Глава 7
Неточка, второй Иван и мой незрячий друг
Эта глава, мой читатель, вероятно, покажется вам странной и, возможно, слишком неожиданной, ибо главным ее героем буду вовсе не я, а редко (но метко) упоминаемый ранее мой верный незрячий друг. Как вы уже догадались, героем небольшой повести моей будет лорд Сирилл. Ведь если бы не он, судьба бы никогда не свела меня с некоторыми замечательными персонажами, а значит, и дальнейшая жизнь моя стала бы совсем иной. Так что рассуждайте сами, читатель, полезным оказалось это для меня или нет, а я поведаю вам без субъективных оценок о том, как несчастен полуслепой лорд.
Когда я уже окончательно обосновался в училище и постиг разного рода прелести столичной жизни, мне вдруг сообщили, что меня хочет видеть некий друг детства. Я пришел по назначенному адресу в назначенное время и весьма обрадовался, увидев Сирилла. Оказавшись в моем любимом трактире, мы долго обнимались, хлопали друг-друга по плечу и никак не могли прекратить разговоры о детстве, о реке Эс, о Машеньке и о Маменьке. Наконец, мы заказали еще вина, и Сирилл поведал мне о своем горе...
Незадолго после того, как меня решили отправить в военное училище, многочисленные родители (в количестве трех пар и слабоумного дедушки) подумали, что и их отпрыску негоже расти деревенским увальнем. Однако для военного дела Сирилл оказался негоден, потому что был почти незряч. Пришлось отдать его в семинарию. Таким образом, следом за мною в столицу прибыл и любимый друг мой, чтобы посвятить себя религии. Город принял его негостеприимно: в первый же день своего пребывания в Петербурге, юный лорд заблудился в лесу. (Каким образом он попал туда с Невского проспекта, а извозчик привез его именно на Невский проспект, осталось неизвестно). В лесу несчастный потерял очки и от горя сел на пенек и заплакал. К счастью, долго плакать ему не пришлось, так как откуда-то из-за кустов выскочил кучер и предложить вернуть его в центр столицы за некоторые баснословные деньги. Делать слепому лорду было нечего, пришлось отдать половину своего состояния. Вторая половина была потрачена на новые очки. От горя Сирилл даже решил пойти на панель, но вовремя вспомнил, что он не барышня и что он решил посвятить себя религии, а не греху. Придя в семинарию, он лег спать и случайно проспал службу. За это его хотели исключить, но обошлись суровым предупреждением.
Две недели он прожил, строго следуя законам божьим и порядкам семинарии, а на третьей не выдержал и сбежал в кабак. В кабаке он познакомился с местной плясуньей Неточкой, девушкой необычайной (по мнению лорда) красоты. Он сразу же влюбился в нее всем сердцем своим. Ему захотелось заключить ее в свои объятия и никогда более не отпускать, расцеловать ее руки, сделаться частью ее и бежать вместе с ней куда угодно. Да, я знаю, в том беда друга моего: влюбляется он бесконечно и невыносимо. Любовь всецело поглощает его, парализуя его воспаленный рассудок. Он начинает вести себя глупо и смешно и так жалок и беспомощен становится, что иная девушка посмеется над таким воздыхателем, а иная сочтет любовь такой странной персоны оскорбительной. Бедный, несчастный мой Сирилл! Никогда не везло ему с барышнями, не повезло и в столице.
Преодолев стыд и страх, юный лорд стал общаться с Неточкой все чаще и чаще. Он узнал, что она когда-то работала в сиротском доме у Бецкого учительницей танцев, но этого ей было мало: она хотела выступать. Она была столь же тщеславна, как и ваш покорный слуга: ей хотелось искусства и признания, ей хотелось творить. Кроме сего, ей нужны были средства для того, чтобы уехать в Голландию. Таким образом, Неточка сделалась кабацкой плясуньей.
Мой друг совсем позабыл об учебе и о строгих наказах родителей: каждый день сбегал он из семинарии в кабак, в котором работала его возлюбленная. Там его кормили за счет заведения (деньги вычитались из Неточкиной заработной платы), наливали ему вина. Он все больше влюблялся в Неточку. А надменная танцовщица, казалось, все больше и больше потешалась над ним.
Наконец, Сирилл отчаялся и решился на крайний шаг. Поздно ночью он собрал свои вещи, выбежал из училища и поймал извозчика, чтобы доехать до Неточкиной квартиры. Неточка жила в нумерах на набережной Г-ва канала. Дорога была долгой, посему юный лорд, измотанный и сильно взволнованный, уснул крепким сном. Когда же он вышел из экипажа, на улице лил бесноватый дождь. Идти было мокро и противно, но он шел, ведомый светлым чувством, ведомый своей бездонной тоской, ведомый своим помутненным рассудком, как шел Наполеон на Москву. Капли дождя бились о его очки, ветер трепал его короткие волосенки, тяжелые сумки резали руки: он шел, словно, по иголкам. Он был в бреду, его лихорадило, как меня.
Поднимаясь по лестнице, он пять раз споткнулся, четыре раза поперхнулся, шесть раз чихнул и дважды уронил очки в пролет. И вот, он уже стоял у Неточкиной квартиры. Он позвонил. Его прекрасная Неточка, его мечта и его наваждение, встретила его истеричным и крайне неуместным хохотом.
- Я вам смешен?! – вскричал Сирилл. – Что во мне такого потешного?!
- Да вы, батюшка оттого столь нелепо выглядите, - даваясь смехом проговорила она, - что стоите здесь в рясе и босиком.
Сирилл опустил свои подслепые глазенки, сощурился и – О! УЖАС! – увидел, что действительно стоит босой.
- Погодите, Неточка, но из семинарии я выходил в сапогах. И до экипажа шел в сапогах. Да что же вы смеетесь?! – он схватился за голову. – Я забыл туфли в экипаже, когда уснул... Да это не смешно! Это единственные мои сапоги! Да прекратите же вы хохотать!
Но Неточка не переставала хохотать, она была в хорошем расположении духа и во хмеле. Что ей, лихой плясунье, было до горя несчастного влюбленного лорда, лишенного зрения и взаимности!
- И зачем же вы, батюшка, нужны мне весь мокрый и без сапог? – с нескрываемой издевкой спросила она.
- Не мучь меня! – вскричал Сирилл и ворвался в квартиренку.
Увиденное поразило его до глубины души. Жилище Неточки представляло собою квадратную прихожую и страшную достоевскую коморку. Это была комната с ненормально низким потолком, шириною с две сажени, но длинною саженей в шесть. Под потолком было маленькое, заклеенное старыми газетами, окошечко из которого виднелись грязные крыши соседних домов. Ободранные грязно-желтые обои, протекший потолок, гнилостный запах и невыносимая духота словно говорили нашему незрячему лорду: «А ты, привыкший жить в достатке, любви и покое, ты, никогда не знавший нужды и истинной жизни, ты смеешь злиться из-за того, что потерял сапоги?!»
- Прости меня, Неточка, - виновато произнес Сирилл.
- За что? – удивилась лихая плясунья.
- Я был груб, мне кажется...
Неточка почему-то сказала Сириллу, что он глуп, а потом напоила его чаем и пошла на работу, заперев слепого лорда у себя дома.
Целых десять дней прожил Сирилл в квартире своего ангела, а потом, вернувшись как-то из кабака обнаружил Неточку с каким-то мужчиной. Мужчина вел себя с нею весьма фамильярно и позволял себе всякого рода фривольности, а плясунья при этом радостно хохотала и, казалось, была бесконечно счастлива.
- Что здесь творится?! – вскричал мой друг.
- Добрый день, любезный, - вальяжно растягивая слова, поздоровался с Сириллом наглец. – Меня зовут Антонио Бан...
- Петя его зовут, - резко прервала его Неточка. - Я думаю, вам, господа, стоит подружиться.
- Это невозможно! – возопил мой друг.
- Это обязательно! – недовольно буркнула Неточка. – Он теперь будет жить с нами.
Слепой лорд сощурился и увидел, что Антонио-Петя ехидно улыбается. Со слов Сирилла (а мы, мой читатель, не знаем, можно ли ему в этом случае доверять) наглец обладал черной меткой на полчела и в общем и целом походил на поросеночка. Кроме того, Сирилл заметил, что на полу были раскиданы чемоданы, на столе находилось несколько пустых и полупустых винных бутылок, а в углу коморки стоял контрабас.
- Неточка, солнце мое и душа моя, - чуть не плача, взмолился мой несчастный друг, - скажите, что вы пошутили!
- Прекратите, батюшка, - отрезала Неточка, - Петя будет жить здесь.
- Но я не потерплю этого субъекта у себя дома!!!
- Осмелюсь напомнить, голубчик, что квартира МОЯ, - справедливо ответила плясунья.
Тогда Сирилл взял у нее денег в долг и ушел прочь, пораженный своим горем. После он снял квартиру и разыскал меня.
Я слушал его историю и все больше и больше проникался сочувствием к незрячему товарищу. Я прекрасно понимал, что делает с юным исследователем жизни безграничное дикое чувство, называемое любовью и призванное лишать нас покоя. Я также отлично видел, что почти в каждой ситуации Сирилл вел себя совершенно неправильно. Но, словно для того и существует коварная любовь, чтобы напрочь лишать нас разума, заставляя вести себя глупо и неуместно.
Конечно, будь на месте Сирилла я, я бы вызвал Антонио на дуэль, а Неточке посвятил стихи, и мы бежали бы на потонувшем корабле в Голландию, жили бы там долго и счастливо и умерли бы в один день от проказы, как сам Пушкин пал на дуэли, защищая честь своей дамы. Однако вышеизложенная ситуация произошла именно с Сириллом, а значит я, как друг, обязан вытащить его из бездны страданий. Как настоящий поэт я решил помочь ему стихами. Я счел крайне романтичным написать для друга стихотворение признания в любви. Так, вероятно, делал Александр Сергеевич.
- Сирилл, - твердо произнес я, положив руку Сириллу на плечо. – Ты хочешь быть в итоге с Неточкой?
- Да, - опуская глазенки, ответил лорд.
- Почему же ты до сих пор не писал ей стихов?
- Я не умею писать стихов, - еще более подавленно прошептал мой друг.
- Зато я умею! – возопил я. – Я помогу тебе!
Сирилл не сразу согласился на такой шаг, но когда я доступно объяснил ему всю безнадежность сиих обстоятельств, он удрученно произнес свое «Да» и даже попросил меня передать эти стихи Неточке.
Я вошел в трактир, где, по словам Сирилла, работала Неточка, и заказал у халдея вина. За столом напротив сидела какая-то ненормально шумная компания. Впрочем, компанией это назвать весьма трудно, ибо сидели там двое: девица лет 20 и мужчина. Девица была одета в черное платье и куталась в серую шаль. С ее бледного лица не сходила улыбка, она то и дело судорожно изгибалась и начинала вульгарно хохотать. Мужчина хохотал еще громче и выражался не самым лучшим образом, на нем были огромные очки и грязное старое пальто. Казалось, он никогда не стриг и не мыл волосы. Они вели очень странный разговор.
- В этом господине, ха-ха, - говорил мужчина, - я более всего ценю, ха-ха, то, что он еще не испорчен, понимаете? Он тупожопый как осел, зато добрый как черт. Он за счет этого еще 1025 лет проживет! Вот госпожа Березина, ха-ха, тоже еще не испорчена... Ей что надо? – Мужика и все! И она счастлива! Ха-ха!
- Это очень интересно, Ванечка, - смеясь, отвечала ему девушка, - но в таком случае я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду под испорченностью. Кто тогда уже испорчен?
- Сирилл! - громко и радостно сказал Ванечка и захохотал. Девица захохотала вместе с ним.
Я понял, что эта девушка – Неточка, а Иван, очевидно, один из ее друзей. Я был возмущен их неуместным хохотом.
- Осмелюсь заметить, - вскричал я, приближаясь к их столику, - что вы занимаетесь мерзкой клеветой! Лорд Сирилл мой друг и не вам его судить!
Неточка и Иван залились нездоровым смехом.
- Прекратите хохотать! – возопил я. – Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, я верный друг лорда Сирилла. Скажите, милейший, почему это Сирилл испорчен?
- Потому что он слепоглухонемой, ха-ха!
- Как вы смеете потешаться над чужою бедой! – внутри меня все кипело.
- Да Сирилл сам есть одна большая беда, ха-ха! Это жертва неудачной селекции осла с капустой! Ха-ха!
- Между прочим, вы тоже носите очки! – вскричал я.
- Да, я ношу очки, ха-ха, только моими очками гвозди нельзя заколачивать, я в них не родился, ха-ха!
- Вы знаете, кто вы?! – возопил я. – ВЫ ГОВНЮК-С!
Мой вопль был слышен на весь трактир, я сам ужаснулся сказанному.
- Я Иван Говнов! Ха-ха! – закричал Иван, держась за живот. После этого он вдруг запел:
Иван Говнов - Иван Говнов!
Иван Говнов всегда готов!
- Что здесь смешного? – горячился я.
- Мне никто ранее не делал такого комплимента, ха-ха. Я говнюк-с! Ха-ха! Я бы с удовольствием приписал к своей и так убогой фамилии еще и Говнова! Знаете, князь, какая у меня фамилия?
- Нет! И знать не желаю! – выпалил я и пустился прочь из трактира.
- Я Курилов-Летов-Ослов! – крикнул мне вслед Иван.
Я был вне себя от ярости: такого аморального поведения я еще не видал. Ситуация осложнялась тем, что я не мог вызвать Курилова-Летова-Ослова на дуэль, ибо был связан обещанием, данным Сириллу. О! УЖАС! – меня как обухом огрело: я совсем забыл о письме.
Делать было нечего, пришлось вернуться обратно.
- Ваня! Князь возвращается! – веселилась Неточка.
- Князь! Идите к нам! Выпьем!
- Я пришел сюда (я говорил очень суровым тоном, дабы они не подумали, что я все им простил), чтобы вручить вам ЭТО.
- Что это?! – воскликнула Неточка, выхватив конверт. – Господи! Ваня! Это от Сирилла! Господи, прочитай это!
Ваня посмотрел на конверт, изогнулся пополам, а потом зачел вслух:
- От кого: от сына английского лорда Кента и жены его, Анны Алексеевны Гурьяновой, а также внебрачного сына английского лорда Гурьянова и жены его, сестры лорда Кента, Марии Кент-Гурьяновой, а также приемного сына английского лорда Кент-Гурьянова и его жены, баронессы Гурьяновой-Кент. Ха-ха!
- Что смешного! – возопил я, чувствуя, что вот-вот рассмеюсь сам.
Тем временем, Неточка разорвала конверт.
- Что вы делаете?! – неистово заорал я. – Это лично вам! Это надо серьезно!.. Это надо наедине!..
- Расслабьтесь, князь, сядьте лучше да выпейте с нами.
Я разозлился, но предложение принял. Я выпил залпом один бокал вина, потом еще, потом опорожнил рюмку коньяка и вдруг увидел, что Неточка беззвучно подрагивает от радости, а Курилов-Летов-Ослов валяется под столом, читает мои стихи и бьется головой об пол. Я не знал, что больше меня возмутило: такое низкое насмехательство над чужим светлым чувством или неадекватная реакция на мое стихотворение.
- Что же здесь смешного?! – вскричал я. – Человек решался, старался, боялся... А вы... Тем более что стихи хорошие!
- Вы так переживаете, князь, словно, это ваши стихи... Ха-ха!
- Что здесь смешного! Дуэль!
Даже мой вызов не привел Ивана в чувства: он так и трясся, лежа на полу.
- Волгин, кого ты там опять собрался вызывать на дуэль? – услышал я голос Григорьева. Я вскинул голову и увидел рядом с нашим столиком Григорьева и Марго.
- Вы уже знакомы? – спросил у меня Григорьев.
- Да, имел несчастье, - процедил я.
- Очень хорошо, Неточка и Иван мои хорошие друзья. Мы хотим сегодня отмечать мой день рождения водкой и весельем. Будешь с нами?
А я совсем и позабыл, что у Григорьева сегодня день рождения. С минуту думая, я согласился.
Глава 8
Братья Каломазовы, вино и гашиш
Я проснулся темной ночью в какой-то канаве. Ужас проникал в каждую мою частицу, как будто пытаясь доказать всему существу моему, как я жалок и низок. Нет, русская водка не помрачила мне память, дабы спасти меня от ее величества совести. Напротив, я помнил все четко и ясно, до самых ничтожных деталей и подробностей.
(Я помню тот трактир, Марго и господина Курилова-Летова-Ослова. Помню, как мы выпили по стопке водки в честь нашего общего друга Ивана Григорьева. Потом со мною, как обычно, случилось помрачение, я швырнул Неточке рублей 10 и потребовал танцевать со мной. После этого я заказал у халдея бутыль водки, затем еще бутыль... Далее я встал со стула каким-то образом уронил картину со стены. Испуг был столь страшен, что я упал на пол, а, падая, зацепил рукой скатерть на столе... Читатель понимает, чем это закончилось. Мне очень стыдно за свою трусость, но после этого я решил бежать и сбил халдея с подносом по пути. Видимо, это было последней каплей. Два здоровых мужика выкинули меня на улицу. Я собрал все свои силы в кулак, чудом встал, прошел аж три сажени, упал в канаву и уснул).
Слава господу за то, что Маменька не видела меня, лежащего в канаве! Я, право, даже и не знаю, кому повезло боле – Маменьке или мне. Позорно-хмельной я лежал в грязной канаве. В моих волосах запутались гнилые листья. Я понимал, что нужно встать, но все мое тело так болело, что я физически не мог совершить какое-либо движение. Я стал молить бога о помощи, хотя, наверное, глубоко аморально обращаться к Христу в такие минуты.
«Господи! – стонал я. – Пошли мне спасителя! Я грешен, я знаю... Я каюсь... Пошли мне спасителя, господи».
Творец услышал мои мольбы! Над канавой появились два каких-то моряка. Честно сказать, я очень испугался в первый момент: с каких это пор по канавам стали суда ходить! Следующей моей мыслью было то, что лежу я и не в канаве вовсе, а в реке. С каких это пор Нева мне столь мала... Нет, я, конечно, понимаю, что мне море по колено, но все же...
- Вадим, смотри, - гнусавым, скрипучим голосом произнес тот, что был чуть потолще (замечу, что оба были нехуденькие).
- Куда, Глеб?! – поинтересовался второй голосом заядлого курильщика.
- В канаву, брат...
Вадим достал откуда-то бутылку вина, глотнул прямо из горлышка и заглянул в канаву.
- Бог видит, вы честные люди! – возопил я. – Я дворянин, я курсант... Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой.
- Мы братья Каломазовы. Я Глеб, а он мой старший брат. Его зовут Вадим.
- Очень приятно! – возопил я.
- Нам тоже, - братья улыбнулись и пошли дальше.
Мое сердце провалилось в желудок. Все потеряно! Я упустил свой последний шанс. Кто теперь вытащит меня из этой пропасти? Неужели мне теперь навеки суждено остаться в канаве?..
- Господа! Куда же вы! – вскричал я. – Помогите мне! Помогите мне выбраться из этой позорной ямы!
- Чего он хочет, брат?
- Он, вероятно, застрял в канаве, брат...
После того, как моряки вытащили меня из канавы, я прямо-таки встал на колени в знак благодарности. Братья смотрели на меня, подавая все признаки полного непонимания происходящего. Их лица были бледными, а глазенки красненькими. Я ранее не видел ни одного живого человека с такими красненькими глазами.
- Брат, по-моему, он совсем плох, - сказал Глеб.
- Он давеча перепил... Надо дать ему нашего моряцкого...
- Брат, но наше моряцкое у тебя, дай ему.
- Угощайтесь, князь, - Вадим протянул мне бутыль вина.
Я, поборов неприязнь, сделал несколько глотков, и мне полегчало. Я сердечно отблагодарил моряков за целебный эликсир и уже собрался идти в училище, как вдруг Глеб предложил мне пойти вместе с ними «продолжить праздник» на их судне. И – О! УЖАС! – я согласился!
Не помню, как, но я все-таки оказался в каком-то корабельном помещении. Это была темная, гулкая комната, просторная и абсолютно пустая. Каждый звук в ней отдавался жутковатым эхом. Посреди комнаты стоял круглый стол. На сердце стало не то тревожно, не то тепло. С одной стороны корабль нагонял на меня страх, а с другой я снова ощутил себя ребенком, вспомнив, как в детстве мечтал быть капитаном. Припоминалось, как мы с Сириллом забирались на крышу сарая и играли в пиратов. Я перевязывал себе глаз черным платком, а Сирилл ничего себе не перевязывал, ибо был почти незрячим. О, будьте вы благословенны, романтические детские мечтания! Как любим мы над вами смеяться, но как при этом уважаем вас! Ведь именно вы, наивные, а подчас и глупые, делаете нас людьми! Именно вы помогаете нам не опуститься до пошлой и банальной топорности! Именно вы не даете нам стать жестокими, бесчувственными глыбами!
Из правого глаза моего пролилась скупая мужская слеза. Я вытер лицо и мысленно попросил прощения у Маменьки за излишнюю сентиментальность.
Однако я совсем забыл сказать читателю о самом главном в сей истории. На корабле меня ожидал сюрприз: за столом сидели мои друзья, знакомство с которыми закончилось в той самой канаве – Иван Курилов-Летов-Ослов и возлюбленная лорда Сирилла, плясунья Неточка. Это казалось почти невозможным, но, тем не менее, они оба уже сидели за столом, когда я вошел.
- Какое, право, счастье видеть вас здесь и сейчас! – сказал я им. – Но позволю поинтересоваться, каким же образом вы оказались здесь?
- Мы с Глебом Самойловичем вместе учились в гимназии, - хихикнул Курилов-Летов-Ослов. - Мы не виделись лет сто... Ха-ха! А сегодня их судно пришло в столицу... Глеб разыскал меня... Ха-ха!
- Какое счастье, господа! – вскричал я.
- Именно! – подхватил Глеб, выкатывая откуда-то бочку с вином. – За это непременно надо выпить!
Это был воистину прекрасный вечер. Я бы даже сказал «волшебный». Атмосфера на судне завораживала, а братья Каломазовы мне очень понравились. Я никогда ранее не общался с моряками, поэтому все, что говорили братья было для меня диковинным. Я готов был бесконечно слушать рассказы об иностранках, песни про море и стихи про любовь, попивая терпкое дорогое вино.
Вадим был на шесть лет старше Глеба, но, если честно, они оба достаточно плохо сохранились и выглядели как одногодки. Глеб был полнее Вадима, его волосы кучерявились мелким бесом в то время, как волосы старшего брата только немножко завивались. Я не мог наглядеться на отважные (мне, почему-то, серьезно так казалось, наверное, я был пьян) лица Каломазовых.
В полный восторг меня привела песня, исполненная братьями. Сказать по правде, эта была какая-то пошлая и даже не вполне пристойная песенка, но Вадим так хорошо играл на гитаре, а Глеб так божественно пел! Я даже записал ее слова, дабы показать вам, мой читатель, но, к сожалению, могу сейчас привести лишь ее фрагменты. (Причину, по которой я не могу предложить вашему вниманию полный текст, я предпочитаю умолчать, так как не считаю нужным посвящать читателя во все интимные и срамные проблемы вашего покорного слуги, а также в особенности его пищеварения).
Куда бы ни приплыл моряк
За золото и серебро,
Ему везде поднимут флаг,
Ему всегда нальют вино...
Когда моряк на берегу.
Все девушки бегут к нему...
Куда бы ни приплыл моряк,
От смерти не уплыть ему...
Она целует без конца
Его безумные глаза!
Вино и гашиш,
И Стамбул, и Париж...
Моряк, моряк,
Почему ты молчишь?
Вино и гашиш,
И Стамбул, и Париж...
Моряк, моряк,
Почему ты грустишь?..
После того, как эта песня была исполнена, Неточка воскликнула:
- Чудесно! Прекрасно! Глеб Самойлович, вы же с братом из Турции приехали?
- Из Турции, - кокетливо ответил моряк.
- А вы понимаете, на что я намекаю после этакой песни?
- Хе-хе, еще бы я не понял... Что ж, такую девицу грех не угостить турецким гашишем. Вадик, неси гашиш!
Вадим Каломазов поставил на стол маленькую шкатулку с какой-то зелено-коричневой дрянью; потом достал из кармана маленькую ложечку и протянул Неточке.
- Даме предоставляется право первой испробовать заморский продукт, - довольно протянул старший брат.
- Скажу заранее, что вещь великолепного качества, поэтому не берите сразу много.
Неточка принялась скрести по зеленой пакости, пока не наскребла себе полную ложечку. Съев непонятное заморское блюдо, она протянула ложку мне.
- А что это? – испуганно спросил я.
- Гашиш, - пожал плечами Глеб.
- Что, простите?
- Шоколадка, - улыбнувшись, ответил Курилов-Летов-Ослов.
Я понял, что гашиш – это очень дорогой сорт турецкого шоколада, а потому есть его можно только маленькими порциями. Я отскреб себе немного гашиша и проглотил его.
- Странный шоколад, господа, - произнес я, вскинув руку. – Слишком сраный...
Моя оговорка всех очень развеселила. Следующим гашиш попробовал Курилов-Летов-Ослов, а потом и моряки.
Мы опять пили вино, говорили о всяческих чужеземных диковинах, и вдруг я поймал на себе взгляд Ивана. Его глаза были ярко-красными, такими, как давеча были у моряков. Я метнул свой взор на Неточку: и ее очи были красны. Я в ужасе достал из кармана зеркало и поглядел на себя. Увиденное заставило меня перекреститься.
- Господа, - воскликнул я, удивляясь тому, как звонко и приятно звучит мой голос, - почему мои очи столь красны?
- Шоколадка, - пожал плечами Курилов-Летов-Ослов и усмехнулся.
Я посмотрел на Ивана, потом на обоих Каломазовых, потом на Неточку и разразился истерическим хохотом. Приступ смеха не кончался минут пять. Я уже начал чувствовать, что если я не соизволю успокоиться, то мне просто-напросто сделается дурно. Посему я упал на пол и стал биться головой о стены. Придя в себя, я стал нести какую-то несусветную околесицу:
- Понимаете, у меня в шее проходят трубы. Это горло. Это в некоторой мере хорошо, ибо царь батюшка поощряет рвение в бой...
- Вы бредите, родной, - сладко протянула Неточка, и все мы захохотали.
Вдруг я посмотрел на часы. О! УЖАС! - Мне же давно уже надо было быть в училище.
- Что же делать? Как мне быть! Я должен был быть в училище 3 часа назад.
- Через полчаса будем, ха-ха, - успокоил меня Курилов-Летов-Ослов, и мы все покинули судно.
По дороге малейшая оговорка собеседника вызывала у меня дикий смех. Впрочем, я заметил, что приподнятое настроение не только у меня. Просто, видимо, сказалась моя буйность. Хмельное моряцкое вино и чудо-шоколадка сделали свое дело.
До училища мы шли очень долго, часа 4. «Ничего страшного, зато весь хмель выветрится», - успокоил себя я.
Однако по пришествии в училище хмель не выветрился.
Я оказался в темном коридоре. Где-то далеко был виден свет. Вдруг дверь хлопнула, и вдали показался темный силуэт. Еще пара секунд, и я разглядел высокого мужчину хорошего сложения. Еще мгновение, и я встал как вкопанный. Ужас сковал мои члены, и ваш покорный слуга почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Передо мной стоял тот самый Диавол, которого пару недель назад нарисовал Арарадзе. Та же грозная ухмылка, тот же пронзающий взгляд, те же длинные ослепительно-черные волосы. Даже одет он был в то самое бесформенное белое платье! «С картины сошел», - промелькнуло в моей голове. Бледнея все сильнее и лихорадочно крестясь, я попятился назад. Это разозлило Диавола: он пошел за мной.
- Изыди! – вскричал я.
- Что, простите? – леденящим голосом переспросил он. (Верно, видимо, говорят, что Сатана живет в каждом из нас: его голос показался мне хорошо знакомым).
- Диавол! Диавол! Изыди! – выпалил я, развернулся и побежал прочь. Сзади слышались тяжелые шаги.
- Волгин! – раздался очень знакомый возглас.
Я остановился, Сатана направился ко мне. От пережитого стресса у меня началась лихорадка: у меня зуб на зуб не попадал от жара. Мефистофель подошел вплотную.
- Не надо! – жалобно застонал я. – Не надо, пожалуйста! Я не пойду за вами, я не хочу! Сделки не будет!
- Кончайте ломать комедию, - строго сказал Сатана.
- Я прошу вас! Отпустите! Я бедный больной курсант. Я Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой. Я не хочу служить вам, темный лорд. Я учиться хочу!
- Волгин, вы что пьяны или как обычно!
- Да не мучайте вы меня! Если хотите отнять у меня душу, отнимайте, но не мучайте!..
- И где вы так набрались, Волгин? – насмешливо спросил Сатана.
- Ну да, грешен я! Но ведь это ты меня искусил! Ты повел меня в этот кабак! Ты кинул меня в позорную канаву, и ты повел меня за моряками Каломазовыми!
- И куда это, интересно, я тебя повел за моряками Каломазовыми?
- На их судно, вы же сами знаете. Да, за вином и гашишем я забыл про время. Я нарушил все порядки, но все же я здесь! И куда теперь ты хочешь отвести меня? Куда ты меня тащишь?
- Волгин, - строго оборвал меня Сатана, - сейчас вы очень сильно пьяны и одурманены, посему СРОЧНО идите к себе в комнату, ибо завтра нам предстоит крайне серьезный разговор. Вы слышите меня?!
Я снова услышал шаги. В конце коридора шел человек с фонарем и что-то недовольно бурчал себе под нос. Я понял, что это был сторож, Иосиф Самсонович. Да, это был он. «Ничего, - подбадривал я себя, - сейчас он подойдет ближе и Диавол скроется. На время, но скроется. Хоть сейчас мне станет легче».
Однако когда сторож подошел, произошел весьма странный инцидент. Фонарь осветил лицо Сатаны, и я узнал... Профессора Ренна.
Сначала я решил, что в полковника вселился злой дух, но потом вдруг понял, в чем же дело. Никакого Сатаны нет? Спасение? Какое спасение?! Ренн все знает!!!
Дрожа, как осиновый кол, я смотрел в лицо профессора.
- Сергей Алексеевич, - прошептал я и пал без сознания.
Глава 9
Иосиф Самсонович и мышеловка
Иосиф Самсонович был человеком из того людского племени, которое зовется вечно униженными. Это патологические неудачники с несложившеюся жизнью. У них никогда не бывает друзей. У редких они вызывают сочувствие, прочие же посмеются над ними. Эти люди настолько несчастны (а несчастия их столь глубоки), что даже смешно становится. Сам вид таких людей жалок. Таким был наш сторож, Иосиф Самсонович.
Иосиф Самсонович был невысок (чуть выше меня), сутул и сердит. Болезненная кожа и ужасные мешки под глазами говорили о нехватке свежего воздуха, нормальной пищи и физических упражнений. Он всегда хмурил брови и ворчал что-то себе под нос. Кроме того, он без остановки ел шоколадные конфеты, при этом его ущербные усики шевелились, как живые. Одевался Иосиф Самсонович в какие-то грязные лохмотья, в которых можно было с превеликим трудом узнать поношенную (а, точнее, переношенную) военную форму с погонами ефрейтора.
Курсанты часто смеялись над ним. Смеялись надо всем: и над свисающей на бок грязной челочкой, и над страшным (как у Бабы Яги) носом, и над жесткими усиками. В него кидались мусором, его обзывали обидными словами, а он не отвечал, лишь бросал на всех злобные взгляды и бормотал что-то себе под нос. Генерал Токрытов вообще не стеснялся прилюдно называть Иосифа Самсоновича недоразвитым разгильдяем. Иосиф Самсонович слушал его молча, опустив голову. Единственным любимым существом у Иосифа Самсоновича (кроме его родной внучки, Вареньки) была овчарка по кличке Блондинка. Во время утренней пробежки мы часто видим, как Иосиф Самсонович гуляет с нею по двору училища. Он всегда держит поводок в правой руке, ибо левая рука его имеет обыкновение трястись.
Нам с читателем уже приходилось слышать (если не ошибаюсь, от Северины) о том, что дочь училищного сторожа уже больше года живет в Москве. Ходят слухи, что она сбежала от отца, прячась от позора. Она также хотела убедить свою дочь бежать вместе с нею, но та сочла это гадким – оставить бедного старика одного, стыдиться деда, как какого-то порока.
Иосифа Самсоновича трудно назвать показательным дедом и отцом. С родными он был груб и суров. Он не стеснялся говорить о глупости и никчемности женщин в присутствии Вареньки, а ранее – и в присутствии ее матери. Он называл Вареньку канальей и бил ее половою тряпкой под восторженные крики курсантов. Говорят, когда-то в молодости, Иосиф Самсонович, полный юношеских надежд, учился в этом училище. Но его неприкрытое себялюбие и скверный характер не дали ему продвинуться дальше солдатского звания. Полный оскорбления и не угасших еще наполеоновских планов, он с гордостью собрал свои вещи и, сказав тогдашнему директору, что он позорный выкрест и, вообще, полный дурак, ушел покорять мир. Но мир покорить ему не удалось: мир оказался куда сильнее, чем думал юный Иосиф Самсонович. Мир изломал его характер, мир изрезал его душу. Мир разбил его идеалы, растоптал его мечту. Он вернулся в столицу через 5 лет. Своих родителей он уже не нашел, потому что они умерли от горя. Худой, голодный и больной, с маленьким ребенком на руках, он вернулся к тому же директору, позорному выкресту и круглому дураку, встал на колени, зарыдал и попросил приюта...
Директор был истинным христианином по духу своему и, как говорят, был лишен подлости и не был злопамятным. Он простил Иосифа Самсоновича. С тех пор он сторож...
Однажды я сотворил нечто действительно мерзкое. Это деяние мое, поверьте, непростительное. Будь проклят тот день, когда в воспаленном сознании моем родилась эта мерзкая шутка с Иосифом Самсоновичем!
Давеча я говорил о нездоровой любви нашего сторожа к шоколаду. Я давно заметил, что в столе его есть полочка, куда он обыкновенно кладет мешочек с конфетами. Именно поэтому его правая рука (левая дрожит, не забудьте) периодически исчезает под столом и возвращается уже с конфеткою.
Когда я уезжал из поместья нашего, лорд Сирилл подарил мне в шутку мышеловку. Он сказал, что Санкт-Петербург – город портовый, и, потому там много крыс и мышей. Я по-дружески улыбнулся, поблагодарил слабовидящего друга и взял с собою этот сувенир, как бы в память об отрочестве. Моя отвратительная идея заключалась в том, что в то время, когда Иосиф Самсонович будет находиться на улице, я подложу в его мешочек со сладостями эту самую мышеловку.
В общем, в один ужасный вечер я так и сделал, рассказав предварительно об этом всему училищу. Мы с радостью наблюдали, как Иосиф Самсонович одну за другой вытаскивает конфеты. Сначала все было хорошо, и кадеты даже перестали мне верить, но вдруг сторож издал дикий вопль и забормотал что-то себе под нос (можно было легко различить слова: «канальи», «выкресты», «холопы»).
Радостные, мы с Удодовым, Григорьевым и Данилушкиным рванули к себе в комнату. Однако радость наша была недолгой: через пару минут дверь распахнулась. На пороге стоял Иосиф Самсонович. В левой его руке дрожал огарок, правая же была в мышеловке. Лицо сторожа было ненормально свирепым: глаза лезли из орбит, зубы стучались друг о друга, на лбу вздувались вены.
- Который из этих выкрестов Волгин?! – залаял он, и из глаз его брызнули слезы.
- С чего вы взяли, что это я?! – вскричал я.
- Выкрест! Полукровка! – Иосиф Самсонович топнул ногой и поднес руку с мышеловкой к моему лицу.
О! УЖАС! На мышеловке было золотыми буквами написано:
Никодиму Михайловичу Волгину, сыну помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, на память от полуслепого друга его, лорда Сирилла Гурьянова, сына английского лорда Кента и жены его, Анны Алексеевны Гурьяновой, а также внебрачного сына английского лорда Гурьянова и жены его, сестры лорда Кента, Марии Кент-Гурьяновой, а также приемного сына английского лорда Кент-Гурьянова и его жены, баронессы Гурьяновой-Кент.
Я кинулся перед ним на колени, моля о пощаде, но Иосиф Самсонович лишь выругался еще раз и ушел.
Ах, как больно потом было мне смотреть на перевязанную руку этого несчастного человека. Я ежедневно молился за него, но свой грех замолить так и не смог. Так мне и надо, подлому насмешнику! Пусть теперь всю жизнь душа болит за эту пакость!