Мир рухнул.
Все было в порядке до пятнадцати минут первого ночи, а потом мир рухнул.
Нет, для всех остальных все осталось, как было, а для меня мир качнулся, сделал мучительный вдох и развалился на множество кусочков.
А все из-за того, что на моей гитаре порвалась струна.
Наша группа – молодая, дерзкая – состояла из бас-гитариста, барабанщика, очаровательной вокалистки и двух соло-гитаристов. Одним из которых я и был. И вот нас пригласили в клуб исполнить три песни, мы были охвачены противоречивыми чувствами…
Свет неоновых ламп, полумрак клуба, крики слушателей после первой песни… На миг нам показалось что мы – боги! Барабанщик начал вторую песню, ее подхватили гитаристы…
И в этот момент мир рухнул, оттого что на моей гитаре лопнула струна.
Я покачнулся вслед за миром, хотя этого вроде никто не заметил. Миг я стоял, еще не до конца осознав, что произошло. Потом перехватил недоуменный взгляд соло-гитариста и медленно отступил в тень, сходя со сцены.
Песня продолжалась. Они еще просто не поняли, почему я ушел, и потому их взгляды со сцены были полны тревоги вперемешку с раздражением. Я сел за стоящий рядом столик и, когда поймал глазами глаза вокалистки, карикатурно оттянул лопнувшую струну, показывая, в чем дело. Девушка сочувственно улыбнулась и продолжила петь.
Для них мир все еще был как прежде.
В перерыве между второй и третьей песней она сообщила залу, что у меня порвана струна и теперь на меня поглядывал чуть ли не весь клуб.
Наконец все кончилось. Ребята собирали инструменты, подбадривали, шутили… Я мало что понимал, словно все закрывала пелена густого тумана – ничего не видно и не слышно.
В таком же тумане я просидел еще минут сорок, пока остальные болтали, слушали оставшуюся часть концерта, пили пиво… Я мял салфетку, пристально глядя на нее. Кажется, из нее вырисовывался какой-то монстрик, смешной и опасный, с длиной шеей и тощим телом. Тогда я просто завязал салфетку узелком и бросил на стол.
После этого до всей группы дошло, что со мной что-то не так, но мне не хотелось отвечать на их полушутливые-полубодрящие слова. И мы все собрались и ушли.
На улице было невыносимо жарко, хотя время приближалось к двум часам ночи. Темные тени скользили по асфальту, созданные причудливой игрой неоновых витрин. Слушать голоса друзей, их бесконечный треп было невыносимо и я, буркнув им на прощанье «Пока!», забросил чехол с гитарой за спину и зашагал по темным улицам. Это было сущим безумием – ночью в городе ходить в одиночку по улицам небезопасно, всегда можно нарваться на малолетних уродов, жаждущих чьей-нибудь крови.
Но это была чудная ночь. Свет витрин полосовал тротуар, создавая странное нереальное ощущение, что пространство вокруг зыбко и аморфно. Подмигивали старые фонари: сочувственно и в то же время чуть насмешливо. Мол, не надо, брат, оно того не стоит. Твоих переживаний в этом мире ничто не стоит. Я улыбнулся им, осознавая, как правы эти бездушные металлические чудища, но ничего поделать с собой не мог. Чертова струна не выходила у меня из головы, хотя я знал, что дома легко сменю ее на новую.
Домой я добрался усталый и очень злой. Через каждые пять минут восторженно пищал телефон, сообщения приходили одно за одним, но я даже не взглянул на них.
Родные спали, они даже не пошевелились, когда я пришел. Я поставил кофр с гитарой возле стола и повалился на кровать, невидяще уставившись в потолок и перебирая события сегодняшнего вечера.
Так понемногу я успокоился и уснул, не раздеваясь и не расправив постель.
Будильник заверещал в 5:50, и я искренне пожалел, что не выключил его вчера. Впрочем, мне все равно надо было собираться на работу, так что пришлось вставать и, еще в полусне, идти в ванную мыться. Не мог же я пропустить рабочий день только потому, что для меня мир рухнул.
Уже через сорок минут я сидел почти нормальный. Душ, свежая одежда и крепкий кофе как всегда сотворили чудеса. Напротив меня сидела мама. Кажется, она поняла, что что-то не так, но спрашивать не стала. За это я любил ее еще больше, она всегда знала, что и как говорить, а когда промолчать.
Я доел завтрак и, чмокнув на прощанье мать, убежал из дома.
Телефон остался лежать на постели, я его сознательно не взял с собой.
Весь день меня не оставляло неприятное ощущение, как будто я что-то упустил, хотя вроде все было в порядке. Работа продвигалась своим чередом, и уже около пяти я был дома, так как по такой жаре делать было нечего.
На столе меня ждала записка, что родители уехали на дачу и вернуться только через неделю. Я мысленно поблагодарил за столь своевременный отъезд и завалился на диван, предварительно включив музыку на компьютере. Можно было надеяться что под знакомые звуки тяжелого рока дурацкий вопрос «Почему она порвалась именно тогда?» наконец-то раствориться в гитарных аккордах, но этого не произошло. Мысли бродили и стучались наружу. Они рвались на свободу, пробивая защиту воспитания и природной сдержанности. Уже еле заметно подрагивали пальцы, словно пританцовывая в такт музыке и чувствам и, наконец, я не выдержал.
Я выключил музыку и достал акустическую гитару. Провел ладонью по корпусу, словно сомневаясь, надо ли вообще, а потом отбросил сомнения. Левая рука привычно легла на гриф, ласково и в то же время настойчиво прижимая пальцы к поверхности, складываясь в причудливые формы аккордов; правая рука на пробу провела по струнам и, как парусник, послушный капитану, заскользила по ним. Сначала это даже не было похоже на музыку, скорее на бессмысленное бренчание. Потом пальцы успокоились, в голове просветлело, и звуки стали стройными, упорядоченными.
Я почти слышал, как гитара говорит, она пела о моей душе, о моих мыслях, потому что я был для нее всем. Порой сквозь мелодичность пробивались грубые жесткие ноты – отражение моих сомнений, моих проклятий… И вот уже они захватили мою сущность, пальцы терзали струны, мне казалось, что еще немного и они порвутся все сразу, словно в отместку за ту проклятую ночь. Но нет, гитара слушалась меня беспрекословно, мне хотелось разбить ее, и она бы с покорностью разбилась, но ее трепетные глубокие звуки очаровывали, и я продолжал мучить ее и себя.
В комнате потемнело. Через балконную дверь рвался холодный северный ветер, полоща занавески, надувая их и вновь заставляя опадать. В углах шевелилось что-то темное, мохнатое… Но я не смотрел туда. Я был сосредоточен на звуках, остальное меня не волновало.
Прервал мою игру низкий рычащий голос, раздавшийся над самым моим ухом:
- Что прикажешь, Повелитель?
Я остановил руки и посмотрел на говорившего.
Передо мной стояло большое существо около двух метров роста с длинными сильными руками и тяжелыми ногами, плечи были широкие развернутые, шеи, кажется, и вовсе не было, а венчало тело большая голова, нечто среднее между медвежьей и волчьей. Тело сплошь покрывала густая свалявшаяся шерсть неопределенного темного цвета, кое-где слипшаяся. Существо ухмылялось, показывая великолепные клыки и подобострастно заглядывая мне в глаза.
Оно явно ждало ответа.
- Повелитель? – наконец не выдержал мохнатик. Он уже настороженно поглядывал, словно боясь за мое душевное состояние.
И правильно делал.
Этот монстр не мог быть ничем иным как плодом моего воображения. Очевидно, на почве беспричинного нервного расстройства у меня начались галлюцинации, а поскольку разговаривать с глюком было бы признанием своей душевной невменяемости, то я молчал.
Существо совсем разволновалось. Оно участливо глядело на меня и время от времени подбадривало утробным рычанием. Наконец я не выдержал.
- Уходи! – бросил я мохнатику и сам поразился тому, как хрипло прозвучал мой голос. Странно, но глюк меня послушался и, пробормотав что-то вроде «Как прикажете», растворился в балконном проеме. Тяжело ухнули доски под его лапами, а потом зверь, кажется, спрыгнул вниз, во всяком случае раздался звук удара, заверещали сигнализации стоящих снизу машин, тоненько закричала какая-то женщина…
Тогда я лег на диван, отложив гитару, и вновь уткнулся взглядом в потолок. Видимо даже появление галлюцинаций не избавило меня от навязчивых терзаний по поводу струны.
- Я сорвал концерт, – проговорил я во тьму комнаты. Тьма молчала, и оттого слова показались фальшивыми и по-детски наивными. Я какое-то время размышлял над этим и потом вновь заявил:
- Я сорвал выступление.
Тьма что-то неразборчиво проурчала и вновь замолчала, прислушиваясь. Тогда я вновь сел и стал перебирать струны, одновременно неся полную чушь.
- Я опозорился сам и опозорил друзей. Нас впервые пригласили в такой клуб, и потому все должно было быть идеально, но я сорвал выступление. Конечно, они справились и без меня, но это уже не то. Звук был великолепный, но словно необъемный. Мы никогда не думали, что одной гитары может так не хватать… И виноват во всем один я. Я не знаю, что я мог сделать, но что-то да мог. Я должен был предвидеть, предсказать… Я… я… я…
Мысли спутались, и единственное что я мог, это, задыхаясь, повторять «Я!». Тьма довольно урчала, ей нравился этот приступ нарциссизма, а мне уже казалось, что я сошел с ума. Я рвал струны, в кровь рассекая пальцы, а потом слизывал собственную кровь и дико смеялся. Разум словно отступил, и мной владели только чувства. И они требовали кого-нибудь убить. Смыть свой позор кровью, хотя бы своей.
Остановился я только тогда, когда вокруг меня стояла толпа самых разных монстров. Чешуйчатые, шерстистые, блестящие… четвероногие, одноногие, многоногие… тощие, толстые, прозрачные… Они следили за каждым моим шагом и все время скандировали:
- Повелитель! Повелитель! По-ве-ли-тель!
А я сам стоял посреди этой разношерстной компании и, сжимая в окровавленных руках кухонный нож, подносил его к горлу. К своему горлу.
На миг мир вновь качнулся, как когда-то на сцене, и я пришел в себя. С отвращением отбросил нож и закрыл лицо руками. Лишь бы не видеть отвратительные рожи вокруг себя. Но порождения больного сознания подступали все ближе, крича и крича…
- Повелитель! Повелитель! По-ве-ли-тель!
Я отдернул липкие, отвратительно алые руки и заорал. И только когда я совсем охрип и сорвал горло, я смог проговорить:
- Уходите!
И они ушли. Балконом, через окна, двери, просто растворяясь… Как тараканы спугнутые светом, они бежали от моего крика и моего окровавленного дикого лица.
В комнате стало пусто, дул ветер и стонала разочарованная тьма. Я поднял нож и со всего размаха воткнул его в собственную зыбкую тень на полу. Тень заверещала, изгибаясь, и убежала в угол. Я остался один.
Как сомнамбула я прошагал в ванную и тщательно вымылся. Потом залил йодом и перебинтовал раскромсанные пальцы и лег спать.
Ночью мне снились кошмары, я слышал сквозь сон свой крик, но не мог проснуться. Постель была мокрой от моего холодного пота, а соседи наверняка прокляли меня на сто лет вперед…
Я не вышел на работу на следующий день. Позвонил начальнику и сказал, что заболел, он мне поверил, мой голос звучал и впрямь нездорово. Потом позвонил знакомому врачу и попросил его сделать мне липовый больничный на пару дней. Он смеялся и говорил что я «загулял», но обещал все сделать. После этого я выключил и городской и сотовый телефоны и лег назад в постель.
В тот день я больше не вставал.
Впрочем, и в последующие я мало поднимался. Время от времени появлялись еще чудовища, но, видимо предупрежденные первыми, они быстро ретировались. Один раз маленькое многоногое существо забежало на мой живот, но пискнув «Простите, Повелитель!» тут же ретировалось через стену к соседям. Почти сразу раздался нехороший крик, и я перестал прислушиваться.
Я пролежал три дня.
Заря сменялась закатом, свет тьмою и обратно… Я с каким то маниакальным удовольствием наблюдал смену красок, всполохи алого на белых обоях, наступление черных сумерек… Тьма клубилась в комнате, у нее не было тела, но было лицо. И хотя я не видел его, я знал – оно мое отражение.
Изредка я вставал попить или в туалет и тут же ложился назад. Гитару я в руки не брал, пальцы еще плохо слушались, некоторые порезы были до костей. Уже потом, тщательно осмотрев себя, я обнаружил, что успел кое-где приложиться уже и ножом. Похоже в тот вечер я не чувствовал ни боли, ни страха, и, если бы вовремя не остановился, то убил бы себя.
Наверное, именно эта мысль и отрезвила меня немного. Я находился в странном состоянии, близком к безумию, но сознание того, что я все-таки еще жив, немного упорядочило мысли и заставило встать с кровати, приготовить основательный обед и поесть.
Я совсем повеселел после еды и даже решил полистать газетку. Но с каждым словом, с каждой фразой мне становилось все хуже и хуже.
Журналист, профессионал и наверняка хороший малый, с чудовищной достоверностью описывал монстров, разгуливающих по городу уже третий день.
«…город охвачен паникой.
Существа появляются повсюду, их невозможно остановить или убить, зато они убивают с исключительной жестокостью, порой съедая трупы тех, кого убили. Власти отказываются комментировать события…»
Автор утверждал, что наверняка эти существа – результат генных исследований ученых на военной базе недалеко от города. «Тогда, - писал он, - можно с уверенностью заявить, что самый страшный из всех монстров – человек, создавший этих чудищ».
В глазах потемнело. Слова плясали огненный танец, то рассыпаясь искрами букв, то растекаясь багровыми лужицами. У них был цвет и был привкус. Металлический привкус крови. Я скомкал жгущую мои ладони газету и отбросил во тьму.
Тьма замурлыкала.
Все верно, самый страшный монстр – я. Только из-за меня, из-за этой чудовищной глупой депрессии появились эти существа. Я не знаю как они ожили, как появились, почему называют меня Повелителем… Да это и не важно. Главное, что виноват во всем один я.
- Я… я… я…
Тьма встрепенулась и стала подползать ближе, но я испуганно оборвал себя. Вновь скользнули призраки монстров, какие-то чудища даже пробежали рядом, участливо глянув на меня, но мне не нужно было их сочувствие.
Внезапно меня осенило. Все началось с гитары, с порванной струны. Тогда я и сошел с ума. А потом я играл что-то и появилось первое чудище… Потом я вновь играл и их была толпа…
Я еще не до конца осознал мысль, но уже схватился за гитару. Руки пробежались по струнам, ища нужные звуки, и заиграли. Было трудно и больно играть перебинтованными пальцами, я выл от боли и разрывал бинты зубами, но монстры только появлялись и появлялись. Я не мог бежать от реальности, а потому слышал крики соседей, когда очередное чудовище уходило от меня через стену. Это бесило меня, я вновь тонул в волне безумия, захлебываясь своим бессилием и чувством вины.
Внезапно я замер. Я понял в чем дело. Они порождения вины, мнимой вины в том, что я порвал струну. Но ведь это может произойти со всеми, с любым гитаристом, скрипачом, виолончелистом… С кем угодно.
Это тоже не помогало. Мои руки играли уже что-то другое, но это были не звуки света, это была песнь оправдания. Монстрам она тоже пришлась по душе, потому что в душе я все еще винил себя.
Пальцы неуверенно перебирали струны, покрывая их сочащейся из открывшихся порезов кровью, но меня это мало волновало. Из-за меня погибло слишком много народу, чтобы обращать внимание на боль.
Вдруг мне пригрезился большой шатер летнего концертного зала, толпа народу в залитом солнечным светом парке, их восторженные крики и улыбки… Первое совместное выступление нашей группы в парке на рок-фестивале. Тогда мы чувствовали, что понравились слушателем, мы дышали одним воздухом и инструменты пели вместе с нами. Потом, много позже мы перебирали где и как ошиблись или неправильно сыграли, но тогда мир был у наших ног, как бы глупо это не звучало.
Я засмеялся, счастливо и немного удивленно. Как я мог это забыть, не иначе действительно сошел с ума.
Мои пальцы уверенно заскользили по влажной гитаре, заставляя ее на время почувствовать себя мандолиной. Я видел себя менестрелем, бардом, воспевающим тех, кто воюет и тех, кто поет. Звуки, мягкие, чарующие, витали в воздухе, целовали мой разгоряченный лоб и выплывали в открытые окна. Тьма, до того недоумевающая и настороженная, теперь разочарованно ворчала и уходила. Вслед за ней уходили и монстры. Я почти физически чувствовал, как они умирают в этом мире и уходят в свой.
В зале словно загорелись сотни свечей и факелов, живым светом и теплом окутывая меня и гитару.
Внезапно лопнула струна, тьма с надеждой обернулась, но я лишь рассмеялся и продолжил играть.
Мне хватит и пяти струн, чтобы быть счастливым.
18 июля 2006