Вера

1

 Зима двухтысячного года выдалась суровая, морозная. В районную больницу каждый день поступали люди с обморожениями. В основном это были бомжи и пьянчужки — грязные, опустившиеся люди. Но из приемного покоя развозили по палатам уже обыкновенных мужчин, женщин, стариков Чистые и беспомощные, они лежали на койках и ждали своей участи. Врачи и средний медперсонал валились с ног от усталости. И тогда главврач обратился в мединститут с просьбой прислать студентов для ночных дежурств, в зачет досрочной практики. Ректор согласился, но сделал оговорку, что это — дело добровольное и за активность студентов он не ручается.

 Третьекурсница Эвелина Заборовская одна из первых записалась на практику. Ведь так она сможет проверить — правильно ли она выбрала свою будущую профессию. Однако против ночной работы возражала мама. Она была старенькая, страдала астмой и поэтому боялась оставаться ночью одна. Но Лина нашла выход из положения: она пригласила ночевать к маме соседку бабу Маню, которая теснилась в двухкомнатной квартире еще с шестью домочадцами; соседка с радостью согласилась.

 В первое же ночное дежурство в больницу поступило несколько больных. Лину заинтересовала миниатюрная женщина лет сорока пяти с обмороженными конечностями. Как-то не вязались речь и манеры больной с обстоятельствами, при которых её обнаружили. Женщину нашли недалеко от Казанского вокзала в нищенской одежде, пропитанной запахом алкоголя.

 Лина ухаживала за пациенткой и проникалась все большей симпатией к ней. Они часто разговаривали друг с другом и вскоре, можно сказать, подружились. Но никогда Вера Павловна, так зва¬ли больную, не касалась в разговоре своего прошлого. Лина тактично поддерживала её и не спрашивала о личном. Вскоре руки больной стали заживать, однако ноги разнесло, они почернели, и прогноз был неутешительным: ампутация, причём врачи не были уверены, что сердце пациентки выдержит эту операцию. Веру Павловну перевели в бокс хирургического отделения. Гангрена издавала специфический запах, но Лина попросила врача о том, чтобы ей разрешили продолжить уход за больной. Однажды Вера Павловна попросила Лину принести ей конверт и письменные принадлежности. Девушка тогда ещё подумала: «Интересно, кому она собирается писать?» — но спросить постеснялась.
Тем временем больную готовили к операции и уже назначили день. Вера Павловна нервничала: то замыкалась в себе, угрюмо молчала, то вспоминала какой-то подвал, из которого ей надо выйти. Это было похоже на бред.

 В воскресенье Лина пришла на дежурство раньше. Её беспокоило настроение несчастной женщины. Вера Павловна её ждала.
 — Линочка, — умоляюще проговорила она, — у меня к тебе дело. Во вторник мне будут делать операцию, и я не знаю, выживу ли. Пообещай мне выполнить одну просьбу.
— Конечно, конечно. Но что за нехорошие мысли лезут вам в голову? Всё будет нормально. В больнице очень опытные хирурги. Они спасают даже безнадежных больных...
— Верю, Лина, — перебила девушку пациентка, — все же пообещай в случае моей смерти доставить это письмо по назначению. Она достала из-под подушки толстый конверт и продолжила. — Это письмо для моей дочери. Не знаю адреса её, но хочу, чтобы ты узнала. Ты узнаешь? Ты найдешь мою дочь? Найдешь? — настойчиво повторяла она.
— Найду, Вера Павловна, обязательно найду. Только вы не думайте о смерти. Всё будет хорошо.

— Надеюсь, — немного успокоившись, больная положила письмо опять под подушку, затем подняла на девушку усталые глаза и нерешительно спросила:
— Лина, ты, наверное, удивляешься, как я дошла до жизни такой? Эвелина успокаивающе погладила Веру Павловну по плечу:
— Не надо.
— Теперь надо. Я должна рассказать, — торопливо проговорила она, — ты, может быть, последняя, с кем я разговариваю вот так, по-дружески.

 Больная приподнялась на подушке и возбужденно зашептала:
— Всему виной любовь. Девочка, никогда не будь опрометчивой, слепой в своих поступках. Я любила и была слепа... Верила...
 Лина подвинула стул ближе к кровати, села — и Вера Павловна начала свой рассказ.
2
 Верочка проснулась очень рано. Сегодня у нее важный день. Она идет в школу. Вот он на стуле, портфельчик, новый, красивый, с блестящими замочками. На плечиках висит форменное платье с белым атласным воротничком и белым капроновым фартучком. Девочка подошла к платью и прикоснулась пальчиками к гладенькому воротничку. Заглянула на кухню. Там в ведре стоит огромный букет хризантем для учительницы. Теплые сентябрьские зайчики играют на стеклянных окошках буфета.
 Звонок. В дверях появляется дедушка Ваня с цветами, за ним бабушка Тоня, в её руках большая коробка, перевязанная розовой ленточкой. Нежные поцелуи, поздравления...
 Из ванной вышла мама.

Здравствуйте! — радостно воскликнула она. — Сегодня у нас у всех праздник! Ты уже встала, Верунчик? Умывайся. Будем завтракать. Еще звонок. Вошла бабушка Аня: — Где наша козочка? Бабушка ей вкусненький торт испекла!
Следом дедушка Лёня: — Ну, внучка, поздравляю. Сегодня у тебя первая ступенька во взрослую жизнь, — и он как-то очень серьезно поцеловал Верочку.
 В прихожую влетел папа. У него запачканные руки и бодрый веселый голос:
— Такси подано. Ба!.. Здравствуйте! Вся семья в сборе. Ничего себе свита у нашей
первоклассницы! Чай пили все вместе, с бабушкиным ореховым тортом. Много шутили. Желали Верочке отлично учиться и завести хороших друзей.
Да так оно и было.… Десять лет пролетели мгновением. Росла она мечтательной и доброй девочкой. Друзья её любили, родители боготворили, бабушки и дедушки души в ней не чаяли, соревнуясь друг с другом, кто больше сделает приятного своей единственной внучке. Семья у Верочки была состоятельная. Отец занимал высокий пост в министерстве здравоохранения, мать работала окулистом в спецполиклинике. Были и машина, и дача, и связи — всё, что в те годы ценилось и придавало вес в обществе.
 Вера поступила в нефтяной институт на престижный экономический факультет. Училась легко, с интересом, занималась в студенческом научном обществе. Мальчики бегали за ней группами и поодиночке, но девушка соглашалась только на дружбу. И вдруг на четвертом
курсе она влюбилась.
 В институте обучались студенты-иностранцы из Азии и Ближнего Востока. Рашид был араб, светлокожий стройный, с бархатными черными глазами и очень обходительный. По-русски он говорил с сильным акцентом, но понимал всё. А еще юноша читал стихи древних арабских поэтов и напевал странные заунывные песни пустынь. Когда же он произносил комплименты, Верочка представляла себя принцессой Будур из сказок «Тысяча и одна ночь». Она с детства откликалась на всё необычное, экзотическое. Молодые люди ходили в театр, на концерты, на студенческие вечеринки. Но больше всего любили отдыхать в летнем кафе напротив института. Покупали бутылочку сухого вина, несколько сортов мороженного и часами сидели, разговаривая обо всем и ни о чем, как это бывает только у влюбленных. Однако приближалась защита дипломной работы, а значит, и неизбежная разлука.

 У Рашида заканчивался контракт, и он должен был покинуть Союз. Вера могла бы поехать с ним, но только в качестве жены. А молодому человеку не позволял обычай жениться без разрешения отца. Верочка всё понимала. Но ей было грустно и обидно. А поделиться своим горем она не могла ни с кем и менее всего с родителями. Не раз она слышала, как они осуждали девушек, которые встречались с иностранцами. Молодые люди решили, что Рашид поедет домой и получит согласие отца на брак, а потом приедет к Верочке и попросит её руки у родителей. Прощание было тяжелым: со слезами, обещаниями, клятвами в верности. Затем пошли письма. Сначала часто, потом реже. Рашид писал о своей любви, о препятствиях, которые стоят на их пути и мешают им встретиться.

 Верочка после окончания института осталась работать ассистентом на кафедре экономики. С помощью папы, конечно. Как-то формировали группу ученых на пятидневный симпозиум по проблемам нефтесинтеза, и как раз на родину Рашида. Ехали ведущие специалисты института: профессора, доценты. Верочка топнула ногой:
 — Хо-чу!

 И отец не устоял. Девочка хочет посмотреть мир. Он использовал все свои связи и ассистентку включили в группу. Уезжая, девушка даже не подумала о том, что, может быть, никогда не увидит родителей. В мыслях был только он, Рашид. Несколько часов в самолете, телефонный звонок и встреча, счастье, любовь...
 Уходя из гостиницы, Рашид попросил у Веры паспорт, чтобы уладить кое-какие дела, связанные с их браком.
 — Жди меня, дорогая, — возвышенно пропел он, — завтра мы встретимся вновь, — и добавил с нажимом: — навсегда.
 Утром Вера собрала вещи, осторожно спустилась в вестибюль, так чтобы не заметили её коллеги, и села, как договорились, на диванчик напротив входной двери. Она ждала. Вскоре вошли два араба, на ломаном русском представились братьями Рашида и пригласили Веру в дом жениха. Подхватив чемодан, они почтительно проводили её к шикарному автомобилю и сели в него вместе с ней. По дороге Вера пыталась представить себе новую жизнь, и она казалась ей необыкновенной, полной любви и счастья. Машина остановилась у большого каменного дома со старинным орнаментом на фасаде и длинными узкими окнами с решетками. У входа их встретил полный суетливый мужчина лет пятидесяти. Вошли в особняк. Вера ждала, что вот-вот появится Рашид. Но арабы, которые её привезли, шепнули что-то толстому на ухо, затем один из них изысканно-насмешливо обратился к гостье:

— Мадмуазель, теперь Саид ваш хозяин, Рашид вас продал ему, — и он указал на толстяка.
В первые мгновения Вера не могла ничего понять. Позже до нее дошел смысл сказанного, — и она бросилась к выходу. Внезапно появился здоровенный негр и, схватив её руками, как коршун птичку, понес вверх по лестнице. Он втолкнул девушку в зарешеченную комнату и закрыл железную дверь снаружи на ключ. Горькое отчаяние охватило её. Как Рашид мог такое сделать? Ведь вчера он сказал, что они поженятся. Вчера Вера была счастлива! А сегодня она сидит в этой клетке и не может вернуться в гостиницу, вернуться домой.

— О боже! Теперь я невозвращенка! — ужаснулась девушка. Толпой нахлынули страшные мысли. Они прыгали, стучали, лезли в голову. Вера гнала их, пыталась блокировать. Это она умела делать с детства. Если происходило что-нибудь неприятное, гадкое, девочка начинала думать о чем-нибудь другом, хорошем. Или мечтать. Как-то в девятом классе, в походе, случилась грязная история. Старшеклассники пригласили трех девочек, в том числе и Верочку, к себе в палатку и начали приставать. Было очень противно. Ей удалось вырваться и убежать. А с её подругами приключилась большая неприятность. Тогда Вера под впечатлением случившегося написала такие строчки:
Я не хочу на землю,
Я не хочу со всеми.
Лучше я останусь —
С небом не расстанусь!

 Она принимала только светлые стороны жизни. Вот и сейчас старалась думать о другом. Это получалось. Но другое было столь же безысходным. От невозможности оттолкнуться от земли и подняться в небо, она тихо и жалобно заплакала, а потом уснула.
Разбудили её щелчок замка и вспыхнувший свет. В комнату вошла светловолосая длинноногая девушка и поставила перед Верой поднос с едой.
— На, ешь, — сказала она по-русски.

— Ты русская? — удивилась Вера.
— Да. Меня зовут Наташа. Как ты? — участливо спросила она.
— Плохо.
— Ты должна смириться. Отсюда не уйти. Меня вообще продал сюда мой собственный муж. Два года мы с ним жили в законном браке, приехали сюда в отпуск, а у него, оказывается, уже есть жена и даже дети. Привез меня к Саиду, якобы в гости, и оставил здесь, в публичном доме. — Мамочки! Публичный дом! А-а-а! — дико вскрикнула Вера и бросилась к двери. Дверь была замкнута. Пленница стала яростно стучать в нее руками и ногами, кричать:
— Выпустите меня! Выпустите! Я хочу домой!
— Бесполезно, — равнодушно заметила Наташа, — теперь ты никто. Паспорт, конечно, отобрали?

— Сама отдала, — Вера в изнеможении села на пол и зарыдала от бессилия.
 Шли дни, один ужаснее другого. Её обучали искусству соблазнять, принуждали делать дикие вещи... Она отказывалась. Её били. Пыталась бежать. Её ловили и опять били. Сначала хотелось умереть, затем пришло безразличие к окружающему и к самой себе. Через месяц стали выпускать новенькую к гостям. И опять её били, теперь за то, что она не так улыбается, не так поет, плохо танцует. И вдруг Вера почувствовала, что она беременна. Наташа подсчитала сроки: выходит, что это ребенок Рашида. О нем девушка избегала думать, слишком было больно. Теперь её целиком заняла мысль о материнстве.

 Гости жаловались Саиду на Веру. Им с ней было скучно. Саид стал предлагать девушку старым безобразным мужчинам, которым было достаточно того, что она молода и у неё нежная кожа. Однажды к ней в комнату ввели пожилого турка с короткими пальцами-сардельками, унизанными перстнями, и круглым, как шар, животом. Он начал хихикать и щипать девушку за бока и ягодицы. Она вымученно улыбалась. Но когда турок дотронулся своими сардельками до живота, где был её ребенок, Вера не выдержала и с омерзением оттолкнула гостя. Ему это почему-то понравилось, он снова захихикал и протянул к ней свои жирные руки. Вера пришла в ярость.
Проснувшийся материнский инстинкт наполнил её небывалой силой и твёрдостью. — Не подходи, — прошипела она, а турок, выпучив от восторга глаза, отвратительно прищелкивая языком, ущипнул ее за грудь. Взгляд девушки упал на фруктовый нож, который лежал на вазе с персиками. Она схватила его и занесла руку для удара. Мужчина бросился к ней, чтобы выхватить нож, но было поздно. Вера со всей силы полоснула им себя по лицу. Турок, разочарованный, ушел. Кровь заливала лицо Веры , текла по шее. Было очень больно. «Теперь они, наконец, отстанут», — думала она.
 Позже явились Саид и старый ключник с йодом и бинтами. Они сделали перевязку и оставили пострадавшую в покое. На врача не стали тратиться:
сойдет и так. Ухаживали за ней проститутки. Рана заживала долго и плохо. Когда сняли повязку, Вера посмотрела в зеркало и увидела, что через всю щеку тянется красный отталкивающий рубец. Она, к удивлению подруг, была довольна.
 Как-то утром прибежала Наташа и с грустью сообщила:

— Саид тебя выгонит. Он говорит, что ты испорченный товар, еще и беременна. Толку от тебя никакого — одни убытки. Даже не возместились затраты на покупку тебя.
— Вот и хорошо. Наконец, я смогу стать свободной.
— Куда же ты пойдешь? — поинтересовалась Наташа.
— Всё равно куда, лишь бы вон отсюда. На следующий день Веру вытолкали из публичного дома, кинув вдогонку ей чемодан с вещами. Обернувшись, она посмотрела на ненавистный дом и увидела в окнах тоскливые глаза своих подруг по несчастью.

3
 Вера шла по большому восточному городу и искала укромное место, где можно было сесть и подумать, решить, что делать дальше. Но город был такой каменный и неприступный... Не встретилось даже ни одной скамейки. К тому же на девушку все обращали внимание. На ней было открытое платье, а так здесь никто не ходил. И вообще, женщин на улице не видно. Одни мужчины... Уже несколько раз её останавливали, но посмотрев на лицо, проходили мимо.

Первую мысль — отправиться в советское посольство — Вера отвергла. Она столько читала в газетах проклятий в адрес людей, не вернувшихся из загранкомандировок!.. — Что я имею? — размышляла девушка. — Ничего. Документов нет, денег тоже, языка не знаю, знакомых нет.
 Она шла, шла, прислушиваясь к разговорам вокруг и стараясь уловить звуки родной речи. Тщетно. Всё чужое. — Экзотика, — иронически скривила улыбку Вера. — О такой ли экзотике я мечтала? Она брела по длинной улице, не поднимая глаз: стоило ей посмотреть в сторону, как она наталкивалась на чей-то любопытный взгляд. Еще и чемодан потяжелел. Помня занятия по туризму, Вера автоматически определила направление своего пути и саркастически усмехнулась: — На север, домой.

 Солнце стояло еще над головой. Было оно какое-то светлое, далекое, а воздух мутный и дрожащий. Шла она долго. Временами накатывала тошнота, появлялась слабость. Скоро Вера заметила, что дома стали ниже, и не каменные, а глинобитные. Жара не спадала. Сквозь дымку зноя, как мираж, она увидела дерево, большое и тенистое. Дерево росло в стороне от улицы, по которой шла Вера. Она свернула в переулок и вскоре оказалась в тени старой чинары. Устало опустившись на землю, сняла туфли и вытянула сбитые отекшие ноги.

Её мучили жажда и голод. Из маленького домика напротив вышла какая-то женщина, с лицом, замотанным платком, из-под которого видны были только глаза. Она приблизилась к Вере и о чем-то доброжелательно спросила. Девушка не поняла, но в ответ попросила воды. Это слово она уже знала. Женщина поманила её рукой и привела в свою жалкую лачугу. Комнатка, в которой оказалась Вера, была маленькой и темной. Из мебели стоял только в углу небольшой сундук с арабской вязью на крышке. У стены напротив окошка почти до потолка возвышалась аккуратная гора разноцветных одеял, тут же висела полка с посудой. Вся другая стена была увешана аляповатыми керамическими тарелками и блюдами. Вот и всё убранство этого жилища. Однако в комнатке было очень чистенько и прохладно.

Женщина усадила гостью на вытертый коврик и подала блюдо с чуреками и пиалу с сывороткой. Вера набросилась на еду. Хозяйка тем временем принесла большой таз, высокий медный кувшин с узким горлышком и полотенце, а сама вышла. С какой радостью Вера воспользовалась водой! Потом вылила её из таза на улицу. Убрала за собой посуду и прилегла на коврик. Хозяйка долго, как показалось девушке, не возвращалась, и она незаметно уснула.

 Когда Вера проснулась, было утро. Из открытого оконца веяло свежестью и бодростью. Старуха сидела напротив, на корточках, и внимательно изучала девушку. — Кто ты? — поняла Вера вопрос. Как могла, на смеси французского и арабского, она поведала хозяйке свою историю. Та сочувственно кивала головой и жалостливо смотрела на Веру. Потом в ответ рассказала о себе. С трудом, но все же девушка поняла, что Зейнапи, так зовут арабку, вдова, живет одна, но под присмотром братьев. У нее была дочь, совсем еще девочка, недавно братья продали её в наложницы на юг. Зейнапи скучно одной. Она дала понять, что гостья может у неё остаться, только надо работать.

 Как Вера уже уяснила себе, здесь женщины не трудятся на производстве. Даже посудомойки и прачки — мужчины. Но Зейнапи сказала, что это домашняя работа, за хлеб. Она достала из сундука выцветшие штаны, рубаху, темный платок и предложила Вере. Она недоуменно посмотрела на арабку:
— Это мне?
— Да, — кивнула головой Зейнапи, — надевай.
 Вера надела на себя этот наряд и даже не посмотрела в осколок зеркала, который протянула ей хозяйка лачуги. Затем арабка ловко намотала ей на голову и лицо платок и осталась довольна. Она цепко схватила Веру за руку и повела по узким извилистым улочкам. Шли недолго и оказались на заднем дворе какого-то раскоряченного глиняного строения. Зейнапи велела Вере ждать, а сама юркнула в дом. Минут через десять она появилась во дворе с маленьким худеньким человечком с черной бородой.

Он подошел к Вере, осмотрел её с ног до головы и отрицательно покачал головой. Она усмехнулась про себя: «Интересно, что он мог увидеть, если одежда скрывает всё, на что можно смотреть?». А Зейнапи настойчиво убеждала в чем-то бородача. Потом они начали спорить на повышенных тонах, жестикулируя при этом всеми пальцами. Наконец мужчина согласно махнул рукой и пошел в дом.

— Это мой брат Хаким, — пояснила Зейнапи. — Он владелец небольшой чайханы. Я у него работаю за еду. Попросила взять тебя мне в помощь. Он согласен. Теперь будем работать вместе.
4

Дел в чайхане было много. Они мыли посуду, чистили котлы, мазали пол, таскали воду. К вечеру у Веры подкашивались ноги и болели руки от усталости. А Зейнапи ничего, была бодренькая. На обед и когда они уходили домой, им давали остатки еды, вполне съедобные и чистые.

 Чайхану посещали только мужчины, и хозяин не допускал работниц в зал, когда там были посетители. Берег честь своей сестры. Оказывается, этой старухе всего тридцать шесть лет. Последние дни перед родами Вера еле передвигалась, так отекали ноги. Зейнапи входила в её положение и оставляла подруге только сидячую работу. Женщины уже сносно объяснялись. Телевизора не было, и вечерами после ужина они сидели под чинарой или у себя в домике и разговаривали. Вера высказала мысль, давно беспокоившую её:
— Как я буду работать, когда родится ребенок?

— Ребенок? Ты не можешь его оставить здесь?
— Почему?
— Нельзя. Закон. Ребенок должен жить у отца в семье. Как только родишь, отнесешь Рашиду.
— Ни за что, — вспыхнула Вера.
— Тогда тебе придется уйти. «Куда же я пойду, — думала она, — нет, мне идти некуда. И Рашиду я ребенка не отдам, да и не нужен он ему, как не нужна была ему и я».
Схватки начались с вечера. Вера рожать боялась. Но Зейнапи была спокойна и деловита. Приготовила всё как надо и сама принимала роды. Девочка появилась на свет в одиннадцать часов утра, и такая маленькая, что даже не верилось, что она настоящая. Но малютка сразу закричала, да как-то по-особенному нежно и певуче: — Уа-а, уа-а.


 Зейнапи умело завязала и перерезала пуповину, искупала ребенка и отдала матери. Вера несмело взяла дочь. Она смотрела на её глазки с черными ресничками, на крошечный ротик, трогала её игрушечные пальчики, прикасалась губами к тонким розовым щечкам, гладила темноволосую головку, и сердце разрывал ось от любви и незнакомой нежности. После недолгого отсутствия пришла Зейнапи. Она принесла бутылочку с молоком и отдала матери.
— Грудью не корми, — предупредила она, — привыкнешь к ребенку, а завтра надо его отнести отцу.

 Вера вернулась на землю и лихорадочно перебирала в уме варианты, которые скопила за последние дни: «Рашид отпадает. Подкинуть арабской семье? Я уже знаю, какая судьба её ожидает в этой стране. Нет, я не могу её оставить здесь. Девочка русская и должна жить в России. Пусть даже в детском доме». Несмотря на слабость, на другой день молодая мать встала еще затемно, вложила в покрывальце написанную накануне записку, в которой указывала национальность девочки, решительно взяла драгоценный сверток и пошла к советскому посольству. Шла так быстро, как только могла: боялась передумать.

Положив девочку перед большими коваными воротами, постучала по ним колотушкой и быстро перешла на противоположную сторону. Улица была еще пустынна. Вера спряталась за угол и наблюдала. Открылась боковая калитка, и вышел молодой военный. Он несколько раз посмотрел по сторонам и взял ребенка. — Слава богу! — облегченно вздохнула мать и поспешила в лачугу к Зейнапи. Подруги дома не было. Вечером, придя домой из чайханы, она вопросительным взглядом окинула комнату и удовлетворенно улыбнулась. Потом подошла к Вере и обняла её виновато и ласково.
 Вера тосковала и грустила, отстранялась от разговоров о дочери, загоняя мысль о ней в глубину души. Но её опять стали посещать грёзы, даже во время работы. В них она возвращается домой, видит радостные лица мамы и папы, с нею рядом дочка, похожая на саму Верочку с детских фотографий. На душе светло и спокойно. Вспоминается папина присказка: «Ну вот и вся семья в сборе». Опускаться на землю не хотелось, но жизнь постоянно отрезвляла и мечты рассеивались. Вера привыкла к работе и уже не уставала, полюбила вечерние разговоры с единственной подругой. Способная к языкам, она быстро овладела местной речью и стала свободно говорить по-арабски. Появились знакомые, в основном женщины-соседки. Но через них Вера не могла узнать то, что ей было необходимо, не могла получить ответы на главные вопросы, терзавшие её: отправили ли дочь в Советский Союз? как можно передать родителям весточку о себе? и главное — есть ли возможность вернуться на родину?


 Только через несколько лет появился свет в конце тоннеля. У невестки Хакима был двоюродный брат. Он некоторое время работал в советском посольстве чернорабочим, потом его уволили за ненадобностью. Он сообщил, что найдёныша с запиской от русской женщины удочерили бездетные супруги, консул и его жена, и что девочка по-прежнему находится со своими приемными родителями здесь. Это была хорошая новость.

 Вера много раз пыталась повидать свою дочь. После работы она ходила к знакомому зданию посольства, но ни разу не видела там детей и не слышала звуков их голосов. Лишь однажды летним вечером открылись чугунные ворота и на улицу выехала «Чайка» с красным флажком. Из окна автомобиля, улыбаясь, смотрела красивая черноглазая девочка, с румяными щечками и белыми бантиками в косичках. У Веры перехватило дыхание: «Она! Я помню, как целовала эти щечки, гладила темные волосики моей девочки. Она! И улыбается! Значит, ей хорошо. Она счастлива», — шептала она.

5
Больше Вера дочь не видела. Зато ей удалось узнать, как её зовут и имена её родителей. На будущее. Сообщить же о себе своим родителям Вера никак не могла. Среди её знакомых не было ни одного русского человека. Одни арабы. Она и сама стала такой же, как восточные женщины. Ходила в их одежде, изъяснялась на их языке, не заговаривала первая с мужчинами, и вскакивала, как ужаленная, с места при их появлении. И поскольку не жена и не наложница богача, вынуждена была выполнять самую грязную работу. Но в глазах, горящих из-под темного платка, и в тоскующем сердце жила надежда вернуться домой, надежда на чудо. И чудо случилось. На столе чайханы во время уборки Вера нашла кем-то забытую измятую, с запахом сушеной рыбы, старую газету «Комсомольская правда».

 Тут же Вера пробежала глазами первую страницу. Содержание ошеломило бедную женщину. Совершенно чуждая лексика, много иностранных слов, и, кажется, нет Советского Союза... Вера сразу не могла воспринять эту информацию. Придя домой, она прочитала и перечитала каждое слово на четырех найденных страницах. И всё равно, ничего не поняла. Но в газете была небольшая статья о русских девушках-рабынях в Турции, таких же, как и она, без документов, без прав, и был прямо указан путь к спасению. Не дожидаясь следующего дня, женщина побежала к посольству и не узнала его. Только здание осталось тем же: сквозь решетки забора она увидела новый теннисный корт, где играли моложавые дипломаты, изменились вывеска, флаг, не было и старой колотушки. Вера торопливо позвонила.

Вышел охранник.
— Чего тебе? — спросил он, вероятно приняв женщину за местную нищенку. — Мы не подаем.
— Да, русская я, русская. Домой хочу.
— Приходи завтра. Сегодня уже приема нет.
— Ну, пожалуйста, — взмолилась она, но охранник уже скрылся за воротами. Придя в лачугу, Вера открыла свой чемодан, в который не заглядывала много лет. На нее пахнуло далеким прошлым: платье, брючный костюм, белая юбка с кружевными вставками. Ей вспомнился солнечный город, аллеи парков, устланные узорным ковром осеннего клёна, кафешка на берегу реки и смешливые подружки студенческих лет в таких же юбках. Они тогда смеялись: инкубаторские. Вспомнились мама и папа в аэропорту. Мама сует ей аэрончик, а папа наставляет, как себя вести за рубежом.
 

 Все заботы, неурядицы, ссоры исчезли из памяти. Остались только светлые краски и солнечный тихий город. Почему-то Вере никогда не представлялась плохая погода — любое время года, но солнце. Солнце над городом детства. И родные лица. Поздно себя упрекать в жестокости, невнимании, дерзости, капризах... Что сделала, то сделала. Ошибки надо исправлять.
 Зейнапи смотрела на приготовления подруги с материнской грустью:
— Да поможет тебе Аллах!
 Наутро в посольстве выстроилась длинная очередь. У каждого свои проблемы. Но сколько, оказывается, здесь русских людей! А Вера почти за десять лет никого из них не встретила. Секретарь зарегистрировал заявление, записал с её слов все данные, сказал, что сделает запросы в Россию, и назначил день, когда ей прийти в следующий раз. Вера, извинилась за любопытство и спросила: — А где прежние сотрудники посольства?


Он сухо ответил:
— Штат сменился в тысяча девятьсот девяносто первом году. Прежние сотрудники отбыли тогда же на Родину в Москву.
— А какова их дальнейшая судьба?
— Этого я вам точно сказать не могу. Кое-кто ушел в отставку. Остальные получили новое назначение.
— Какие шансы у меня вернуться домой?
— Если все ваши данные подтвердятся, то вас ожидает скорая депортация на Родину
— Слава богу! Я буду ждать, — счастливо прошептала Вера.
 

 Всё последующее за этим днём время было сплошное ожидание. Вера по-прежнему ходила на работу, выполняла обычные домашние дела, но мечты уносили её далеко отсюда. Зейнапи радовалась вместе с подругой. Она говорила:
— Приедешь домой к родителям, сделаешь пластическую операцию, выйдешь замуж...
— И найду мою девочку, — добавляла Вера.
 В ожидании прошло полгода. И вот, наконец, она едет домой, в свой солнечный город.

 6
 Родина встретила Веру многоцветьем сентября. В синеву неба вонзались белые вершины Эльбруса, отсвечивающие синеватым льдом. Ниже темнела насыщенная зелень предгорий. А вдоль трассы — праздничный гобелен из золота, багрянца и пурпура. Близкие, но полузабытые пейзажи, изгибы знакомых рек с волнующими названиями: Терек, Асса, Сунжа... Как только автобус проехал границу с Осетией, Вера ни разу не отвела взгляда от окна. Глаза заливали слезы восторга, умиления, грусти. По мере приближения к Грозному, сердце стучало всё быстрее; оно спешило на встречу с детством, юностью, дорогими ей людьми.
 
Они друг друга не узнали: женщина средних лет с обезображенным лицом, одетая по моде десятилетней давности, и город — другой город, грязный, возбужденный, непонятный, наполненный торговцами и побирушками, черными «Мерседесами» и бородатыми мужчинами. Сразу же на автовокзале у входа Вера увидела в толпе нищих свою школьную учительницу по физике. Постаревшая, неряшливо одетая, она стояла с протянутой рукой, пряча глаза. Вере стало стыдно за неё. Она обошла учительницу стороной. Вокруг по-русски почти не говорили. На задней стене автовокзала было написано большими красными буквами: «Русские, убирайтесь вон!!!».

 Вера села в трамвай и с горечью смотрела через грязное разбитое стекло на крушение своей мечты о солнечном городе. Перед подъездом родного дома остановилась… Она боялась сделать последний шаг.… С верхнего этажа полетел сверток, по пути разворачиваясь картофельной шелухой и яичной скорлупой. Вера собралась с духом и вошла в подъезд. Перед дверью своей квартиры перекрестилась и твердо нажала на кнопку звонка.
 
 Раздались тяжелые шаркающие шаги. Кто-то посмотрел в глазок, потом звякнули запоры. Дверь открыла обрюзгшая седая старуха и вопросительно посмотрела на Веру. Это была её мама! Больше боли, казалось, ничего не могло причинить дочери. Мать не узнала её. Из кармана халата она достала очки, надела их, пристально вглядываясь в гостью.
— Нет! — закричала вдруг она, оседая на пол, — нет...

— Да, да, это я, мамочка! — и Вера подхватила мать на руки. А та повисла на ней и невнятно вылепливала слова, которые звучали у неё в душе:
— Ты, доченька... Бог услышал мои молитвы... Папа не дожил до этого светлого дня... Он верил...

 Вера заботливо усадила мать на диван, стала перед ней на колени, прижалась лицом к её теплым рукам — и обе затряслись в немом плаче.
Потом они сидели рядом, сцепив руки в нервном пожатии, и говорили, говорили, плакали, вспоминали.
— Всё, мама, успокаивала мать Вера, — я с тобой.
— Да, доченька. Теперь всё будет по-другому, я не одна. С тех пор, как умер папа, я жила только благодаря надежде увидеть тебя.
 Папа ушел из жизни шесть лет назад. Маму уволили с работы сразу же после того, как ей исполнилось пятьдесят пять. Пенсию не платят. Можно её перевести в другое место. Многие пенсионеры ездят получать пенсию в Моздок или Георгиевск, но у мамы больные ноги, и она не может так далеко ехать. Город не живет, а доживает. Заводы остановились: некому работать, русские покидают город. Большинство продают квартиры и дома за бесценок, другие оставляют всё и уезжают к родственникам, к друзьям, в никуда. В доме сменились почти все соседи. Живут в основном чеченцы. Они ходят к маме, жалеют её и убеждают продать квартиру, рано или поздно ей придется уехать, и тогда мама не получит ничего. И вообще, очень страшно жить. По улицам ходят вооруженные люди, врываются в дома, грабят и убивают.

— Мамочка, как же так случилось? Объясни мне.
— Я сама не понимаю. Так хорошо жили. Но президент сказал: «Берите суверенитета столько, сколько сможете». Вот и взяли. Националисты подняли голову. У власти генерал Дудаев, дядя твоей подруги Малики.
— Так он в Риге служил? Помнишь, мне Малика привезла вязаную кофточку из Риги, когда гостила у него и тети Аллы?
— Да... Сейчас Джохар — всенародно избранный президент Чеченской республики Ичкерия, — заученно проговорила мать. И вдруг засуетилась.
— Что это я, старая, всё говорю, а ты есть хочешь.
 На кухне всё было по-прежнему, даже буфет из детства. — Садись вот сюда, на папино место. Вера села на стул у окна, а мать положила на тарелку две вареные картофелины, пышку на соде и открыла баночку кильки в томате.
— А ты со мной?

— Не хочу. Уже обедала, — мать села напротив Веры и вопросительно посмотрела на неё.
— Потом, потом,— Вера оттягивала минуты. Не могла она сразу на мать, перенесшую столько горя, вылить еще и свои страдания. — Главное, мамочка, мы вместе.
 Горячей воды не было. Вера нагрела чайник воды и немного обмылась, затем выложила из чемодана свои вещи. Мать ходила за ней следом и ждала объяснений. Наконец, не выдержав ожидания, она взмолилась: — Верочка, доченька! Как же так случилось, что ты не вернулась домой? Откуда у тебя такой ужасный шрам на лице?

 Вера, как в детстве, села на диванчик, подобрав под себя ноги, и, щадя материнское сердце, приукрашивая и смягчая, рассказала о своей жизни за эти годы.
— Бедная моя доченька! Сколько же ты вынесла мук и страданий!
— Глупая была я. Не слушала вас с папой. Вот и поплатилась. Ну ничего, теперь мы вместе, — в который раз повторила она.

7

Вера проснулась поздно. Мамы дома не было. Вскоре она пришла, задыхаясь и кряхтя, достала из сумки кое-какие продукты и нарочито беззаботно сказала: — В магазинах ничего нет, а на базаре у остановки можно купить или выменять на вещи все, что угодно.
 За завтраком они стали строить планы на будущее. Как выяснилось, Вере первым делом надо купить прописку, иначе её жизнь будет все время подвергаться опасности. Каждый встречный милиционер или просто мужчина с оружием может её арестовать или, чего хуже, убить. Потом им нужно хорошо продать квартиру и найти какое-нибудь жилье в России, пусть даже на хуторе. Затем надо заплатить за разрешение на вывоз вещей.

— Сейчас всё можно сделать, я не одна, — приговаривала мать, — а то думала, и похоронить некому будет.
 Это так. Близких родственников у нее, кроме Веры и младшего брата, не осталось. Бабушка умерла сразу же после отъезда внучки, а дедушка еще раньше, когда она училась в институте. Дядя уехал с семьей в девяносто втором, и никаких известий от него нет. Он звал сестру с собой куда-то в Вологодскую область, где он нашел работу по специальности, но она отказалась: ждала дочь. Телефонная связь с Россией прервана.

 А писать он, конечно, боялся — письма читали на почте и могли узнать его адрес. Были случаи, когда мстители приезжали на новое место жительства и убивали Двоюродные братья и сёстры отца до первой войны жили в станицах Петропавловской и Ильинской. Вроде и недалеко от Грозного, но мать не имела от них никаких известий. Все планы и мечты двух женщин рушились на первом же пун¬кте. Для прописки нужны деньги. Можно было получить пенсию матери где-нибудь в Кизляре или Моздоке, но нельзя было на Веру оформить

доверенность, потому что у нее не было прописки. Замкнутый круг! Мать посоветовала:
— Доченька, пойди к Ольге Барсуковой. У нее есть связи в милиции. Она, по-моему, живет с Идрисом Хазмагомаевым, внуком тёти Седы. Ты помнишь тетю Седу? Ей уже девяносто шесть. Ничего не понимает, и совсем ослепла. Да, Идриса ты тоже знаешь. Он учился в вашей школе. Вера ухватилась за эту мысль и на другой день пошла к Оль¬ге. Подруга сначала её тоже не узнала. Затем обнялись и сели за стол обмыть встречу. Коньяк, лимоны, шоколад — всё как в луч¬шие времена. Выглядела Оля на все сто, то есть лет на двадцать семь, не больше.
— Ну, рассказывай, подружка, где была, что видела? Откуда у тебя это? — она показала на лицо гостьи, и в голосе сквозило неприкрытое любопытство. Вера отмахнулась:
— Долгая история. Помоги мне, Оля. Нужна грозненская прописка или луч¬ше новый паспорт с пропиской. У меня иностранный.

— Да, да... Что-то говорили. Ты же сбежала за границу, — вспоминала Ольга, — еще тогда твоего отца сняли с работы.
 «Мама мне не сказала», — подумала Вера и, перебивая подру¬гу, нетерпеливо спросила:
 — Так, поможешь?
— Конечно, что за вопрос. Бабки есть?
— Откуда?
— Понятно. Тогда я тебя сведу с нужным человеком. Только ты приведи себя в порядок... И это... загримируйся что ли, —Ольга отвела взгляд от лица Веры и, подумав, добавила: — Приходи вечером, часов в семь.

Затем она достала из ящика трюмо коробку дорогой косме¬тики и протянула подруге:
— Возьми. И надень на голову платок. Пока нет документов, не привлекай к себе внимания. «Она никогда не была жадной, — вспоминала Вера по дороге домой, —добрая, отзывчивая, весёлая».
— Ну что? — встретила вопросом
мать. — Обещала помочь. — Вот и славно, — обрадовалась она. Вечером, выходя из дому, Вера посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна. После «косметической обработки» она выглядела намного лучше, чем утром. «Но всё равно, если быть совсем объективной, серая мышка средних лет», — сделала Вера неутешительный вывод и отправилась в гости. У подруги собралась большая компания. Несколько русских женщин, остальные мужчины, все чеченцы. Навстречу Вере поднялся Идрис, заматеревший и подурневший:
 — Оля говорила, что ты очень изменилась, но чтобы так…Ему явно не хватало такта и самооценки.


— Штрафную, — завизжала какая-то колобковая женщина. Хозяйка посадила подругу рядом с мужчиной лет сорока с симптомами живота и плеши.
 — Знакомься, Зелимхан, — представила она его и шепнула: — это тот, кто тебе нужен. Вера чувствовала себя очень сковано, смущалась и больше молчала. Она так давно не сидела за общим столом с сильным полом, что забыла, как это делается. Зелимхан оказался сладким восточным мужчиной. После каждого съеденного кусочка он облизывал пальцы, причмокивал губами, затем щупал коленки Веры или обнимал её за талию. Вера, преодолевая к нему отвращение, успокаивала себя: «Всё стерплю. И не такое бывало. Здесь я ради дела, ради мамы. Не насильно ведь — сама просила Олю помочь». Она выпила для храбрости несколько стаканчиков вина, с непривычки быстро захмелела.


Проснулась Вера в чужой постели, одна. Страшно болела голова. В спальню вошла с сочувствующей улыбкой Ольга:
— Похмелиться или аспиринчику? — Давай аспирин. Вера с трудом проглотила две таблетки лекарства и ватным языком начала извиняться:
— Мне очень неудобно перед тобой…
— Еще чего? — засмеявшись, перебила подругу Ольга. — Только рано ты начала ему лепетать про паспорт. Подожди с недельку-две.
— Как? Еще надо? — удивилась Вера.

— А ты думала, как дела делаются? Ты скажи ему... Нет, лучше ничего не говори. Просто встречайся и хвали его мужские достоинства. Чеченцы это любят. Скажу я сама. Мы с Зелимом старые друзья. Я вижу, он тебе не понравился. Дам совет и совершенно бесплатно, — улыбнулась Ольга: — Если мужчина не нравится, придумай его. Найди в нем хоть одно хорошее качество и возведи в степень. Поняла? Так вот, Зелим добрый, очень добрый...
 Матери Вера не стала ничего рассказывать. На её вопрос ответила, что дело движется, а домой не пришла ночевать, потому что было страшно идти ночью одной.
— И правильно, — согласилась мать.

 Целый месяц Вера встречалась с Зелимханом. Следуя совету Ольги и своему опыту «публичной женщины», она добилась некоторой привязанности со стороны милиционера, да и сама стала привыкать к этому шумному и наивному человеку. И однажды он принес ей новый паспорт с городской пропиской. Они, конечно, слегка обмыли его. Но у Веры душа была не на месте. Она спешила домой поделиться радостью с мамой. Одно дело сделано. Теперь надо перевести пенсию. «Решим куда, это мелочи» — думала Вера по дороге. На двери квартиры ей бросился в глаза жирный крест, нарисованный мелом. Позвонила. Но маминых шагов не слышно. Позвонила еще. Непроизвольно толкнула дверь. Она открылась. С тяжелым предчувствием Вера вошла в комнату. Мать лежала на полу. Она смотрела на дочь тревожно расширенными глазами, но ничего не могла сказать. Вера попробовала её приподнять, но руки и ноги у матери не действовали. Вера испугалась и попыталась вызвать скорую помощь. Из трубки шли длинные гудки. Значит, связь работает, просто никто не подходит к телефону. Она выскочила на лестничную площадку и позвонила в квартиру напротив. Соседи долго не открывали, потом кто-то посмотрел в глазок и женский голос спросил:
— Кто? — Это я, Вера. Откройте скорее. С мамой плохо. Еи показалось, что Марха, так звали хозяйку квартиры, бесконечно
долго возится с запорами и замками. Наконец, дверь отворилась. Марха живо откликнулась помочь Вере, но и вдвоем они не смогли поднять Эмму Григорьевну. Позвали еще соседей. Кто-то сбегал за врачом в крайний подъезд. Им оказался пожилой ингуш по имени Казбек, знакомый матери.

Он внимательно осмотрел больную, нашел, что у нее инсульт и дал возможные в данной обстановке рекомендации:
— Нужен покой, квалифицированный уход и очень хорошие лекарства. Я выпишу рецепт, но купить медикаменты можно только на рынке и за большие деньги. В стационаре вашу маму, конечно, поставили бы на ноги, но в этих условиях... — и он покачал головой, — надежды мало. Сочувствую вам, я хорошо знаю Эмму Григорьевну, но помочь не могу. Я сейчас безработный и сам без денег.
 Всё же он принес какие-то таблетки, шприц, вату и даже упаковку сердечного препарата для инъекций. Все ушли. Осталась только Марха. Вера поправила маме одеяло, присела рядом и начала растерянно размышлять вслух:
— Нужно найти деньги на лекарства, заработать. Но где? А еще покупать продукты. Ведь ей надо разнообразное питание. Что делать, ума не приложу... Марха молча слушала сентенции Веры, потом деликатно остановила её:
— Вера, успокойся. Из любого положения можно найти выход. Послушай! Мне в голову пришла одна идея. Ведь русские уехали, и учителей не хватает. Так? А друг моего мужа хочет подготовить сына на экономический факультет и не может найти репетитора. Ты же заканчивала экономический? Попробуй! Он очень богатый человек и хорошо будет платить. Давай я поговорю о тебе?

— Да я уже и забыла всё, — засомневалась Вера.
— Есть захочешь, вспомнишь. И вот что я тебе хотела сказать.
Мне кажется, Эмму Григорьевну напугали. Сегодня по дому ходили подростки в масках и с автоматами. Они помечали квартиры русских крестами, а в некоторые врывались и отбирали у стариков деньги. Как это мама твоя открыла, ума не приложу? Она всегда такая осторожная была «Меня ждала, вот и потеряла бдительность» — сообразила Вера, и тут же сама забыла закрыть дверь за Мархой. В квартиру вошла Катя, соседка снизу, мать-героиня. Её двойняшки служили на флоте, а трое младших детей жили с ней. Она торговала самогоном и не голодала.


 — Вер, ты что дверь не закрываешь? Услышала о тёте Эмме и сразу к вам. Я тебе тут кое-что принесла, — и Катя вывалила из пакета на стол банки с тушенкой, сгущенкой, концентраты супа и каши, пачки макарон, поставила бутылку самогона: — Это Эмме Григорьевне для уколов.
 Вера растерялась:

— Спасибо тебе, Катя, но мне нечем заплатить.
— Что ты? Что ты? — искренне возмутилась она. — Тетя Эмма мою Земфирку смотрела и тоже ничего не брала. Это я тебе по-соседски, на первое время, пока не заработаешь сама. Дверь-то закрывай! — крикнула она, уже выйдя на площадку.

— Получается, что безвыходное положение. Надо соглашаться на предложение Мархи. Деньги-деньги, — шептала Вера, роясь в старых книгах. Она нашла, что искала: учебники, конспекты лекций — и засела за науки, чтобы не совсем дурой предстать перед своим учеником. Познакомившись с программой вступительных экзаменов, она поняла, что потянет. И начались занятия. Парнишка оказался неглупым, но с большими пробелами в знаниях. Отец его, и, правда, платил не скупясь. Вере хватало не только на еду, но и на дорогие лекарства. Она сама делала матери уколы, массаж, умывала, переодевала её, каждый день стирала бельё…. И заботливый уход сказался на здоровье Эммы Григорьевны. Даже Казбек отметил улучшение.

Действительно, ноги и руки вернули чувствительность и начали шевелиться. Эмма Григорьевна пробовала даже передвигаться по квартире. Речь тоже восстанавливалась, но вот память... Мать впала в детство; оставлять её даже на несколько часов, что Вера занималась с мальчиком, стало невозможным, и она перенесла уроки к себе домой. Теперь об отъезде не могло быть и речи, и Вера начала устраивать свой быт как могла. Электричество отключали всё чаще, и ей пришлось купить керосиновую лампу. С соседкой Тоитой они пошли на завод, там они набрали полные канистры керосина и взяли несколько кусков парафина.
Из парафина Вера налила с десяток свечей. Как-то приходил Зелимхан. Он притащил доисторический керогаз, наладил его, а еще смастерил из швабры коромысло; воду перекрывали постоянно, а ходить к колонке в частный сектор было далеко. Каждую заработанную уроками десятку Вера превращала в крупу, консервы, соль, сахар. Думала и над утеплением квартиры. Надвигалась зима тысяча девятьсот девяносто четвёртого года и война.
 
 
8
 По сути, война уже шла давно, необъявленная, непонятная большинству населения, независимо от национальности. Гибли и те и другие. Явных противников в этой войне не было. Ни под одно определение военных действий она не подходила. А между тем оружия в городе было больше, чем продуктов. Даже женщины торговали гранатами, пистолетами, автоматами. Можно было договориться о покупке и более серьёзного оружия. Были б деньги. После указа Джохара Дудаева «О национализации вооружения и техники воинских частей на территории республики» было разграблено всё имущество военных городков. Этим и торговало коренное население. Федеральные войска спешно покинули «многострадальную Ичкерию».

Кругом царил такой раздрай, что навряд ли учёные-историки потом смогут всё расставит по своим местам. Москва молчала, как будто ничего не происходило. По телевизору показывали такую далёкую жизнь, что, казалось, Россию и Чечню разделяют не километры — века. Город был окутан страхом. Кто-то там, наверху, поделил всех чеченцев на дудаевцев и участников антидудаевской оппозиции, искусственно создавая ситуацию для начала гражданской войны. ьДвадцать шестого ноября в город вошли танки. Жильцы дома не знали, чьи это танки, и на всякий случай спустились в подвал. Эмму Григорьевну несли на руках. Бой закончился скоро. На танках была марионеточная оппозиция, которая и потерпела поражение.
 
 На другой день, как на ленинский субботник, все жильцы дома вышли на благоустройство подвала. Люди понимали, что вчерашние события — это только начало чего-то более страшного. Женщины вычистили и вымыли помещения. Мужчины сколотили нары, принесли старые столы и стулья, вкрутили лампочки. Но на всякий случай запаслись свечами и керосиновыми лампами. Мастеровитый Илларион Юрьевич, помнивший военные времена полувековой давности пошёл на завод и через несколько дней привёз на тачке самодельную печку-буржуйку, которую тут же установили в подвале. Каждый спустил в свой отсек запасы продуктов и теплые вещи.

 Шла мобилизация в армию Дудаева. Некоторые молодые люди не хотели воевать. Их родители отправляли в Россию, в Москву. Но большинство становились боевиками: отпускали бороды и обвешивались оружием. Звания в чеченской армии раздавались, как леденцы на ярмарке. Вокруг были одни полковники. Песня Аллы Пугачевой о настоящем полковнике наполнялась новым содержанием. В подъезде Веры из русских остались только она с мамой, Катя с детьми, две безродные старушки, да ветеран второй мировой Илларион Юрьевич. Старики объединились в коммуну и перебрались в квартиру к деду на первый этаж. Больше из русских никого не осталось. Остальные в подъезде были чеченцы, получившие в результате бегства русских шанс уехать из аулов в город. Мужчины служили в армии Дудаева, женщины торговали. Детей и пожилых было немного. Их оставляли в аулах и селах у родственников, где, считалось, безопаснее.
 
В конце ноября начались бомбежки города. Люди сидели в подвалах, переживая за свои квартиры и имущество.
 Ученик Веры, по идейным соображениям, пошёл в армию Дудаева, и занятия прервались. Ну, к тому времени любая работа прекратилась. Жильцы дома все дольше оставались в подвале и только по необходимости вылезали на поверхность: за водой или поторговать, если не было бомбежки. Кстати, Вере коромысло не пригодилось. За водой отправлялись ползком и с канистрой, привязанной к руке веревкой.
 
 Одиннадцатого декабря вошли на территорию Чечни федеральные войска. И бомбежки Грозного стали регулярными. Люди сидели в подвале и не знали, что происходит в городе. Иногда приходили сыновья и мужья соседок — дудаевцы. Они приносили теплый лаваш, тушенку и рассказывали о событиях наверху, самоуверенно заявляя, что они победят, и чеченцев ждет счастье. Оно им представлялось как нечто среднее между Кувейтом и Швейцарией. Вообще армия Дудаева была весьма разнородна. Всех объединяло только одно: национальность. Ты не мужчина, если не воюешь на стороне своей нации. Хотя постепенно в этой армии стали появляться эстонцы, украинцы, арабы и даже русские. Им платили. Оказывается, Джохар был богат?! Среди дудаевцев выделялись идейные: националисты, ваххабиты. Эти были страшнее всех. Они расстреливали людей, издевались над русскими, пытали пленных, при этом еще и позировали для истории.
 
 Другие мужчины пошли в армию от страха за свои семьи или чтобы не выделяться из общей массы. Их пичкали агитаторы наукообразными сказками об исключительном предназначении чеченского народа.
 
 Однажды после пяти дней бомбежки закончилась вода. Как только смолкал гул самолетов, кто-нибудь брал канистру и отправлялся за водой, но тут же снова начинали гудеть бомбардировщики, и смельчак возвращался. Катя предложила все оставшиеся банки с компотами отдать старикам и детям, а взрослым попробовать хороший способ утоления жажды, да и голода тоже. Она выставила на общий стол запасы своей самогонки. Желающих экспериментировать было мало. Чеченки отказывались: они стеснялись друг друга. Зато выразила согласие баба Шура. Она и стала третьей. Второй была Вера. И правда, жажда и голод ушли, на душе стало легче. Начали вспоминать о мирной жизни и даже пытались петь. Потом они часто повторяли этот эксперимент, когда хотелось есть или пить.
 
 Федеральные войска с трех сторон подступали к городу и готовились к его штурму. Неожиданно в подвал ввалились незнакомые пьяные дудаевцы. Один из боевиков был очень похож на Рашида, только растолстевшего и обросшего рыжей окладистой бородой. Да, кажется, он. Вере захотелось схватить его за эту гадкую бороду и стукнуть головой об стенку, чтоб в лепёшку.… Как он разбил её жизнь!
 
 Если это и был Рашид, то он Веру не узнал. Да и как узнать в измученной жалкой женщине средних лет с обезображенным лицом юную девушку, которая когда-то давно его любила.
 Боевиков засыпали вопросами. Те вели себя нагло, материли федералов и вещали о скорой победе. Но виду них был не очень победный. Обыскав подвал и не найдя никого, кроме детей, стариков и женщин, дудаевцы ушли.
 Эмма Григорьевна ослабла, почти ничего не ела, задыхалась от недостатка кислорода. Да и остальные стали раздражительными, вспыльчивыми, начали возникать споры и ссоры.

 Любое затишье использовали, чтобы выйти на воздух, навестить свои холодные, с выбитыми стеклами квартиры. Мародеры не скучали: из многих квартир унесли ценные вещи, ковры, холодильники, аудио и видеотехнику. За своими заботами сидельцы не заметили исчезновения Иллариона Юрьевича. Хватились через два дня, об этом им сообщили полупьяные коммунарки, и, как только наверху утихло, несколько молодых женщин отправилось к нему в квартиру.
 
 Старик лежал на тахте, скрючившись, под двумя одеялами, окоченевший от холода. Наверное, не было сил спуститься в подвал. Вера, Тоита и Марха попытались распрямить его тело, чтобы завернуть в ковер и похоронить. Но оно застыло и не разгибалось. Спину женщины кое-как выпрямили, а вот руки и ноги в суставах не поддавались. Тогда соседки набрали в ведро снега и на керосинке вскипятили воду. Тоита лила кипяток на застывшие суставы, а Вера и Марха старались их разогнугь. Видя, что у них ничего не получается, Марха взяла молоток и со слезами начала бить по суставам рук и ног. С горем пополам им удалось придать трупу нужную позу.

 Женщины обмыли тело старика, надели на него парадный костюм с орденами, сняли со стены старый ковер и завернули в него. Оплакивая Иллариона Юрьевича, они пообещали друг другу никогда никому не рассказывать о том, что происходило в этой квартире. В следующее затишье ветерана похоронили, тут же, во дворе дома, в глубокой воронке от снаряда. В складчину накрыли стол и сели помянуть. Младший сын Кати Леша подошел к взрослым, в руках у него была маленькая пушистая елочка.

— Вы что, забыли? Завтра Новый год, — грустно сказал мальчик, — я принес вам елку
— Лешенька, поешь, дружочек, помяни Иллариона Юрьевича, потом мы поможем украсить тебе елочку, — успокоила ребенка Вера.
 Никогда ей не забыть того вечера, как взрослые люди, измученные войной и горем, со слезами на глазах, вешали на елку блестящие игрушки и разноцветную мишуру. В последний день декабря начался штурм города федеральными войсками. Наверху был настоящий ад. Сотрясалась земля от взрывов. Люди собрались за общим столом, на котором при свете свечей сверкала новогодняя елка. Тема для разговоров была одна и очень конкретная: выстоит ли их дом или развалится и погребет под собой всех присутствующих. Из опыта жильцов соседних домов они знали, что никто их откапывать не станет.
 
 Дом выстоял, хотя не осталось ни одного целого стекла. Потом с сутки было затишье. Главные бои переместились к центру города. Все вышли во двор. Искрящийся на солнце снег прикрыл изувеченные дома и воронки. Сказочное царство простиралось необычно далеко вперед, до самой реки: весь квартал домов был разрушен. Морозный воздух пах гарью.
 Постояв немного, люди пошли по своим квартирам проверить сохранность вещей. Катя велела сыновьям притащить из разрушенного соседнего коттеджа мебель и порубить на дрова, а сама пошла в квартиру, Через некоторое время раздался во дворе её истошный вопль. Соседи выскочили из дома: Катя билась в истерике над телами своих мальчиков. Они лежали на алеющем снегу с простреленными головами, и синее небо отражалось в их синих стекленеющих глазах.
— Что? Как? Почему? — соседи окружили Веру и Марху, которые пытались поднять ползающую по снегу и воющую раненой волчицей женщину. Белая, как стенка, Земфира стояла рядом. В её взгляде читалось безумие.

 Марха оказалась свидетельницей расстрела. Она сквозь рыдания, переходя с русского языка на чеченский и обратно, рассказала о виденном:
— Я вышла на балкон убрать стекла, вижу: дети принесли стулья, и Алик приготовился их порубить топориком. Подошли двое федералов. О чем-то тихо спросили, потом один как закричит: «А русские? Пособники дудаевцев?! Наводчики?! У-у продажные шкуры!», другой орет: «Да еще и мародеры!» — и направили оружие сначала на Алика, а потом — на Лешу. Я не поняла. Выстрелов не было слышно. Я думала, что это шутка, и солдаты просто заставили ребят упасть в снег... А тут вышла Катя...

 «Пьяные или наркоманы. Не иначе... Чего бы нашим убивать русских детей», — думала Вера, потрясенная бесчеловечной жестокостью солдат.

 Но тут опять загудели самолеты — и все ушли в подвал. С мальчиками осталась только Катя. Её так и не удалось затащить в укрытие. Земфиру насильно увели с собой. Всю ночь рвались бомбы и снаряды. Лишь на рассвете появилась возможность похоронить ребят. Всем подъездом долбили мерзлую землю у гаражей, потом завернули их в простыни и похоронили в одной могиле. Старик-чеченец сбил из каких-то палок крест и вбил в мерзлый холмик: «У вас так положено». Катя, вся заледеневшая от холода и охрипшая от крика, как безумная, повторяла синими губами только одни слова:
— Холодно им. Им холодно.

 Несчастной женщине влили в рот стакан водки и отнесли её в подвал. Так начался новый девяносто пятый год.
 В конце марта тихо ушла из жизни Эмма Григорьевна. Перед смертью на неё нашло просветление, и она сказала Вере:


 —Выбирайся отсюда, дочка. Похорони меня и уходи. В моём ридикюле есть адрес папиного двоюродного брата Лизунова Василия Ивановича. Может быть, ты его помнишь? Когда ты была маленькая, мы часто с его семьёй встречались. Вера отрицательно качнула головой. При других обстоятельствах она наверняка бы вспомнила, но только не сейчас.
 — Так вот, — продолжила Эмма Григорьевна, — перед войной я его видела, он на Кубань уезжал к дочери, твоей троюродной сестре Людочке. Помнится, в станицу Кущёвскую. Если что, обратись к ним.
 Её погребли в той же воронке, что и Иллариона Юрьевича.
 
9

 Город перешёл в руки федералов. Но военные комендатуры и блокпосты не спасали жителей от смерти. Из каждого окна мог выглянуть снайпер, за каждым поворотом могла оказаться мина. И хотя люди вернулись в свои квартиры, заделывали пробоины в стенах, стеклили окна, ничего не говорило о мирной жизни. Российские солдаты, горожане продолжали гибнуть и чаще — из-за угла.

 Много народу пропадало. Шёпотом называли имена влиятельных чеченских командиров, которые имели в горах тысячные отары овец и десятки рабов. Чечня погружалась в пучину средневековья.

 Веру уже ничего не держало в Грозном. Мечта о солнечном городе разбилась, словно хрустальная ваза на мелкие осколки. После Пасхи на Родительскую неделю Вера хотела пойти попрощаться отцом на кладбище, но оно, как выяснилось, было заминировано. Вера положила цветы на Братскую могилу в воронке, где были похоронены её мама, Илларион Юрьевич и другие. Надо уходить. Люди шли через горы по единственной ещё свободной от федералов и боевиков Шатойской дороге на Шалажи. Уходили многие, но удалось ли кому-нибудь достичь цели, никто не знал.
 Одной, конечно выбираться нельзя: нужны спутники. Вера очень надеялась на Катю. Но та пила и была почти невменяема. Земфира с пустыми глазами бродила из квартиры в квартиру, её жалели и подкармливали. В соседнем доме оставалась одна русская семья. Осмоловы были друзьями родителей Веры. Они не уехали из республики, потому что Мария Фёдоровна чувствовала себя плохо и была, как выразился участковый врач, «не транспортабельна». Вера отправилась к Осмоловым. Её встретил пьяный и угрюмый Петр Семенович. Это был мужчина лет шестидесяти с интеллигентной внешностью и хорошими манерами. Он предложил:
 — Выпьешь?

 Вера поняла, что только так сейчас можно с ним говорить, и согласилась. То, о чем он рассказал, не было чем-то необычным. Каждый получил свою порцию горя в этой войне. Но меньше оно от этого не стало. Марию Федоровну убили еще до штурма Грозного. Дудаевцы обходили вокруг домов и стреляли по окнам квартир, так как им сообщили, что кто-то отсюда подает световые сигналы русским самолетам. Они на глазах у Петра Семёновича прошили его жену автоматной очередью и пошли дальше. А он, сильный и мужественный человек, потерялся и, чтобы заглушить одиночество, стал пить.
 — Сволочи... сволочи, фашисты, — зло твердил он, будто строил оборонительные укрепления из слов.

 — Но, Петр Семенович, есть же среди них хорошие люди. Наши соседи, например, замечательные. Марха, Тоита, дедушка Саид...
 — Ты их не знаешь. Они хороши до поры до времени, пока ты не затронешь их интересы. Не дай бог, чтобы это случилось!
 — Война, — примирительно вздохнула Вера. Они помянули жену Петра Семеновича, мать Веры, общих знакомых и договорились уходить из города вместе.
 — Петр Семенович, давайте как-нибудь сходим к Кате Петровой. Она пойдет с нами. Я знаю, — прощаясь, предложила Вера. Он сразу же согласился. Взяли бутылку и, не откладывая в долгий ящик, в тот же день навестили Катю. Женщина была в тяжелом похмелье, и водка пришлась кстати. Катя согласилась с решением гостей. Они выпили за удачу, затем помянули её сыновей и всех русских, погибших в городе, потом осушили стаканы за то, чтобы завязать с пьянством.

 Цвела весна, бродили мысли и мечты в пьяных, источенных горем головах. Поддерживая друг друга, они выходили из запоя.
 По всему городу образовались стихийные рынки, на которых продавали гуманитарную помощь, оружие, документы и сведения. На Катины золотые вещи подруги выменяли продукты и пистолет, на последнем настоял Пётр Семёнович.
 А пока сотоварищи думали да трезвели, последний путь для них закрылся. Наши войска в конце мая начали массированное наступление в Шатойском и Веденском направлениях. Ничего не оставалось, как идти вдоль лысого Сунженского хребта. Это очень опасная дорога. Но другой уже не было.

 Вера сложила в сумочку самое ценное: два своих паспорта, ордер на квартиру, диплом, сберегательную книжку мамы, несколько семейных фотографий. В старый свой рюкзак упаковала продукты и кое-что из одежды. Катя с Земфирой тоже были готовы. Ранним утром они вышли из дома. Во дворе в полуразрушенной беседке их ждал Пётр Семёнович.
 Было очень тихо. Удивительно тихо. Страшно тихо. От дома к дому, обходя центр и главные перекрестки, по переулкам вышли к Заводскому району. Уже рассвело, но улицы были пустынны. Напряжение обострило слух и зрение. Пугались любого движущегося объекта. Им оказывались либо худые ободранные кошки, либо одичавшие собаки. Однако беженцы всё равно замирали на месте и выжидали.

 Еще было светло, когда они поднялись на высокий холм, усеянный дачными домиками. Путники посмотрели на родной город, зеленевший в уютной долине. Он был поразительно чёткий в прозрачном воздухе, как нарисованный. Не дымили заводские трубы, погасли пожары, пепелища затянуло повителью. Концентрированный аромат цветов, наполнивший дачный поселок, дурманил. У Кати началась истерика. Её еле успокоили, но и остальные были на пределе... Решили ночевать здесь. Огонь не разводили. В сухомятку поели и улеглись на кроватях в открытом и разграбленном чужом домике.

 Несколько дней шли без происшествий. Это так говорится, что шли: на открытой местности передвигались почти ползком. Эта сторона хребта была безлесная. Кое-где попадались заросли кустарников или небольшие рощицы. В них беженцы отдыхали или останавливались на ночлег. Огня не разжигали — соблюдали конспирацию. Солдат или дудаевцев ни разу не встретили. Они располагались в городах и сёлах в низине. Вере идти было легче всех, наверное, потому, что была молода и не совсем утратила туристские навыки. Катя пыхтела, обливалась потом, к вечеру её ноги были, как столбы. Земфира растерла пятки и по очереди цеплялась то за мать, то за Веру. Путники видели, как внизу по берегу реки тянулись селения и станицы, и боялись, что их тоже увидят, поэтому были очень осторожны.

 На четвертый день их исхода пошел летний ливень. Он застал беженцев на открытом месте. Промокли до костей, но даже теоретически разжечь костер и согреться было невозможно: вокруг ни одной сухой ветки. Они тащились, хлюпая размокшей обувью, и искали хоть какое-нибудь укрытие. Кажется, им повезло. Беженцы увидели притулившуюся на склоне дикую кошару, покрытую соломой. Она была построена из горбыля, а щели замазаны глиной. Чем не укрытие? Когда подошли ближе, Пётр Семёнович велел женщинам оставаться на месте, а сам достал из-за пояса пистолет и бесшумно подкрался к двери строения. Несколько минут он стоял, прислушиваясь, затем исчез в дверном проеме. Через некоторое время Пётр Семенович вышел. Таким женщины его еще не видели. Он двигался как пьяный, едва переставляя негнущиеся ноги. Застывшее лицо и стеклянные глаза ничего не выражали, как будто вся его сущность спряталась в глубину, в подсознание. Мужчина немного постоял, потом глаза его обрели осмысленное выражение. Взяв Веру за руку, он рыкнул каким-то утробным голосом:
 — Пошли!
 Увидев, что Катя с Земфирой следуют за ними, он жестом приказал им остаться снаружи.
 Войдя в овчарню, Вера инстинктивно прикрыла косынкой нос. Тяжелый трупный запах наполнил легкие. Её затошнило. А Петр Семёнович всё тем же неестественным голосом пророкотал:

 — Смотри! А ты им задницу лизала.
Вера глянула вперед и у неё зашевелились волосы на голове. Посреди кошары к центральному столбу был прибит человек с распятыми на перекладине руками. Вокруг роились и жужжали тысячи мух. Они сидели на распухших руках, на лице, полузакрытом длинными спутанными волосами, клубились под одеждой. Чёрная грязная ряса почти закрывала сизые распухшие ноги. Вокруг шляпок гвоздей мухи разъели глубокие раны.
 — Господи! Священник! Вера зажмурила глаза.

 — Нет. Ты смотри, сюда смотри, — в голосе Петра Семёновича звучала дрожащая злость. Вера послушно открыла глаза. Что-то блестело в центре фигуры на черной рясе. Крест! Прямо в плоть, ниже живота, был вбит огромный гвоздь и на нем висел крест священника. И тут Вере на лицо села жирная зелёная муха и медленно поползла вниз по шее под кофту. Вера потеряла сознание. Петр Семенович вынес её на воздух и похлопал по щекам. Когда она пришла в себя, он уже спокойнее сказал:
 — Это тебе надо было видеть. Ты же не ориентируешься, кто враг, кто друг! — а потом заботливо спросил:

 — Идти можешь? Вера согласно кивнула.
 — Ну, тогда все идите к той роще и ждите меня, — и он показал рукой вдаль на небольшой зеленый островок в полукилометре от кошары. Катя оторопело смотрела на эту сцену, а потом спросила: — А что там, в овчарне?
 — Это не для ваших глаз. Идите! — строго прикрикнул Петр Семенович. И женщины побрели, мокрые, голодные, холодные. По пути Вера в нескольких словах рассказала Кате об увиденном. Но после гибели детей у той появились странности в поведении, и Веру не удивила её реакция: Катя посмотрела равнодушным взглядом на неё и спокойно сказала:
 — Конец света.
 Минут через двадцать усталые беженки добрались до дубовой рощицы, которая состояла из десятка хилых низкорослых деревьев, и кое-как переодевшись в сухие платья, прикорнули под единственным дубом, где земля не очень промокла.
 Петр Семенович появился, когда уже темнело. Он отказался есть и сразу лег спать. Женщины его не тревожили. Утром Петр Семенович непривычно откровенно рассказал спутницам о своих действиях:

 — Я похоронил его. С крестом. Знаете, никогда не верил в Бога. Но этому парню выпали на долю истинно христовы муки. Я его узнал. Это отец Александр. Тот молодой, что пропал перед войной. Видимо, его долго мучили, а когда отступали — казнили. Да как изощренно... Я когда похоронил его, над могилой появилось золотистое сияние. Может быть, мне почудилось... Но на душе легче стало. Наверное, я готов принять Бога...
 Путники шли еще два дня пока не решили, что пора спускаться в долину и переправляться на левый берег Сунжи. В Грозном им говорили, что на дорогу уйдёт четыре-пять дней.

 Мост располагался на окраине казачьей станицы, в которой казаков не осталось. Они все вместе переселились на Ставрополье и основали там одноименную станицу. Никого вокруг не было видно, но вдалеке за спиной слышался шум моторов. Беженцы поспешили миновать мост, чтобы спрятаться в прибрежном кустарнике. Вера находилась уже на противоположном берегу, когда обнаружила, что выронила сумочку с документами.

 — Какой ужас! — воскликнула она, — это всё, что осталось от моей жизни.
 Петр Семёнович, крикнув «Успею!», побежал назад. И вдруг раздался взрыв. Он упал. Резкая боль в ноге на секунду прервала дыхание. Петр Семенович посмотрел на ногу: белая кость голени краснела от крови на глазах. Ступни не было. Подбежали женщины. Катя сняла с раненого ремень, и они начали перетягивать повреждённую ногу. Перед мостом уже стоял БТР и от него спешили люди. Они окружили Петра Семёновича и, оттеснив женщин, начали оказывать ему медицинскую помощь.

 — Наши, беженцы. На растяжку нарвались, — доложил один из них подошедшему лейтенанту. Сделав перевязку, солдаты бережно положили Петра Семеновича на БТР.
 — В госпиталь, в Ачхой, — ответил лейтенант на вопросительные взгляды женщин.
 — Мы с вами, можно? — попросилась Катя.
 — Валяйте!
10

 Площадь Ачхой-Мартана напоминала перевалку. Гражданские сидели и лежали в тени домов и деревьев, некоторые бродили по центру, как неприкаянные; кто-то ел, кто-то дремал. Много русских, стариков, женщин. Здесь же бежали, строились, уезжали и приезжали военные. У некоторых машин суетились медики в белых халатах.
 Когда Петра Семеновича отнесли в операционную, женщины немного огляделись и расположились в тени широкого клена. Рядом с ними сидели лысый старик с трясущимися руками и девушка, по-видимому, дочь или внучка.

 — Товарищи, — обратилась к ним Вера, — вы не знаете, можно выехать отсюда в Россию?
— Можно, — ответила девушка, — ходят автоколонны в Беслан и на Минводы, иногда берут вертолеты. Мы сами ждем транспорта уже шестой день.
— А откуда вы, если не секрет?

— Какой секрет? Я из хутора Отрадный. Дедушка тоже из нашего хутора. Он уже был здесь, когда я пришла. Не знаю, как он сюда попал? С кем? Дед жил один. Если выберемся, определю его в интернат. Он ничего не понимает.

 Старик молча сосал кусочек хлеба и действительно не понимал, что речь идет о нем. Вера разговорилась с девушкой, её звали Таисия. Она рассказала Вере о том, как чеченцы выживали казаков из сунженских станиц, о вандализме на православных кладбищах и в храмах…
 — Да, — сквозь слёзы говорила Тая, — нет станиц теперь, только аулы: Ассиновская, Нестеровская, Слепцовская, Троицкая, Ермоловская. И наш хутор — тоже аул.
 Беглецам повезло. Они ждали транспорт всего двое суток. Навещали Петра Семёновича по несколько раз в день. Слава богу, жизнь его была вне опасности и состояние духа тоже.
 Уезжая, женщины пришли к нему попрощаться и расплакались. За недолгое время выхода из города они успели сродниться с этим добрым и мужественным человеком. Адресов ни у кого не было, следовательно, и надежды на встречу тоже.

 На площади Ачхоя царило оживление. Говорили об окончательном разгроме дудаевских формирований и наступлении мира в Чечне. Но большинство в мир не верили. Скептики, или они же реалисты, твердили, что война будет длиться еще сто лет или больше, пока в земле есть хоть тонна нефти, и что небывало интенсивное размножение чеченцев приведет к полной ассимиляции других народов России.

 В рупор объявили о подаче двух грузовиков и автобуса для отправки беженцев в Минводы. Вере и Кате с дочкой достались удобные места в автобусе. Они даже рассмеялись:
 — Должно же когда-нибудь хоть в чем-нибудь повезти.
 Сопровождали караван два бронетранспортера и вертолет — на территории Ингушетии объявились бандиты. Кто-то рассказывал, что около ингушского селения Галашки обнаружился целый отряд дудаевцев. Был сильный бой. Женщины поверили, потому что, навещая своего земляка в госпитале накануне отъезда, они видели, что все коридоры хирургии были заставлены раскладушками с ранеными. Но их караван спокойно проследовал до Минеральных вод. Встретили машины военные и милиция. Автобус, в котором ехали беженки, задержали. Начались обыск и проверка документов. Было непонятно, почему, проверив документы, милиционеры никого не выпускали из автобуса. Люди стали возмущаться. Прапорщик объявил, что поступил приказ о возвращении людей с чеченской пропиской на место жительства, поскольку «война, в принципе, закончена, отдельные бандитские группировки в горах рассеяны».

 Вера поразмыслила… и предъявила милиционеру загранпаспорт. Её выпустили из автобуса. Она оглянулась и увидела в окне отчаянный взгляд Кати и пустые глаза Земфиры.
 «Прощай, подруга», — подумала она и по указателям на стенах прошла в миграционный центр. В конторе Вера показала другой, советский, паспорт, данные его внесли в компьютер, а в сам паспорт поставили штамп регистрации. Затем дали квиточек на выдачу небольшого денежного пособия и спросили:
 — Вам куда билет?
 — В Москву, — мгновенно ответила Вера.

 — У вас там родственники?
Вера задумалась: «Как им объяснить, что, возможно, в Москве моя дочь — единственный мне близкий человек. Но она носит другую фамилию и по документам не моя дочь...».
— Значит, нет, — вывел её из раздумья чиновник, — тогда в Москву нельзя. Может быть, у вас где-нибудь есть родственники? друзья?
— Нет, никого, — ответила Вера и подумала, что действительно, ни-ко-го. Одна на свете и некуда ехать, как в евангельской притче: «И негде главы преклонити». А чиновник монотонно продолжал:

— Если вам все равно, то можно в Н…, там хорошая миграционная служба. Будет жилье, регистрация, работа. Вы адаптируетесь и вернетесь к нормальной, мирной жизни.
 — Хорошо, — согласилась Вера и получила билет в общий вагон до Н….
 В поезде рядом с ней сидели незнакомые люди, каждый человек со своим несчастьем. Счастливые в общих вагонах не ездят. Вера всю дорогу слушала чужие истории, одну трагичнее другой. Только временным попутчикам можно рассказать всё, что накопилось в душе. Они никому не передадут, зла не причинят, хотя не помогут тоже. А всё на душе легче.

 Вера поддерживала свой дух мыслью о дочери: «Они потеряли всё, а у меня есть моя деточка. Я сейчас еду к ней, потому что Н… всё-таки ближе к Москве, чем Грозный». Вера была уверена, что дочь живет в Москве. Тогда в посольстве секретарь сказал, что дипломаты вернулись в Москву, значит её дочь с приемными родителями тоже в Москве. Логика, конечно, натянутая. Блажен, кто верует. Проехали Кущёвскую. Вера подумала, что главное — дочь, а к дяде Васе она всегда успеет.
 Н… встретил Веру неприветливо. Пыль, духота, длинные изнурительные очереди перед кабинетами центра. Равнодушные чиновники регистрируют прибывших беженцев и распределяют по общежитиям.

 Веру сфотографировали и долго выписывали удостоверение вынужденного переселенца. Вот такой теперь у нее статус! Затем в другом кабинете сняли копии со всех документов и сказали, что возможно она получит денежную компенсацию за утраченное жилье и имущество, если предоставит свидетельство о смерти матери, поскольку ордер на квартиру выписан на её имя. Вера вспомнила, как и где хоронили маму, Лешу, Алика, Иллариона Юрьевича, Марию Федоровну... и застыла.


11

 Общежитие было ненастоящее. Когда-то здесь располагался швейный цех. Теперь его весь перегородили, получились высокие узкие комнаты вдоль окон со стенками из ДСП метра на два высотой. А высота цеха метров шесть! Звукоизоляции никакой. Казарма на триста человек. В комнате, куда поселили Веру, стояло десять коек с тумбочками, платяной шкаф, обеденный стол и с дюжину колченогих стульев и табуреток. — Зато не бомбят, — успокаивала себя Вера.

Соседями её были беженцы из Казахстана. Они жили замкнуто, крепко держась друг за друга, так что ей стало немного завидно.
 Быт постепенно налаживался: по талонам получала минимум продуктов, готовила на общей кухне, мылась в душе. Он остался в бытовке цеха еще с советских времен. Тесно, шумно. Но для начала жить можно. А вот с работой дело обстояло хуже. Вынужденным переселенцам не давали постоянной прописки, и они могли рассчитывать только на неквалифицированную или неофициальную работу. Так что надежда Веры устроиться по специальности, экономистом или бухгалтером, растаяла, словно лед в жаркий день. А не работать было нельзя. Если старикам перевели пенсию, на детей выдавали пособие, то люди среднего возраста должны зарабатывать сами. Это справедливо. Но дайте возможность!
 
 У Веры не было ни стажа, ни даже трудовой книжки; работала она всего ничего — несколько месяцев после окончания института. Она пожалела, что не купила в Грозном трудовую книжку. Продавали ведь их на базаре, как и дипломы, награды, удостоверения инвалидов, ветеранов... Но ей тогда было стыдно. А люди купили, подержали странички немного на солнце, чтобы чернила выцвели, потоптали ногами обложку и готово: двадцать лет трудового стажа! На работу Вера всё-таки устроилась — торговать с раскладушки бытовой химией на окраине города. Зимой, когда и собаку на мороз жалко выгнать, она стояла в тулупе с чужого плеча, в огромных валенках, в старом облезлом платке и простуженным голосом зазывала редких покупателей. Уже часа через два её начинало трясти от холода, и она прибегала к испытанному средству: время от времени отхлебывала прямо из бутылки два-три глотка водки. Придя домой, отогревалась тем же.

 В общежитии было много таких как Вера: одиноких, пьющих, без будущего. У нее была хотя бы мечта увидеть дочь, а у многих женщин никого не осталось: все родные погибли, так что жизнь, почитай, зря прошла. Ведь женщина не может жить для себя. Её предназначение — любить, растить детей, окружать дорогих ей людей заботой, теплом, лаской. А тут — зря. Как не пить? Были случаи, что и травились, вешались, короче, сводили с жизнью счёты. Вообще на трезвую голову трудно было и уснуть, не то что жить. А ну-ка, триста человек храпят, вскрикивают, встают, двигают стульями, хлопают дверями, дерутся... Чего только не бывает ночами, если вместе находятся три сотни человек. А выпьешь — и спишь до утра, как ребенок.

 Платила хозяйка каждый день два процента от выручки. Немного, иногда и на бутылку не хватало, особенно зимой. Вера работала честно, однако в кассе все время была недостача. То ли с раскладушки исчезал товар, то ли передавала покупателям сдачу, но Вера задолжала Гаяне, так звали хозяйку, большую сумму. В конце концов, та уволила женщину, не выплатив ни копейки, да еще и пригрозила милицией. Но в милицию Вера не поверила, потому что официально Гаяне её не оформила — не хотела платить налоги.
 В службе занятости, куда обратилась вынужденная переселенка (словосочетание, какое уродливое, а?) предложили общественные работы. Это те работы, которые в советское время выполняли пятнадцатисуточники под надзором милиционера. Она согласилась, хотя зарплата была минимально-символическая.
 Её закрепили за небольшим парком культуры и отдыха. Слово «культура», как Вера поняла, было лишнее, а отдых своеобразный. Уборка территории парка занимала полдня. Выходила на работу на рассвете и гребла, мела, вычищала урны, собирала пустые бутылки. Полезное занятие, кстати. К обеду собиралось бутылок сорок. Сдаст и пожалуйста — есть на что купить водку. Вино Вера не любила.

 Как-то утром ходит она по парку, мусор собирает в ведро, бутылки в сумку. Вдруг на нее набросилась целая компания бомжей, начали бить палками, ногами и орать:
 — Убирайся! Это парк наш! Мы тут давно работаем. Явилась, цаца! Пошла вон отсюда, чтобы и духу твоего не было. Еще раз придешь, прибьём, как собаку.

 Вера пообещала им уйти, но всё равно бутылки отобрали. Трезвая, избитая и злая она добралась до общежития. В комнате бедлам: дебильная девочка (инвалид детства), которую забыли накормить, злилась и крушила всё, что попадалось под руку, бросалась на жильцов. В другой бы раз Вера попыталась её успокоить — это ей иногда удавалось, но тут подумала: «Всё, пора двигать в Москву». Она приняла душ, замазала крем-пудрой кровоподтеки и ссадины, переоделась во всё чистое из гуманитарки; потом сложила свои небогатые пожитки в рюкзак, захватила початую бутылку водки и вышла на улицу. У нее была небольшая денежная заначка. Но её было мало на билет даже до ближайшей станции. Вера подумала, что можно продать диплом. Ведь он ей ни разу не пригодился, а так, может, денег хватит на билет до самой Москвы. И она отправилась к подземному переходу, где, как слышала, есть спрос на такой товар. Стояла она долго. Покупатели почему-то обходили её стороной. Наконец, сторговалась с ней женщина средних лет за полмиллиона.
 
12

 В кассе Вера увидела цены на билеты и оторопела. Её полмиллиона не хватит не только до Москвы, но даже до соседнего областного центра. Взяла билет до конечной остановки пригородной электрички в направлении Москвы. Ехала и думала: «Пора кончать этот бессмысленный образ жизни. Я спиваюсь. Как я покажусь дочери? Она испугается. Ей будет стыдно за меня».

 Конечная станция представляла собой маленький вонючий вокзал, окруженный мусорными кучами, которые погребли под собой урны и баки. Вдоль перрона выстроились старухи с вареной картошкой, солеными огурцами и семечками. И вдруг Вера увидела у входа здания черноволосую девочку лет восьми, в оборванной грязной одежде и с заплаканными глазками-угольками. Вера подошла к ней. Девчушка протянула грязную ладошку и выжидающе смотрела на неё. Вера вспомнила старую учительницу, которую встретила в первый день приезда в Грозный.

 «Просит. Просит милостыню» — Вере стало так жалко ребенка, что сердце её задрожало.
— Как тебя зовут, маленькая? — обратилась она к девочке.
— Света, — тоненьким, привычно гнусавым голосом ответила та.
— А родители у тебя есть?
— Нету. Папка утоп пьяный, а мамка уехала с чужим дядькой.
— А где ты живешь? Дом у тебя есть?

— Нету. Мамка продала квартиру другим людям. Я живу на чердаке. Нас там много. А когда тепло, сплю в домике на детской площадке. У меня свой домик есть. Но сейчас там холодно спать.
«Бедная ты моя, — подумала Вера, — ты одна и я одна». И неожиданно для себя спросила:
— Светочка, поедешь со мной?
— А ты дашь мне поесть? — недоверчиво ответила вопросом на вопрос малышка.
— Конечно.
— Тогда поеду.

 Вера купила несколько пирожков, заварное пирожное и сладкой воды. Затем помыла девочке в привокзальном платном туалете лицо и руки. Тут пришла электричка и они сели. По дороге Света ела и рассказывала о себе, а потом вдруг спросила:
— Тетя, вы бить меня не будете?
— За что?
— Что я денег мало приношу Меня Витька Большой завсегда бил.

— Нет, не буду, успокойся, милая, — ласково погладила её по головке Вера.
 На следующей остановке в вагон вошел контролер. Пришлось купить Свете детский билет. Когда они вышли на конечной станции, Вера подсчитала оставшиеся деньги. Хватит только на булку хлеба. А надо где-то еще ночевать. Пока она размышляла, пришла еще электричка, и Вера увидела Свету, стоявшую с протянутой рукой. Она хотела увести девочку, но, представьте, ей подавали. Через полчаса Света набрала достаточно денег на приличный ужин на двоих. Теперь надо было найти ночлег. Они пошли вдоль привокзальной улицы, выискивая домик попроще и справедливо полагая, что чем люди беднее, тем они добрее.
 Пошел мелкий осенний дождь. Дорога постепенно размокала, ноги начинали вязнуть, а ничего подходящего не встречалось. Уже вечерело, когда прохожий парнишка на их вопрос о ночлеге указал на покосившийся угловой домик, без забора и каких-либо хозяйственных построек, за исключением разве «удобства» из кусков фанеры. К нему и к жилью вели тропинки в виде кочек, кирпичей и досок, выглядывающих из жидкой грязи. Вера и Света допрыгали до халупы.

 Входная дверь, залапанная по краю, была закрыта. Они постучали. Никто не ответил, хотя в доме были люди: через разбитую форточку окна слышался плач ребенка. Они еще раз постучали. Вышла седая толстая старуха с красным лицом и выцветшими белесыми глазами. Вера попросила пустить их переночевать. И что удивительно, бабка сразу согласилась, только спросила:

— А на бутылку у тебя найдется?
Вера подумала, что поужинать можно поскромнее, и утвердительно кивнула.
— Заходьте, — старуха отворила настежь дверь. — Осторожно! — воскликнула она, но было уже поздно: Света провалилась ногой в щель от прогнившей половицы. Через тусклое окно и дверной проем проник свет в коридор. В полу зияли дыры, валялись птичьи перья и летал, застревая в паутине, мелкий пух. Видно, хозяева не брезговали голубями.

 Ночлежники вошли в комнату. На полу ползала большеглазая упитанная девочка лет трех, очень симпатичная. Она натренированно накрывала ладошкой таракана и отправляла его в рот. Возникшее было желание взять малышку на руки, тут же у Веры пропало. Она окинула взглядом жилище. Много повидала нищеты и грязи, но такого еще не видела. Из-за свалки на подоконниках едва виднелись мутные стекла окон; варочная печь завалена кучей грязного белья, скорее всего, ею не пользуются; у противоположной стены примостился старый диван с торчащими пружинами и грудой тряпья вместо подушки; середину комнаты занимал большой стол, покрытый грязной порезанной клеенкой.

В центре стола чернела большая сковорода с бугорками слипшейся коричневой массы неизвестного происхождения и кучкой немытых вилок; рядом лежали огрызки свёклы и горка мелких голубиных дужек. Тут же стоял закопченный чайник в окружении разнокалиберных чайных чашек, одинаково серых внутри и снаружи. На самом краю стола примостились две стеклянные банки, одна — с присохшими ко дну кружками кабачков, другая — с заплесневелым рассолом, покрытым слоем дохлых мух. В комнате Вера увидела ещё одного ребёнка – больного мальчика дошкольного возраста. Он выглядывал из-за спинки дивана и глупо улыбался, открывая застарелые заеды.

 Хозяйка пригласила гостей в другую комнату. Там, в полуметре от продавленной кровати, лежала на полу животом вниз женщина с задранной до пояса юбкой, из-под которой выглядывали рваные колготки и замызганные панталоны. Её лицо прикрывали тусклые бесцветные волосы.
 Старуха прошмыгнула мимо женщины, не обращая на неё внимания, к другой кровати, двуспальной, с железными спинками, покрытой грязно-зелёным казенным одеялом со штампом районной больницы.

— А теперь давай на бутылку, — хозяйка протянула заскорузлую трясущуюся руку. Вера дала ей деньги на водку и попросила купить чего-нибудь поесть. Старуха не уходила. Тогда Вера вытрясла всё содержимое кошелька на кровать и предоставила пьянице убедиться, что больше с них взять нечего. Та жадно сгребла мелочь и пошла на добычу.
 
 Вера достала из рюкзака чистую «гуманитарную» простынь и застелила ею хозяйскую постель, раздела Свету, повесив её влажную курточку на спинку кровати. Девочка, мучимая воспоминаниями, всё время поглядывала на женщину, спящую на полу. Но Вера переложила ребёнка к стенке и сама прилегла рядом. Они укрылись пальто и, пригревшись, уснули.

13

 Разбудила Веру старуха толчком в бок:
 — Вставай, краля, к столу.
 Тусклый дрожащий свет керосиновой лампы едва проникал в спальню. Вера вышла на свет и увидела, что со стола исчезли банки и чайник, черная сковородка по-прежнему стояла посреди стола прямо на клеенке и скворчала яичницей. Какой-то рыжий мужчина неопределенных лет и бомжацкого вида разливал по грязным чашкам водку. Тут же сидела та женщина, что спала на полу. Честно разделив всё содержимое бутылки на четыре части, мужик с нетерпением выпил свой пай и полез грязной вилкой в сковородку

— А детям? — забеспокоилась Вера. Бабка взяла три куска хлеба и, обмакнув в яичню, дала Свете и двум другим детям. Вера удовлетворенно вздохнула и посмотрела на стол. Делать нечего. Грязно, чисто — а есть хотелось, да и выпить тоже. Вера закрыла глаза и опрокинула в рот всё содержимое чашки. И сразу же стало тепло и свободно, за столом возник оживленный разговор: кто? откуда? — в общем, «про жисть».

 Это была странная компания. Бабка — хозяйка дома, малышка — её внучка от дочери, исчезнувшей несколько месяцев назад с проезжим шофером, квартирантка Надя — дешевая проститутка, расплачивающаяся за квартиру спиртным и продуктами, больной мальчик — её сын, и, наконец, мужик тоже постоялец, он живет здесь уже лет шесть, поэтому ведёт себя как хозяин.
 Ели и пили в этом доме только один раз, вечером. Правда, Надя приходила пьяная и утром, но к вечеру высыпалась, выпивала, ела и уходила на трассу Иногда её не было несколько суток, но это никого не беспокоило. Остальные, Вера, Света и мужик, тоже отправлялись на промысел: Вера собирала бутылки, Светочка просила подаяние, Коля пилил людям дрова, таскал песок, уголь, копал могилы.

 Света привязалась к тете Вере. Окружающий её искаженный мир она воспринимала как единственно возможный — другого девочка не знала. И доброе, человеческое отношение женщины к ней считала счастьем. Вера учила Свету читать, писать, иногда рассказывала ей о своем детстве, и ребенок слушал эти рассказы, словно волшебные сказки. Порой Вера пыталась оттолкнуться от воспоминаний и вернуть прежние сладкие грезы, попробовать мечтать хотя бы о встрече с дочерью, но у неё не получалось. Вериги пережитого тянули к земле. Страшная действительность отбирала не только годы, силы, здоровье, но даже мечты.
 
 Новые постоялицы наводили порядок и чистоту в домишке. Бабка не сопротивлялась.
Обычно она спала на своем разбитом диване почти до ужина, и дети долгое время оставались без присмотра. Трехлетняя Саша не то, чтоб была умственно отсталой, а просто не развивалась в достаточной степени. Сережа страдал болезнью Дауна. Вера заметила, что Света как будто обрела в них семью. Она заботилась о младших детях. Учила Сашу ходить, Сережу держать правильно вилку, как это делают все старшие сестренки на свете. Дети слушались её.
 
Но однажды девочка не вернулась с вокзала. Обеспокоенные отсутствием Светы взрослые обитатели странной ночлежки отправились на поиски, даже Надя прервала свой пьяный сон. Дежурный по вокзалу милиционер сказал, что беспризорного ребенка отправили в приемник-распределитель. Вера ничего не могла сделать, ведь у нее не было прав на девочку. Она скучала по ней, но продолжала вести устоявшийся образ жизни. Теперь она ждала вечеров, когда можно было оглушить себя алкоголем и отключиться намертво от действительности.
 
 Как-то весенним утром Вера проснулась от резкой боли в груди.
«Сердце, — испугалась она. — Вот так и умру здесь, даже не увидев мою деточку А если не умру, превращусь в такую же старуху-пьяницу, как квартирная хозяйка» — ужаснулась она.
 
 Несколько дней она провела в постели, не поддаваясь на уговоры собутыльников разделить вечернюю трапезу. Она приняла решение ехать на электричках без билетов, наивно рассуждая: «Если войдет контролер, я выйду на остановке и снова сяду в следующий поезд. И буду ехать, ехать до самой Москвы».

14

 Вера Павловна устало откинулась на подушку, но продолжала свой рассказ:
— И я ехала, Лина, еще семь долгих месяцев. Меня ссаживали с поездов, задерживала милиция, гнали из буфетов и от ларьков продавцы. Я слышала вослед остроколые слова и видела презрительные взгляды окружающих... Но вот я здесь, в Москве. И когда до встречи с дочерью мне осталось совсем немного, меня выгнали ночью, в мороз, — она говорила сквозь слезы, с остановками, будто преодолевала внутреннее препятствие, — сказали, что вышло какое-то Постановление правительства Москвы... Я никогда не была в Москве... Я не знала, куда можно пойти погреться... И вот конец….
 
 Смотрю я на тебя и думаю: «Такая же взрослая теперь моя дочь, моя девочка. Она тоже, вероятно, учится в институте, встречается с каким-нибудь парнем, любит его. Радуется и огорчается. Но только я не увижу ее».
 
 Лицо Веры Павловны выражало такую боль, что Лина обняла её и, баюкая, прижала к себе. Ей захотелось разделить тяжелую ношу этой отважной женщины, помочь ей, успокоить её:
— Спасибо вам за доверие, Вера Павловна. Я приду на следующее дежурство, и мы обсудим, с чего начинать поиски вашей дочери. Я вам обязательно помогу её найти, не волнуйтесь. И не бойтесь: операция пройдет успешно. Вот увидите! Я как будущий врач вам говорю. Спокойной ночи!
 
 Лина погасила свет и пошла в другую палату. Она подходила к больным, поправляла одеяла, подавала воду, автоматически выполняла еще какие-то действия, а сама думала о трагической судьбе своей подопечной.
— Заборовская, ты сегодня какая-то странная. Случилось что-нибудь? — поинтересовалась её однокурсница и напарница Нина.
— Нет. Устала, наверное, — отговорилась Лина.
 
 На следующее дежурство она спешила, словно её кто подгонял. Опять были мороз, снег и ветер. Звездочки снежинок танцевали фокстрот. Они попадали в нос и в глаза, щекотали холодом. Снег торопливо скрипел под ногами. Лина думала о Вере Павловне. Ей представилось, как она замерзала, как немели руки, ноги, лицо, сердце. И душа падала, как замерзшая птица с проводов, и потом стремительно мчалась по темному коридору вниз, и все боковые двери захлопывались перед ней...
 Лина стрелой влетела на второй этаж, быстро переоделась и кинулась в бокс. Койка была пуста. Матрац и подушка, закрученные в тугой рулон, лежали на голой сетке. Пахло дезинфекцией.
 
 «Наверное, перевели в послеоперационную», — мелькнула мысль. Лина выскочила из палаты и побежала к дежурной сестре. Та посмотрела на неё, отрицательно покачала головой и пояснила:
— Сердце не выдержало.
 
 Лина, задыхаясь, как будто неожиданно прервала бег на длинную дистанцию, спросила:
— А письмо? Под подушкой было письмо!
 Медсестра выдвинула ящик стола, достала из него знакомый конверт и, протянув Лине, виновато сказала:
— Перед операцией она просила передать тебе. Оно так непонятно подписано…
 Дрожащей рукой девушка взяла конверт. Слезы застилали глаза. Но буквы были крупные и чёткие. Она прочитала: «Лине, для моей дочери Заборовской Эвелины Анатольевны».


***

 Мы сидели с Линой на скамейке у могилы Веры. Я, как получила письмо, сразу же приехала в Москву к своей новой племяннице.
— Понимаете, — торопливо и взволнованно говорила она, — меня потянуло к ней как к самому родному человеку. Но до той самой минуты, как прочитала письмо, я даже не догадывалась, что это моя мать. И…она умерла…, так и не узнав, что её дочь, которую она так долго искала, рядом с ней.