3
12-го июля наш эшелон прибыл на станцию Издешково в ста километрах к востоку от Смоленска, где и разгрузился. Незадолго до нашего прибытия станция была до основания разрушена и сожжена немецкой авиацией. Пожар еще продолжался. На путях лежали разбитые и опрокинутые вагоны, валялись трупы убитых лошадей. Под руководством начальника тыла дивизии Скорикова мы быстро погрузились на автомашины и уехали километров на пятнадцать в сторону от железной дороги. Остановились в каком-то кустарнике. Стемнело. Я залез в свой спальный мешок и уснул под кустом. Дня через два управление тыла дивизии перешло в расположенную рядом деревню Никольское. Это была небольшая довольно живописная деревушка на косогоре. В глиняном грунте крутого берега реки солдаты вырыли углубление в виде ниши, куда можно было проникать только ползком, где мы и разместились с дивизионным врачом Мордовиным и двумя нашими "адъютантами", или порученцами. Моим порученцем был призванный из запаса ветеринарный фельдшер Ляховский. Это был скромный, безропотный и услужливый человек лет тридцати пяти из обрусевших поляков. Он очень привязался ко мне, и жили мы с ним душа в душу. Я благодарен ему за то, что он освободил меня от всяких бытовых забот: приносил пищу, собирал вещи при переездах, заботился о размещении. Без него мне было бы гораздо тяжелее.
Военная обстановка ко времени прибытия на фронт была тяжелой. Внезапно начав войну, немецкие войска легко сбили наши пограничные части и, почти не встречая сопротивления, беспрепятственно двигались вглубь страны, имея главные направления на Ленинград, Москву и Киев. Можно только удивляться и возмущаться беспечностью руководства нашего государства. Большая вина в этом лежит на Сталине. Он не столько думал об укреплении границы, сколько о том, чтобы не дать ни малейшего повода Гитлеру для начала войны. В результате чего наша авиация и танки оказались без горючего и вооружения, артиллерия - без снарядов, войска - без оружия и патронов. Совершенно не готовы были к войне и наши командные кадры. Лучшие, опытные военачальники были беспощадно уничтожены в 1937-39 годах, а новые не имели ни соответствующих знаний, ни опыта. Командующим Западным фронтом в первые дни войны был Павлов. Говорили, что он оказался предателем. Конечно, предателем он не был. Командуя батальоном, он отличился в Испании, получил звание Героя Советского Союза и быстро пошел вверх по службе. Он мог быть хорошим командиром полка или даже дивизии; но командовать фронтом в тех условиях он не сумел, растерялся и был расстрелян по приказу Сталина. В течение первых трех недель войны немцы продвинулись вглубь нашей страны на шестьсот километров, захватили или уничтожили огромное количество самолетов, танков и вооружения. Сотни тысяч наших солдат и офицеров попали в плен. Только небольшие разрозненные группы наших войск по лесам и болотам пробирались на восток и выходили из окружения.
Уже 10-го июля немцы взяли Смоленск и воздушными десантами захватили Ярцево и Ельню. В середине июля 16-я и 20-я армии под командованием Лукина и Рокоссовского сумели остановить немцев к востоку от Смоленска. Прибыв на фронт, наша 133-я стрелковая дивизия сосредоточилась на восточном берегу Днепра и не была введена в бой; только Барнаульский полк, усиленный артиллерией, пытался выбить немецкий десант из Ярцево, но успеха не имел. Дивизия находилась в резерве ставки Главного Командования. Она оседлала Минское шоссе и имела своею задачей прикрыть главное направление на Москву. Кроме того она создала заградительные отряды, которые останавливали отдельные группы бегущих в тыл войск, приводила их в порядок и формировала из них боеспособные подразделения. Я почти ежедневно ездил верхом в полки, проверял содержание конского состава, посещал ветлазареты, раза два по делам службы ездил на станцию снабжения в Вязьму. Авиация противника господствовала в воздухе, самолеты преследовали даже отдельных всадников, приходилось с опаской поглядывать в небо. Ежедневно большие группы тяжелых немецких бомбардировщиков со зловещим гулом пролетали над нами на большой высоте. Они летели на восток бомбардировать Москву.
Мы постепенно осваивались и приноравливались к военной обстановке, стараясь делать жизнь более удобной. Если в первое время мы носили каски и противогазы, спали, не раздеваясь и не снимая сапог, то вскоре тяжелые каски мы заменили легкими пилотками, перестали носить противогазы, ночью стали раздеваться до белья. Из своей земляной норы перешли жить в большой сарай, где спали на нарах, покрытых сеном. Наш коллектив управления тыла дивизии был довольно дружным и сплоченным. Возглавлял его начальник 5-го отделения Скориков, человек довольно ядовитый, шутник и циник, с которым у меня установились хорошие отношения. Дружно мы жили и держались вместе с дивизионным врачом Мордовиным, к сожалению, потом он окончательно спился на фронте. Хорошими товарищами были: начальник автотракторной службы Гниленко - простой, компанейский украинец; начальник артснабжения Менжинский, мой земляк - витеблянин, честный, хороший партиец, невинно пострадавший в годы сталинских чисток; начальник службы горюче-смазочных материалов Страхов - веселый молодой парень, развлекавший нас песнями под гитару на стихи Есенина. Где они сейчас? Я с теплым чувством вспоминаю этих моих фронтовых друзей.
В конце июля меня приняли кандидатом в члены партии. Раньше я и не думал вступать в партию, считая это невозможным из-за моего социального происхождения. Здесь же на фронте мне это предложили, и я согласился. В это время шел массовый прием в партию, и в этом была своя логика. Коммунисту было опаснее изменить Родине и сдаться в плен; говорили, что коммунистов, взятых в плен, немцы расстреливают. Моими поручителями были секретарь парт- ячейки Менжинский, Гниленко и инструктор политотдела Акимов. Прием прошел формально, вопросов не задавали, приняли единогласно.
Вспоминается один досадный казус, случившийся со мной в то лето. Как-то мне сказали, что меня вызывают в Особый Отдел 24-й армии. Я немного струсил, зная, что единичные случаи арестов в нашей дивизии на фронте были. Я вел дневник, и, хотя в нем ничего компрометирующего меня не было, все же решил его спрятать и положил его под какую-то костру в колхозном овине. Вызывали меня дать характеристику начальнику ветеринарной службы 24-й армии Антощенко, которого обвиняли в том, что он на фронте растерялся, развалил ветеринарную службу, растерял свои лазареты. Я хорошо знал этого нудного, недалекого человека как своего начальника в Новосибирске и сказал, что в его действиях не усматриваю какого-либо злого умысла, просто он слабый работник, неспособный руководить ветеринарной службой армии. Вскоре он был отстранен от должности и послан в тыл с большим понижением. Так война лучше всяких бумаг и анкет давала оценку людям, - кто чего стоит. Вернувшись из Особого Отдела я не нашел дневника в положенном месте, и это было очень досадно. Через несколько дней Скориков сказал, чтобы я получил какие-то записки у председателя колхоза, который и вернул мне дневник, правда, с какой-то подозрительностью и недоверием. Как он попал к нему, я не знаю.
Август и почти весь сентябрь прошли для нашей дивизии спокойно. Больших боев на нашем участке фронта не было; но южнее под Ельней велись упорные, кровопролитные бои. Лето было жаркое сухое. Из-за занятости своей службой мне некогда было скучать или предаваться горестным размышлениям. Но иногда, особенно почему-то по вечерам, меня охватывала безысходная тоска по дому и семье, и я с пригорка с грустью смотрел на восток, где за бесконечными полями и лесами остались жена и сын, и казалось, что, если бы было можно, пошел бы туда пешком или пополз на коленях за четыре тысячи верст.
Большим событием для меня было получение из Новосибирска в адрес полевой почты письма от жены.