Глава 3
Присяга
Рано утром меня разбудил Григорьев, умудрившийся достать откуда-то банку с рассолом.
- На, выпей, и голова перестанет болеть. Быстрее вставай, не-то мы опоздаем на присягу. Это действительно будет страшно, да вставай же!
Вскоре мы уже стояли во дворе училища. Нас выстроили в несколько рядов. В первом ряду стояли новенькие, во втором – второкурсники, в третьем – третьекурсники и так далее. Перед нами выстроились все учителя. Все, кроме Ренна, были в военной форме. Вместе с учителями стояли Северина и Катя (очевидно, их пригласили посмотреть на присягу). Какой-то преподаватель держал в руках огромный портрет государя в руках, рядом с ним стоял знакомый мне священник с библией. Все было так торжественно, что у меня закружилась голова. Сначала генерал Токрытов около часа рассказывал о значении присяги и о том, как важно правильно присягнуть. Он говорил о том, что нужно говорить и что нужно делать. Я его не слушал, думая о вчерашнем дне. Вдруг Ренн стал вызывать на присягу курсантов.
«Первым вызывается Арарадзе Зураб Михайлович», - скомандовал он. Я не смотрел и не слушал Арарадзе. Я даже не помню, кого вызывали после него, я лишь помню яростный возглас Ренна:
- Волгин! Да сколько можно повторять его фамилию! Где он?
- Я здесь! - Крикнул я и помахал ему рукой.
- Так что вы медлите?!
Меня толкнул молодой человек, стоящий рядом и прошипел: «Выходи к портрету». Тут меня словно обухом огрело. Я в припрыжку выскочил к портрету и молча опустил голову, не зная, что сказать. Военный, держащий портрет зашептал: «Что ты молчишь? Говори: я, такой-то, такой-то, присягаю...» Тогда я кивнул головой и, сбиваясь от волнения, сказал:
- Я, такой-то, такой-то, присягаю...
Громогласный смех прервал мою речь. Ренн рассвирепел, подошел ко мне и, схватив меня за руку, процедил: «Что ты устроил клоунаду?»
Генерал Токрытов призывал всех успокоиться, но, похоже, уже ничто не могло успокоить смеющуюся толпу. Вдруг я понял свою ошибку и, пытаясь, перекричать дикий смех завопил:
- Я, Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина (все замолчали, ожидая от меня чего-то комического) и жены его, аварской княжны Алиевой, посягаю, ой, простите, – приседаю, то есть присягаю...
Все снова залились хохотом, послышались даже овации. Мне стало стыдно и обидно, перед глазами все поплыло, и я упал на землю без сознания.
Очнулся я в лазарете. И со мною сразу же случился припадок. Как я мог так опозориться! Как я мог! Бедная моя Маменька! Ей бы было очень стыдно узнать про это недоразумение! Почему все присягнули как люди, а со мною опять произошла какая-то оказия! Почему я не могу ничего сделать нормально! И что я за человек такой! Чтобы успокоить меня, мне даже давали какие-то капли. Когда же меня успокоили, учебный день уже подошел к концу. Для меня специально собрали всех учителей и священника, и я спокойно присягнул прямо в холле.
Когда я вернулся в комнату, надо мной даже не стали смеяться. Я извинился перед товарищами за инцидент на присяге. Арарадзе сказал, что об этом лучше позабыть, Удодов похлопал меня по спине и сказал «Да брось ты, дружище! С кем не бывает!», Данилушкин посоветовал заниматься гимнастикой, чтобы не было обмороков, Григорьев подмигнул мне и сказал, что эту неприятность можно пережить. Кольцов-Топоров, конечно, ничего не сказал. И спасибо ему на этом!
Глава 4
И слово «Мать», как шорох ивы
Следующий день начался с пробежки вокруг нашего двора. Для человека неподготовленного это весьма тяжелое задание. В общем, трудностей это не вызвало только у Данилушкина. Я же прибежал усталый и готов был лечь на землю, но нас сразу же отправили заниматься строевой подготовкой. Преподавателем по этому предмету был майор Гаев, военный лет сорока пяти. Высокий, отлично сложенный, в меру строгий, но справедливый. Он сразу мне понравился. Урок прошел почти без казусов, если не учитывать факт того, что я постоянно путал право и лево. После урока нам разрешили помыться и позавтракать, после чего отвели нас на урок математики.
Математику преподавал майор Эйзенштейн. Звали его Модестом Матвеевичем. Выглядел майор весьма странно. Засаленный мундир был ему явно мал, штопанные-перештопанные панталоны обвисали на коленях. Грязные черные кудри торчали в разные стороны. Круглые очки с черною оправой были в нескольких местах перевязаны веревкою.
Я сидел за одним столом с Григорьевым, и тот считал нужным комментировать каждое движение Модеста Матвеевича. А если учесть столь комический характер его движений, то можно понять, насколько тяжело мне было справиться с эмоциями. Эйзенштейн то и дело срывал с себя очки и засовывал дужку себе в нос. Кроме того, он периодически чесал очками лысину в самом центре головы. Модест Матвеевич также имел особую страсть к линейке, висящей на стене: он часто брал ее в рот, а по другому ее концу постукивал грязными нестрижеными ногтями. Шептались и хихикали все, но боле всех хохотал Григорьев. Наконец, он дошутился до того, что майор Эйзенштейн вытащил линейку изо рта и нервно, переходя на визг, скомандовал: «Эй вы, сударь! Вот этот! На третьем столе! А ну-ка выйдите к доске! Решите-ка вот это!»
И Модест Матвеевич размашистым почерком написал на доске такое уравнение, от которого у меня закружилась голова. «Посмотрим, как вы это решите, хохотун», - довольно проговорил майор Эйзенштейн. Я безумно испугался за своего приятеля, однако вопреки ожиданий всех курсантов и майора, Иван сразу же решил уравнение. От удивления у Модеста Матвеевича глаза на лоб полезли. Он снял с себя очки и кинул их на стол, обнял Григорьева и восторженно произнес: «О! Учитесь Иван, ибо в вас гений будущего математика!» Иван лишь снова засмеялся и сел на место. «Талант алкоголем не зальешь», - услышал я шепот Удодова.
Следующего урока я боялся особенно, потому что это был урок истории. Кто знает, как будет относиться ко мне полковник Ренн после того чудовищного инцидента в холле...
Когда я зашел в холодный кабинет с грязно-желтыми обоями, мне стало не по себе. Все уселись за столы (я снова сел с Григорьевым). Прошло уже где-то пять минут от начала урока, а Ренна все не было. В классе начался балаган, Удодов закричал:
- А вдруг истории не будет!
- Андрей, еще только первый день, а тебе, тебе лишь бы урока избежать, избежать, - упрекнул его Данилушкин.
- Но Ренна действительно долго нет, - заметил Кольцов-Топоров.
- Быть может, с ним что-то случилось? – предложил свою версию Арарадзе.
- Не дождешься, военные никогда не болеют, это тебе не гимназия, - сказал Удодов и рассмеялся. И тогда я представил себе эту картину. Больной и несчастный Ренн лежит на одинокой кровати в бреду и изнывает от боли. Единственная родственница, Северина, пытается помочь отцу, но ничего не может сделать. А пока он мается в горячке, его ученики потешаются над ним как могут. И мне так стало жалко полковника Ренна, что я встал со стула, провел рукою по непокорным волосам и громко произнес:
- Господа! Как же вам не стыдно так шутить? Может быть, он тяжело болен!..
И в самый этот момент дверь распахнулась, и в кабинет нервной походкой влетел Ренн. Все, как ошпаренные, вскочили и прокричали: «Здравия желаем, господин полковник!»
- Здравствуйте, господа курсанты, - ответил нам Ренн. – Прежде всего, скажу лично Волгину, что я совершенно здоров (его леденящий голос заставил меня содрогнуться). Я вовсе не болен, так что можете не надеяться...
- Вы не так поняли! – поспешил прервать его я.
- Это, Волгин, поверьте, меня не волнует. Впрочем, вам виднее. Как вы уже знаете, зовут меня Сергеем Алексеевичем Ренном. С вами же я буду знакомиться в течение наших уроков. Я буду преподавать вам историю. Я не буду ударяться в примитив, как привыкло большинство учителей, говоря о том, что их предмет самый важный. Я лишь напомню вам, что вы пришли в военное училище. А военное дело есть дело весьма непростое. Ни один главнокомандующий не сможет выиграть сражение, не зная истории, ибо ему незнакомы будут ошибки коллег его из прошлого. Наше время тоже станет историей, унося ритм нашей жизни в прошлое. История окружает нас везде, она сопутствует нам. Она помогает нам. История – есть наша родословная, история – есть другая жизнь, уже прожитая и потому дающая нам с вами незаменимый пример. Мы имеем счастье жить в стране с историей очень богатой и разносторонней. А посему мы обязаны изучать ее. Ваше изучение истории – это ваше внимание, это анализ того, что я говорю. Волгин, вы что, конспектируете меня? – желчно усмехнулся он и направился к нашей парте. Мое сердце ушло в пятки, потому что я к своему стыду писал стихи для Маменьки.
- Волгин, а конспектировать-то пока не надо, - надменно продолжал Ренн, - когда нужно будет записать, я скажу.
Он подошел к моему столу и выхватил мои стихи у меня из рук.
- Волгин, по-моему, я говорил не о вашей мамаше. Или кто-то против? Кто-нибудь скажет, что я говорил на тему материнского инстинкта? Волгин, вы видите, таких нет! И что же делать? Зачитать? (В классе послышались положительные возгласы). Вы слышите, как вас уважает класс? Все жаждут послушать ваше произведение! Так читать или нет? Вот вы, на второй парте, такой худой... что вы думаете по сему поводу?
Я был готов провалиться сквозь землю: Ренн обращался к Кольцову-Топорову.
- Нет, - твердо ответил Федор.
- А что думает ваш сосед?
- Прочитайте! – завопил юноша, сидящий рядом с Кольцовым-Топоровым. Это был белобрысый парень со впалыми глазами и горбатым носом.
- Как вас зовут? – спросил Ренн.
- Игнат Васильев я...
- Волгин! – Ренн снова повернулся ко мне. – Васильев хочет услышать ваше творение. Как вы на это смотрите?
- Я виноват, но обязуюсь исправиться! - отчеканил я.
А дальше произошло немыслимое: полковник Ренн разорвал лист на мелкие кусочки и швырнул обрывки в лицо Васильеву.
До конца урока я боялся поднять глаза на приятелей своих и на нашего учителя.
После урока мы отправились в столовую. Когда мы сели за стол, ребята принялись меня успокаивать.
- Да забудь ты про это! – умолял Удодов. – Да ведь сущая ерунда!
- Никодим, успокойся, - говорил Данилушкин. – Это не повод издеваться над собою.
Но вдруг мы увидели страшную вещь: за несколько столов от нашего Васильев со склеенным из маленьких кусочков листком потешал своих соседей: «Вы только послушайте! Это же просто верх мастерства:
О! Мама! Даже в наше время
Ласкает это слово слух.
На мне писательское бремя,
А в вас тот чудный гордый дух. Вот забава-то!»
Не помня себя от ярости, я вскочил, но вдруг услышал голос Кольцова-Топорова: «Волгин, вы что с ума сошли? Здесь же полно учителей! Что вы собираетесь делать?»
- Он прав, - подтвердил Данилушкин.
Наверное, легче перенести пытку, чем то, что я тогда перенес. Васильев вслух читал это несчастное стихотворение, комментируя каждое слово в нем, так что даже мои соседи стали посмеиваться. Вот это стихотворение.
О! Мама! Даже в наше время
Ласкает это слово слух!
На мне писательское бремя,
А в вас тот чудный гордый дух!
О! Маменька! Вы так прекрасны,
И нет вас краше ничего!
Слова поэта здесь напрасны:
Не хватит чувств и у него!
Ах, мама, этою любовью
Я награждаю вас за свет,
Что вы мне дали вместе с кровью
И чувством, что несет поэт!
Вы так прекрасны, так красивы,
Вы мне наставник, вы мне друг,
И слово «мать», как шорох ивы,
Ласкает искушенный слух!
Да! Читатель будет прав, если найдет мое произведение слишком сырым и даже, возможно, пошлым. Но ведь тогда я еще только начинал свое литературное поприще. Я вложил в это стихотворение всю свою любовь к моей Маменьке, всю горечь разлуки с ней, но подлый поступок моего однокурсника заставил меня стыдиться его. Я был настолько печален, что не стал даже есть десерт.
После обеда нам был дан час свободного времени, поэтому мы и отправились в свою комнату. Наше удивление и возмущение не знало границ: на наших кроватях сидела вся компания Васильева, наблюдая за тем, как сам Васильев изображает мое поведение на присяге.
- Я не понял, что вы здесь делаете? – задыхаясь, закричал я. Ответом мне был всплеск дикого хохота.
- Никодим, а зачем, когда вы говорите, вы всегда вытягиваете руку вперед? – вкрадчивым голосом спросил Васильев.
- А это не ваше, сударь, дело! – отрезал я, опуская руку.
Тогда Васильев, проведя рукой по волосам (так же, как это делаю я) и, пытаясь скопировать мои интонации, сказал:
- Господа, кажется, мы обидели князя...
- Я не князь!!! НЕ КНЯЗЬ Я!!! Я сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой.
- Ах, так вы это княжне Алиевой посвятили? – с издевкой спросил какой-то рыжий парень!
Тогда в разговор вступился Кольцов-Топоров:
- Так все живо выметайтесь отсюда, ибо я терпеть вас не намерен!
- Федя? – удивился Васильев. – Не груби мне, голубчик. Я все равно не уйду.
- Как это ты не уйдешь?! Забирай всю свою паскудную компанию, и иди к черту, поняли?!
- Федя, у нас не паскудная компания, это ты хватил. Решил заступиться за этого отвергнутого гения? За этого... этого...
- Ну же! Не стесняйтесь! – заторопил его я. – За кого? Кто же я?
- Глупый маменькин сынок, избалованный и потому считающий себя гением, - пожал плечами Васильев.
- Я такого не терплю! – заорал я. – Дуэль! Завтра!
- Отлично, во время пробежки.
- Игнат, я согласен быть секундантом, - предложил рыжий.
- Никодим, а я с твоей стороны, - прошептал мне на ухо Удодов.
- Добились своего? – желчно крикнул Федор. – А теперь ступайте прочь и боле не смейте появляться здесь!
Когда занятия закончились и все поужинали, в нашей комнате создалась напряженная обстановка. Кольцов-Топоров ходил по комнате взад-вперед, остальные с молчаливою скорбью смотрели на меня. Первым не выдержал Арарадзе:
- Вот и договорились... А ты-то, Федор, что ты расходился? Сядь на место!
- Я не собака и места у меня нет! – злобно прокричал Кольцов-Топоров. – Вы что ничего не понимаете? Что вы затихли? Ввязались, а теперь страшно стало?..
- Это мне-то страшно? – встрепенулся я.
- Волгин, да вы что больны? Вы хоть понимаете, что вы натворили? Вы понимаете, что, если дуэль не закончится перемирием...
- Какое здесь может быть перемирие?..
- Помолчите вы, Волгин! Поймите же, этого не укрыть от учителей! Васильев не вылетит из училища при любых обстоятельствах... Его папаша влиятельный человек, а вот вы, Волгин... Да вы вообще знаете, на чем вы будете драться?
- Да-с... То есть, я знаю... Они стреляться будут, я все выяснил, - вступил в разговор Удодов. – Пистолет Никодима у меня, я его проверил, все чудесно.
- И вовсе не чудесно! Волгин, вы хоть стрелять-то умеете?
- У нас завтра после пробежки стрельба... – прошептал я, опуская глаза.
- И правда больны! Вы хоть раз в жизни стреляли?
- Да, с папенькой.
- Ну-с, желаю вам удачи... – недовольно сказал Кольцов-Топоров и вышел из комнаты.
Утром мы встретились у сарая с дровами. Нет, я не боялся его – я был безумно горд. Во мне играли молодость и дерзость. Я был готов сразиться с врагом!
Я надел свой лучший костюм. Мне очень хотелось пасть красиво. Давеча я долго думал, что лучше надеть: бабочку или жабо. Так ничего и не решив, я надел и то, и другое. В горячем порыве я так напомадил воротник рубашки, что он встал колом, закрыв мне почти все лицо. Кроме того, я крепко накрахмалил волосы, чтобы придать им хоть какую-нибудь форму. Но вместо этого их, казалось, стало в два раза больше, и они колыхались при ходьбе.
С противоположной стороны подошла компания Васильева. Они галдели и не обращали на меня никакого внимания. Чтобы они нас заметили, я вскинул руку и закричал: «Дуэль». Эти мерзкие юноши замолчали, а потом разразились яростным, неуместным в данной ситуации хохотом. Чтобы все прояснить, я еще раз поднял руку и возопил: «Дуэль!» Их хохот становился еще громче. Рыжий друг Васильева согнулся в приступе смеха и выпучил глаза. Васильев сел на землю. «Смеются надо мной», - смекнул я.
- Может, перемирие? – смеясь, закричал Васильев.
- Струсил? – ехидно сказал Удодов.
Тут кровь ударила мне в голову.
- Какое перемирие?! – возопил я. – Какое перемирие?! Какое перемирие?! Какое перемирие?! Какое перемирие?! Какое перемирие? Дуэль!
- Между прочим, князь, позволю себе заметить, что вы нарушаете дуэльный кодекс, - давился хохотом Васильев. – Вы обезоруживаете противника одним своим внешним видом. Как я могу в вас целиться, если на вас смотреть-то смешно! Да у вас из-за камзола, жабо и галстука-бабочки одни волосы торчат, зато стоят дыбом вверх на целую сажень.
Но я попал в свою волну и не мог теперь остановиться:
- Какое перемирие?! – неистовствовал я, размахивая пистолетом. – Какое тут может быть перемирие? Между прочим, я – Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой, я дворянин! Я не позволю с собою, как с собакой, обращаться! Моя Маменька – честная и благородная женщина! Ей только и можно стихи посвящать! А вы, неискренний!.. А вы... а вы... ХАМЛО!
Почему-то мой пламенный монолог не вызвал никакого раскаяния у Васильева. Он продолжал загибаться от хохота. Но тут из-за поворота показалась стройная колонна бегунов. Впереди летел Данилушкин и размахивал руками. «Наверное, он хочет что-то мне сказать», - догадался я
Я обернулся, но – О! УЖАС! – не увидел ни Удодова, ни рыжего, ни Васильева, ни всей их паскудной компании. А я стоял с пистолетом в руках, как лох. Не иначе, как они испугались моего праведного гнева! Я в растерянности повертел в руках пистолет. Жесты Данилушкина становились все интенсивнее и агрессивнее. Данилушкин что-то мне закричал, но я не расслышал. Я помахал ему пистолетом и закричал: «Серега, я не слышу!» Данилушкин подбежал ближе и заорал: «Волгин! Волгин!» Неужели он не видит меня? Я вышел на середину дороги, по которой они бежали, поднял вверх руку с пистолетом и заорал: «Серега, я здесь!» Данилушкин испужался и крикнул:
- Волгин! Волгин! Прячься! Прячься!
- Зачем? – не понял я.
- Да прячься ты, идиот! – со всех сил заорал Данилушкин.
- Да какие тут прятки, когда у нас дуэль! – вскричал я.
В этот момент из куста вепрем выскочил Удодов, схватил меня в охапку и прыгнул со мною в кусты. Колонна смешалась и разразилась стройным, но непонятным мне хохотом. Команда бегает по полю, они сегодня молодцы. Если честно, я так и не понял, в чем было дело. Колонна скрылась за поворотом, мы вернулись на свои места.
- Какое перемирие?! – продолжил я.
С Васильевым почти случился припадок от хохота.
Я не видел, что происходит вокруг: я был увлечен моим пламенным монологом. Я не хотел никакого перемирия. В это время Удодов что-то говорил, кажется, какие-то цифры. Ничего страшного, решил я, наверное, готовится к арифметике.
- Какое тут может быть переми!.. – я не успел договорить: выстрел оглушил меня, я упал на землю без сознания!
Я очнулся от того, что с меня снимали мундир. Какой позор! Моя Маменька не пережила бы этого!
- Я же дворянин! – вскричал я. – Какого черта вы снимаете с меня мундир?! Дайте же мне пасть спокойно!
И тут я увидел, что ВСЕ вокруг изогнулись от безудержного хохота.
- Никакого пе...
- Да что ты заладил со своим перемирием? – прервал меня Удодов. – У тебя пуля в пиджаке застряла!
- Да у вас, князь, плечишки-то всего-ничего, просто пиджак на 13 размеров больше, - насмешливо произнес Васильев и вынул пулю из пиджака моего мундира.
Я вскочил на ноги. Такого оскорбления я стерпеть не мог. Я вскинул руку и возопил:
- Дуэль!
- У нас же и так дуэль, – радостно заметил Удодов.
- Тогда еще раз расходимся! - приказал рыжий.
Вдруг на горизонте показался Данилушкин впереди колонны бегущих. Он снова замахал руками, мы попрятались в кусты. Когда опасность миновала, мы вышли из тени и вернулись на свои места.
- Ну, что? Продолжаем? – спросил рыжий.
- Какое тут перемирие?! – яростно вскричал я.
Наконец-то дуэль началась. Я выстрелил первым. Но – О! УЖАС! – я попал в сапог Удодову. Я думал лишиться чувств, но вспомнил, что уже делал это сегодня.
- Ему оторвало ногу! – возопил я.
- Все в порядке, дружище, - успокоил меня Удодов, - пуля отлетела от сапога. Это специальные пуленепробиваемые сапоги. Я намеренно их одел, так как предвидел ситуацию.
На душе моей полегчало.
- Никакого перемирия! Мы продолжаем! – воскликнул я.
Васильев выстрелил, я почувствовал жгучую боль внутри черепной коробки. По моему лбу стекала горячая струйка. Я провел рукой по волосам и увидел кровь. Я догадался, что это было последнее мгновение моей жизни, ибо раненные в мозг, как известно, погибают сразу.
Со словами «Маменька, простите, что ваш сын так низко пал» я лишился чувств.
Очнулся я в лазарете. Со мною сразу же сделался припадок: я был уверен, что попал в ад. Затем я снова потерял сознание и, очнувшись, возопил: «Какое тут может быть перемирие!»
Когда я окончательно пришел в себя и понял, что жив, мне перевязали голову и отправили на урок математики. Там было скучно и неинтересно. Григорьев спросил меня:
- Ну когда уже перемена!
- Какое тут может быть перемирие! – возопил я, вскочив со стула.
Вы можете представить, что после этого случилось с курсантами.
Глава 5
Проступок и взыскание
Заходя в кабинет, я старался не смотреть на Ренна. Мне до сих пор было не по себе от вчерашнего инцидента со стихами. Ренн же, как будто специально, съедал меня взглядом. Наконец, после приветствия он начал урок.
- Господа курсанты, - от его леденящего голоса меня бросило в жар, - в нашем училище случилась некоторая кадровая перестановка. С этого момента ответственным за дисциплину являюсь я. (От такого сообщения у меня сердце в пятки упало). Посему вам придется смириться с моими правилами. Примите это как неизбежность, ибо иного выхода у вас нет. Мои правила я оглашу на собрании. Во время ужина я постараюсь сообщить вам, когда оно состоится. Но начну я уже сегодня. Зачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня, правда, Волгин? Волгин! Чем вы заняты?
В это время, милый мой читатель, я попросил Григорьева дать мне списать домашнюю работу по математике. Я вскочил и извинился, хотя правильнее здесь будет сказать «потребовал прощения». Ренн проигнорировал мой возглас и продолжил:
- Прежде всего, меня волнует ваш внешний вид. Военный должен выглядеть строго и чинно. Но, смотря на добрую часть класса (при этом он посмотрел только на меня) мне становится печально... Поэтому (он сделал ударение на слово «поэтому») прямо сейчас те, кого я назову, отправятся стричься. Прежде всего, это Волгин!.. Потом вы... (он указал на Кольцова-Топорова)... Вам еще и помыться не мешало бы: вы похожи на нищего. Вы (Ренн указал на рыжего дружка Васильева). У нас училище военное, а не цирковое. А вы, сидящий рядом с Волгиным, когда в последний раз в бане были? Вам тоже не мешало бы помыться и еще к врачу сходить: у вас печень больная. Еще стричься пойдут Измайлов (встал юноша с топорщащимися волосами) и Драндурадзе. Вот, пожалуй, и все... идите прямо сейчас на третий этаж в 38 комнату.
Что мы и сделали. Я впал в глубокую тоску. Это же кощунственно состричь мои волосы! Мои волосы, которые спасли мне жизнь на дуэли, мои волосы, которые всегда были со мною!..
Я почти плакал, видя как из 38 комнаты выходят подстриженные: Григорьев, рыжий (которого, как выяснилось, звали Парфеном Макаровым), ТОТ-ЧЬЕ-ИМЯ-НЕВОЗМОЖНО-ВЫГОВОРИТЬ, Наконец, очередь дошла до Кольцова-Топорова. Но дальше произошло страшное: как только Кольцов-Топоров вошел в комнату, оттуда, как ошпаренный, выскочил цирюльник с каким-то мешком в руках. Удивленный, я зашел в комнату. Там стоял такой же растерянный Кольцов-Топоров.
- Что с ним? – вскричал я.
- Не знаю, - Кольцов-Топоров пожал плечами, - взял в руки ножницы, взвизгнул, схватил мешок и убежал.
- Может, вернется? – взмолился я.
- Вряд ли, - произнес Кольцов-Топоров и посмотрел в окно. Из двора училища выбегал цирюльник.
- Что же делать?!
- ...
- Феденька, но ведь Ренн не пустит нас на урок! Как нам быть-то теперь!
- Давай подстрижем друг-друга сами.
- Это гениально, Федя!
Однако скоро радость сменилась отчаянием: Кольцов-Топоров сломал ножницы о мои волосы.
- Что же делать?! Ренн нас убьет!
- Молчите, Волгин! Окуните голову в таз с водою и расчешитесь.
Здесь тоже произошел казус: если от воды и расчески волосы Кольцова-Топорова стали выглядеть спокойнее, то о моих волосах этого сказать никак нельзя. У меня началась паника. Я пытался унять шевелюру, пока расческа не сломалась.
- Так, прекратите, Волгин, не то вы здесь все переломаете! – приказал Кольцов-Топоров и попытался пригладить мои волосы руками.
- Но что же делать?
- Идти к Ренну так.
Он грубо схватил меня за руку и, буквально, притащил меня к кабинету. Я сопротивлялся, но Кольцов-Топоров все равно постучал в дверь.
Когда мы вошли в класс, вся группа разразилась бешеным хохотом.
- Вы решили меня провести, - проникновенно холодным голосом сказал Ренн. – Намочили волосы... Думаете, я слеп? Вы пожалеете о своей глупой дерзости...
- Господин полковник, – небрежно перебил его Кольцов-Топоров, - мы никак не хотели провести вас, но мы вынуждены были... то есть, когда мы вошли, цирюльник куда-то убежал.
- Да! Это так! Мы тоже видели его в окне! – воскликнул Удодов.
- Да! И я видел! – подтвердил Арарадзе.
- И я, - хором сказали несколько человек.
- Вы уверены? – как мне тогда показалось, в этом вопросе Ренна прозвучала угасающая надежда.- Значит, вы подстрижетесь сегодня вечером, оба. Вы поняли?
- Так точно! – вскричал я и, сам того не желая, провел рукою по волосам.
Очевидно, это сильно взъерошило мои волосы, ибо лицо полковника покрылось красными пятнами.
- Волгин! Вы, верно, издеваетесь надо мною!
- Никак нет! – возопил я и еще раз провел по волосам (Бог видит, не специально).
- Приведите себя в порядок, Волгин!
- Я не могу, господин полковник! Вы не верите? Попробуйте сами!
- Да как вы смеете? Отойдите от меня! Идите вон и не возвращайтесь, пока не подстрижетесь наголо! Меня раздражают ваши волосы!
- Да вы на свои волосы посмотрите! – вскричал я и тут же замолчал, поняв весь ужас своей ошибки. Я осознал, что вижу училище в последний раз. Мне хотелось броситься перед Ренном на колени, но я понимал, что это лишнее. Самое ужасное заключалось в том, что Ренн вообще ничего не говорил, а по классу шел нехороший шепот. Ах, лучше бы сегодня утром меня убили на дуэли!
Мне хотелось провалиться сквозь пол. Наверное, истинно мерзкое ощущение есть то самое ощущение, когда ты не знаешь, куда тебе деться и как исправить чудовищную ошибку.
- С вас 500 отжиманий, - хладнокровно произнес Ренн.
На некоторое время мне полегчало. Но чем ближе приходило время исполнения наказания, тем хуже мне становилось. Какие, право, 500 отжиманий?! Это ведь физически невозможно! Я ведь в жизни боле 30 не пробовал!
Весть о том, что мне назначили 500 раз быстро облетела училище. На меня с интересом смотрели старшекурсники. Васильев с друзьями вообще умирали со смеха, когда встречались со мной.
Наконец, ко мне подошел какой-то молодой человек.
- Привет! Ты – Волгин?
- Я... Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина и жены его, аварской княжны Алиевой...
- Меня зовут Архип. Я учусь на последнем курсе... Я пришел к тебе с советом. Видишь ли, не прошло еще ни одного года, чтобы я не выполнял 500 раз. Я скажу тебе, что пятисотка Ренна еще не так страшна. Гораздо страшнее пятисотка генерала Токрытова. А разница лишь в том, что после того, как ты теряешь сознание, Ренн...
- Сознание? – испуганно вскричал я.
- Ну, если ты отожмешься 500 раз и не потеряешь сознание, ты будешь первым, наверное, в мире. Так вот, после того, как ты потеряешь сознание, Ренн оставит тебя в покое. А вот Токрытов заставит тебя пытаться снова и снова. Хотя... у Токрытова тоже есть свои плюсы... хотя бы то, что он не Ренн.
***
Дорогой мой читатель, со стыдом сообщаю вам, что превзошел все ожидания. От страха перед Ренном и Маменькой и безумных коликов в животе, я лишился чувств после третьего раза.
Глава 6
Вазочка, Варенька и разговор
Вечером я решил прогуляться по училищу. Столкнувшись с очередной каменной стеною, я попал, наконец, в какой-то коридор. По обеим сторонам коридора располагались двери. Из-под одной из них лился свет, и доносились голоса. В них я узнал голоса Северины и Кати. Я остановился и прислушался.
- Да! Этот год и правда забавен, - говорила Северина.
- Ну-ну, один паскуднее другого! - возмущалась Катя.
Северина: А как тебе Кольцов-Топоров?
Катя: Это какой?
Северина: В одной комнате с нашим бешеным живет, худой такой, высокий... Федор Михайлович...
Катя: Фу! Ха-ха, это какой-то Кощей Бессмертный.
Северина: Ты бы еще сказала «Баба Яга»... Кстати, моему папеньке он нравится.
Катя: Госсссподи! И в чем же это выражается? Он спускает его с лестницы на два пролета вместо трех?
Северина: На самом деле, он не придрался к его грязным растрепанным волосам... Ты же знаешь, это у него больная тема.
Катя: Паскудство! А карликовый мужчина тебе нравится? Спортсмен, который.
Северина: Хе-хе... А как тебе наш бешеный, наш новый казус?
Катя: Князь?! Человек-шевелюра? Мне понравилось, как он на присяге в обморок упал...
(Тут я понял, что говорят обо мне).
Северина: По-моему, он даже немного красивый при всем этом...
Катя: Нет, ты что! Во-первых, он какая-то южная полукровка, во-вторых, растишкой не вышел, да и плечишки вот-такусенькие. Никодим Михайлович Волгин, сын помещика Волгина...
Северина: ...и жены его, аварской княжны Алиевой...
Я от волнения облокотился на дверь, но – О! УЖАС! – она оказалась незакрытою, и я с грохотом ввалился в комнату.
- Я не подслушивал! – взмолился я. – Это дверь! Дверь сама открылась! Я шел, мне стало дурно, меня пошатнуло, я упал... У меня не плечишки! Я не подслушивал!
- Встаньте! - сквозь смех сказала не то Катя, не то Северина, но от стыда я не мог подняться.
- Вы не поняли! Я не подслушивал! Это не я! Это все дверь!
Слова мои были прерваны звуком бьющегося стекла. Я все еще лежал на полу, когда в комнату вошла девушка необыкновенной красоты и разбила вазу. Я понял, что виновен в этом только я. Немедленно вскочив, я бросился к девушке с криками:
- Простите, я все исправлю! (Краска залила лицо ее). Чем я напугал вас, сударыня? (Я сразу же влюбился в девушку и решил бежать с ней на край света, чтобы жить на острове и умереть в один день от проказы или собачей чумки, как самый Чебурашка).
- Ничего,- печально сказала она, - оставьте...
- Я все исправлю!
- Я разбила вазу...
- Вот именно! – вступила в разговор Катя. – Верно, надо думать, а не по сторонам глядеть! Что, первого попавшегося мужчину увидела, и все предметы из рук на пол повалились?! Хотел рисовать – кисти валятся из рук, а стопы из ног.
- Я не первый попавшийся!.. Я Никодим Михайлович Волгин!..
- Молчите, князь, дальше мы уже выучили... Не ваше имущество, не вам и рассуждать. Варя, зачем ты смотришь теперь на меня глазами грустной собачки? Что я должна сделать?.. Это ваза... моего отца... Это подарок, она дорогая...
- Дедушка заплатит...
- Я заплачу! – вскричал я.
- Милые мои... Господи! Да вы что, не понимаете, что эта вещь бесценна?! Это память!
- О ком?.. – спросил я и тут же ужаснулся своего вопроса.
- Волгин, да вы что?!
- Я бегу к вашему отцу, Катенька!
- Стойте! – хором воскликнули Катя, Северина и Варенька.
Но было поздно. С криком «Только не серчайте!» я вбежал в лазарет. Катин папа смотрел на меня скорее испуганно, нежели с удивлением.
- Что с вами, Волгин? Вы упали с лестницы? Свалились с забора? Подрались на дуэли? У вас горячка?
- Нет! Все хуже! – отчаянно произнес я.
- И что с вами? – он устало смотрел на меня.
- Я разбил вашу вазу! Да-да, ту самую, которая бесценна, как память!
Воцарилось напряженное молчание. Врач громко раздраженно сопел. Я же принялся изучать его лицо. Оно было таким же смуглым и простонародным, как и у Кати, но было лишено всякой надменности. Однако, смотря на него, можно было решить, что он на кого-то злится. Его лицо хранило какое-то недовольство и усталость. Впрочем, впечатление это было обманчивым, ибо это был добрейшей души человек. Он очень заботливо и трепетно вел себя с дочерью. Он лечил подстреленных на дуэли, не выдавая их тайны начальству.
В тот момент мне было ужасно стыдно, ведь по моей вине разбилась, возможно, одна из самых важных для него вещей. Я зачем-то повторил:
- Я разбил вашу вазу...
- И поранились осколками? – хриплым голосом спросил он.
- Нет!..
- Странно... И это все?
- Да, но я обязуюсь...
- Идите, Волгин, вас ждут...
- Кто?
- Это неважно...
По дороге из лазарета я встретил Вареньку. Она покраснела и встала передо мною на колени.
- Спасибо! – сказала она и заплакала.
- Что вы, что вы! Встаньте... Это я во всем виноват. Вы так красивы...
Она действительно была очень красива. Высокая ростом, она была чрезвычайно хрупкой по сложению. Несмотря на то, что фигура ее была отнюдь не женственной, она, никак не ассоциировалась с мужчиной. Это выгодно отличало Варю от Северины. Вся такая тоненькая и прозрачная, она, казалось, была неземною. В отличие от Северины, любившей классические прически, и от Кати, устраивающей у себя на голове что-то еще более неимоверное, чем у меня, Варенька заплетала свои темно-серые волосы в тугую косу. Все Варенькины недостатки шли ей на пользу: и излишняя худоба, и болезненность кожи, и неправильная осанка. Даже плохие платья, казалось, украшали ее.
- Я... Я?.. – шептала она. – Это я-то красивая? Да я же кривая, косая и с веснушками... у меня же дед безумный... От нас даже маменька сбежала!
- Не говорите такого! – Я крепко схватил ее за руку.
- Я глупая, необразованная девица, меня никто не возьмет замуж. У меня нет приданого... – она монотонно перечисляла все свои несчастия.
«Нет! Моя Маменька бы не унизилась до такого», - понял я и разочаровался в Вареньке.