для меня. Я молод, молод, молод, во мне бурлят чувства, страсти и идеи, мой воспаленный рассудок требует удовлетворения.
Надеюсь, мой автобиографический роман показался читателю интересным и поучительным, ибо я прошел все круги ада и выбрался из бездны соблазна на свет божий, дабы порадовать всех своими стихами (и стихами «Агаты Кристи»).
Я понимаю, что меня ждет долгая и счастливая жизнь, близится день моего венчания с Катенькой, посему я пребываю в лихорадке. Все мои родственники и моя Маменька чрезвычайно за меня рады и тот редкий читатель, который прочел эту книгу до конца, я надеюсь, тоже.
Считаю необходимым заметить, что мой конфликт с Маменькой разрешился как нельзя лучше, ибо Маменька увидела все мои старания и раскаяния и простила меня, приняв в свои объятия, как гнездо принимает птичку. Машенька, моя незабвенная Машенька, как я узнал к своему облегчению, не держит на меня зла. Она вышла замуж за весьма достойного человека, я сам желал им счастья на свадьбе.
Неточка и Марго уехали в Голландию, а мой незрячий друг Сирилл вернулся обратно в семинарию.
Курилов-Летов-Ослов приписал к своей фамилии приставку «Говнов», был этому бесконечно счастлив и отметил это глубоким запоем.
Братья Каломазовы отправились на корабле в заморское плаванье и обещали вернуться с гостинцами и угрожали, что могут успеть к моей свадьбе.
Скифофф доехал до Боливии, где горят конопляные поля, и украл себе одно во время пожара.
А сейчас, мой читатель, слезы умиления горными ручьями текут по моим бледным щекам. Я бросаю перо в сторону, выпиваю чернила из чернильницы, крашу губы гуталином, надеваю черный фрак и готическим принцем ухожу в ночь слушать черную мессу и писать другой роман.
Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина
и жены его, аварской княжны Алиевой.
Модест Ла Гранж II,
21 августа 2005 г.
Предисловие Модеста Ла Гранжа II,
которое намеренно помещено в конец, дабы не отпугивать читателя
Рукописи не тонут...
Мы молоды, зелены и накурены. Мы не пишем в стол – мы пишем в стул. Понятие «стул», как известно, растяжимое, и в некоторых его значениях оно может заменять собою понятие «говно». Что ж, про неоднозначность слова «говно» и говорить нечего, ведь никакое другое слово не являет собой столь широкий спектр чувств, эмоций, событий, происшествий, предметов и персонажей. Ах, сколько толкований можно найти для незамысловатой фразы «мы пишем наш роман в говно»! Как они будут полярны!.. Подумайте на досуге, наш читатель, об этом. Но если вы окажетесь неспособны найти более десяти вариантов, вы можете поставить себе жирную двойку и написать на позорном челе своем: «Я осел», после чего поставить три восклицательных знака и проходить так по людной улице не менее суток.
Итак, подобно тому, как великий поэт Маяковский наложил в поэзию, а легендарная группа (ставшая легендарной исключительно из-за своевременной кончины какого-то отморозка) «SEX PISTOLS» наложила в искусство в целом, мы решили наложить в литературу. Плодом этого затянувшегося и оттого ставшего супер-мега-сверхприятным испражнения стал наш роман о семнадцати главах с прологом и некрологом. Просим любить и жаловать: «Любовные и другие похождения Никодима Михайлолвича Волгина (...), юного кадета и сорвиголовы, описанные им самим». Если кто не помнит, чему должно содержаться в скобках, значит, он читал роман зря: не по его это уму.
Хотим сразу заявить, что мы не боимся праведного гнева наших прототипов (и протопопов), страшного суда с группой «Агата Кристи» и Павлом Астаховым, а так же потомков Федора Михайловича, которые ныне водят трамвай. Они на нас с топором, а мы на них с шашками и шахматами. Вам нас не взять! Говно не тонет – не утонем и мы, как ярчайшее проявление гениального (то есть опять-таки говна). Коме того, сразу предупреждаем, что любая критика – от серьезной, научно- или псевдо-научно-обоснованной до огульной – подействует на нас нестандартно, а именно, заставит еще глубже уверовать в исключительность нашего творения. Книга гениальна и спорящий с этим либо жалкий гнусный притворщик, либо закостенелый тупица. Вот так вот!
Сей роман требует особого к себе отношения и бла-бла-бла. По сему поводу данное произведение не рекомендуется читать скотам и падонкам, которые не смогут оценить изобретательный юмор опускающийся интеллигенции, не поймут сарказма и будут писать на стенах «Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой» вместо слова «***». Также эту книгу воспрещается читать Людмиле Сергеевне Сердеге, потому что в неполные сорок лет она перенесла инфаркт миокарда. Мы возражаем против прочтения нашего романа психопатами, не достигшими внутриутробного развития в стадии молекулярного опарыша. Будет не очень хорошо, если книга попадет в руки престарелых садомазохистов: авторы романа боятся за своих бабушек и дедушек. Не стоит читать книгу в США и в туалете из-за возможного неправильного ее использования. Во время наслаждения романом неуместно попадать под троллейбус, читать другую книгу или заниматься пассивным скотоложством. Кроме того, авторы книги запрещают своим читателям бить женщин, детей, инвалидов, животных и негров ремнем от бас-гитары «Урал», потому что гитара не виновата в своем происхождении. Родителей не выбирают.
Уголовной ответственностью будут вознаграждены читатели, которые напугают унитаз до такой степени, что он им ответит: «Я вам сударь не хухры-мухры, а Никодим Михайлович Волгин, ...».
Если, укусив яблочко за бочок, вам не повезет узреть там червячка, то непременно выплюньте все обратно и приклейте канцелярским клеем к пораженному участку плода, ибо вы сломали червяку жизнь. А коли не справится клей со сложным заданьем, то вбивайте кусок пережеванного яблока в само яблоко гвоздями. При этом будьте осторожны, дабы не насадить на гвоздь хозяина бунгало.
Уважаемые книгодилеры, наркоторговцы и слепые курьеры, на коленях умоляем вас не продавать эту книгу работникам зоопарков, жителям Кронштадтской Колонии и президенту Ющенко за то, что он ворует газ из нашей Кока-Колы! Попомните Гитлера! Ведь он понял, что мечтает стать паралитиком именно тогда, когда попал в госпиталь из-за отравления газами, причем своими... Ющенко! Мы, русские дети, не боимся ваших происков! Нас поддерживает ТОРЧУ «Диарея» им. Лелика и Манолика, а вас всего лишь какой-то Георгий Георгиевич с кулинарной фамилией!
Модесту Ла Гранжу II было бы не вполне приятно, если бы его детище попало бы в руки шпиону из Гондураса. Поверьте! Здесь нет ничего национального, просто название его Родины не очень благозвучно. Если через несколько лет после прочтения романа вы заметите у себя странные, ранее нехарактерные симптомы, такие как: смех во время похорон, пир во время чумы, желание убить старушку топориком или пощекотать адвоката Резника за животик, немедленно вступайте в наше ТОРЧУ! Вступивший в ТОРЧУ не дрочит на Пикачу! Ура! Ура! Ура!
На сей праздной ноте мы прощаемся с вами, читатель! И помните:
Рукописи не тонут...