Одиночество пахнет хозяйственным мылом. Оно пахнет сыростью и плесенью. Одиночество воняет тоской. У одиночества нет слез, нет криков и нет боли.
На кухне у одиночества грязная плита, с присохшими кусочками еды. Коридоры в квартире одиночества с пыльными половиками и грязными обоями. На балконе у одиночества старая ванна, с отколотой эмалью, пара цветочных горшков и детский резиновый мячик.
В глаза одиночество не смотрит. Свои глаза прячет. А глаза то добрые, только взгляд смирившийся. Плечи внутрь, походка неприметная, жесты простые и обыденные. Одиночество всегда здесь, всегда рядом.
Ее звали Аня. Для меня тетя Аня. Она жила по соседству - дверь напротив, зашитая бежевым дерматином. В ее четырехкомнатной квартире пахло хозяйственным мылом, которым обстирывала она детей и мужа-художника.
По утрам она тихо убегала на работу. Вечером, пряча глаза, вешала выстиранное белье на веревку. Она не говорила ни с кем, только здоровалась. В ее глазах стояла тоска и смирение.
Первый раз она смирилась, когда поняла, что муж пьет, и что она уже беременна. Потом она смирилась еще раз, когда муж перестал пить и стал рисовать картины маслом с мессией в главной роли, а живот ее опять округлился... Она смирилась много раз, окочательно и безповортно, ни разу назад не оглянувшись. Смирилась и осталась с семью детьми и мужем, тихо складывая десятку к десятке, собирая то на пальто сыну младшему, то на выпускные платья девочкам-двойняшкам.
Дети выросли и ушли в разные стороны. Благополучием в их судьбе и не пахло. Воняло смирением и тоской. Двоих Аня похоронила, двоих посадили, остальные живут отдельно.
Тетя Аня прячет глаза, зачесывает седые волосы гладко назад. Она стирает вещи мужа хозяйственным мылом. Она не одинока, и не одна. Только вот запах это никак не уходит и врядли уйдет.