IV
Императрица Александра Федоровна, слегка утомившаяся от дневных торжеств, отдыхала в своем кабинете на четвертом этаже Зимнего дворца. Немного в стороне от кресел государыни четыре молодые фрейлины, принадлежавшие к так называемому «узкому кружку» императрицы, собравшись вокруг небольшого столика, играли в макао. Александра Федоровна, давно чувствующая усталость и подступающую мигрень, решила отложить на завтра некоторые свои планы и выразила желание остаться одной. Четыре девушки в парадных костюмах поднялись и, присев, в один голос произнесли: «Спокойной ночи, Ваше Величество». И в этот момент, увидев склоненную перед нею маленькую фигурку Софьи, императрица поняла, что этого разговора долее откладывать нельзя. «Софи, а вы, пожалуйста, задержитесь», - произнесла она вслед княжне, последней подходившей к двери. Софья развернулась и приблизилась к креслам государыни. «Возьмите себе стул и присядьте здесь, ma cherie”, - произнесла она, указывая на место напротив себя. Впервые за прошедший день увидев лицо Софьи так близко, Александра Федоровна еще более уверилась в своих предположениях: было что-то невыносимое для взгляда, что-то безумно страдальческое в этом похудевшем и заострившемся детском лице, во взгляде огромных темно-голубых глаз, слезы в которых будто застыли; что-то, что никак не сочеталось со всем ее облачением, увенчанной цветами головою и отражающими блики свечей бриллиантами, рассыпанными по роскошному платью. «Что с вами, Софи? На вас лица нет, - начала государыня, - и со времени переезда в Петербург, я заметила, вы все бледнеете и худеете…Что вас мучает?» Софья молчала - слова, почти готовые вырваться из нее, под этим приветливым, но твердым взглядом лучистых глаз императрицы, как-то разом перепутались, забылись. «Ответьте мне, Софи, доверьтесь своей государыне, - продолжала Александра Федоровна, знавшая застенчивость Софьи, - вы же знаете, как я люблю вас». Эти последние слова возымели свое действие - Софья порывисто поднялась с кресел и зарыдала, упав к ногам императрицы. «Простите меня, Ваше Величество, простите, - сквозь слезы повторяла она, - я дурно выполняю свои обязанности, я своим хмурым видом омрачаю обстановку в Зимнем, и это мой ответ на ваше расположение, на вашу доброту ко мне…» - «Полноте, Софи, я вовсе не прошу вас оправдываться, - проговорила императрица и остановилась, приподняв к себе лицо Софьи, - я жду от вас совсем других слов». Невероятно развитое в Софье чувство любви и доверия к императрице побороло в ней страх и ту замкнутость, еще увеличивающую страдания, с которой она безмолвно переносила свое горе. Это чувство оказалось в ней сильнее простого дружеского доверия - лучшей подруге она открыться не смогла…
«Вашему Величеству, вероятно, известно, - едва слышно начала княжна, - о вчера совершившемся суде в Петропавловской крепости?» - «Государь говорил мне. Он выразил надежду на то, что это был последний суд по тому затянувшемуся делу…Тот декабрь нас всех поверг в ужас. Я тогда впервые поняла, в какой стране живу», - произнесла императрица и тут же вышла из задумчивости, которая сейчас была более чем неуместна. Последние слова Александры Федоровны заглушили в Софье пробудившуюся решительность - могла ли она сейчас просить о преступнике, принадлежавшем обществу, что повергло в ужас государя, государыню? Императрица, сразу догадавшись об этом, решила сама подвести Софью к ответу. «Я, кажется, понимаю причину вашего горя, ma cherie. Осужденный, вероятно, приходится вам родственником?» - спросила она, хотя была почти уверена, что это не так. - «Нет, Ваше Величество», - проговорила Софья и опустила глаза. Она чувствовала на себе вопрошающий взгляд императрицы, знала, что молчать сейчас было бы просто неуважительно; «Я люблю его» - почти вырвалось у нее, но она удержала этот неуместный сейчас порыв и, подняв взгляд, произнесла: «…Но судьба этого человека очень много значит для меня…Позвольте мне поехать за ним», - услышала Софья в установившейся тишине свой голос и удивилась не меньше государыни.
С твердым осознанием своих слов она бы не смогла произнести их, и на этот раз порыв оказался кстати. Услышав эти невольно вырвавшиеся несколько слов, подтвердивших ее предположения, государыня в несколько мгновений вдруг поняла всю глубину страданий Софьи.
Она знала ее редкую доброту и смиренность, ее всегдашнюю готовность помочь, развитое чувство долга и ответственности, выделяющее ее среди фрейлин. И в этом хрупком ребенке ей виделась способность любить, именно способность, не каждому дающийся дар любви-прощения, любви-сострадания. Императрица замечала, что Софья не дорожит вниманием и любезностью окружавших ее при дворе молодых людей, но сначала ей виделась в этом всего лишь неопытность юности. Но потом она начала понимать, что Софья создана не для блеска и пышности двора, не для того суетного счастия, к которому, казалось, приуготовила ее судьба, дав княжеский титул и богатейшее наследство. «Может быть, это излишняя вольность воображения, но эта девочка будет женою или великого, или несчастного человека», - записала она в своем дневнике.
Сейчас Александра Федоровна понимала, что никакие уговоры, никакие увещевания не помогут, что Софья не отступится от своего решения ни при каких обстоятельствах, и лучшее, что она может сделать - это помочь ей именно так, как она того ждет. «Дорогая Софи, - начала государыня, - вы, наверное, думаете, что я сейчас начну отговаривать вас или пугать тяготами жизни, на которую вы готовы себя обречь. Но я не стану этого делать именно потому, что чувствую: вы действительно готовы». Софья, охваченная порывом радостной благодарности, что вызвало в ней такое быстрое и глубокое понимание императрицы, вновь опустилась на колени перед нею. «Встаньте, ma cherie, встаньте, - говорила Александра Федоровна, поднимаясь с кресел и приглашая Софью к чайному столику, - вам пока не за что меня благодарить. Сейчас я могу обещать только то, что поговорю с государем и постараюсь убедить его…» - «Я не смела надеяться, ваше Величество», - проговорила Софья, безудержную радость которой сменило смущение перед этой неожиданной милостью. «Оставьте, Софи, давайте поговорим по душам, без этих нелепых условностей, - говорила императрица, сама разливая чай и протягивая девушку маленькую кружечку китайского фарфора, - прошу вас, не прибавляйте к каждой фразе «Ваше Величество». Душистый запах чая и уютный полумрак кабинета, участливый голос императрицы и ее мягкий ободряющий взгляд рассеяли смущение и замкнутость Софьи, погрузив ее в ту атмосферу почти материнского тепла и заботливости, которой она совсем была лишена. Девушка кивнула на слова императрицы и, как бы в подтверждение этого, проговорила просто «Merci», принимая кружку из ее рук. «Вы любите этого человека?» - сразу, как поняла, что Софья готова к ответу, спросила императрица. «Люблю, Ваше…» - начала княжна и запнулась. Легкий укор в глазах императрицы быстро сменила прежняя приветливость, и, ободренная ею, Софья продолжала: «Люблю. Хотя он не муж мне, не жених даже. Он не осмеливался просить моей руки, сознавая, в каком положении находится. Но поверьте, он не виноват - в тот день, даже в тот злополучный декабрь его не было в Петербурге, а это общество…он был так молод, неопытен…увлекся». Софья говорила пылко, с той несвязною страстностью, которая обыкновенно обладает наибольшей силой убеждения, а Александра Федоровна глядя в ее худенькое, не отличавшееся особою красотою, лицо, которое сейчас, снаружи освещенное догорающими огоньками настольного подсвечника и , словно изнутри, огромными горящими глазами, было почти прекрасно, восхищалась этой девочкой, которой едва исполнилось семнадцать, так защищавшей любимого человека, рассуждавшей о событиях, которые застали ее совсем ребенком, и знала, что в этом хрупком существе хватит мужества на избранном ею пути.
* * *
Императрица вертела в руках собственный миниатюрный портрет, отделанный чрезвычайно просто, в резной деревянной рамке. Этот портрет был заказан ею несколько дней назад и, как все высочайшие заказы, выполнен скоро, всего за двое суток. Предназначался он Софье, для которой государыне удалось получит разрешение на выезд в Сибирь.
Александра Федоровна просила мужа позволить княжне разделить участь недавно осужденного, а сама так не хотела отпускать Софью… Прежде всего она жалела этого несчастного болезненного ребенка, добровольно обрекающего себя на жизнь, полную лишений и страданий, сознательно отрекающегося от благополучия и довольствия, которое было обеспечено ей рождением, и блестящей будущности, что сулила близость ко двору. Но императрица понимала, что истинное счастие она обретет только там, став женою каторжника… Она подпишет отказ не только от привилегий дворянки, но и всех человеческих прав, что сделает ее жизнь среди преступников еще опасней, ее слабое здоровье долго не выдержит тех условий, в которых придется существовать, родит детей - они не смогут даже носить ее фамилии…
Но не только это печалило императрицу. За те полгода, что княжна Муранова провела при дворе, государыня очень привязалась к Софье, даже полюбила ее. Невозможно было не любить этого кроткого существа, в котором пламенная «институтская» преданность, глубокий патриотизм и развитое религиозное чувство, присущие немногим фрейлинам, совмещались с редкими свойствами души. В ней не было льстивой угодливости Натали Вельской, излишней простоты и непосредственности Надины Ветровской, яркой красоты Россетти. Ведь, несмотря на то, что фрейлин называли украшением двора, государыня, зная слабость своего супруга, старалась составлять свой штат из девушек, чья красота не бросалась в глаза. И хотя Александра Федоровна очень любила живую, остроумную Россетти, про себя она облегченно вздыхала, выдавая ее замуж за Николая Смирнова.
В лице Софьи государыня теряла одну из лучших своих фрейлин, и это чувство - в меньшей степени, конечно, чем сострадание - также очень печалило ее.
Императрица вышла из задумчивости, лишь увидев перед собою Софью, присевшую в низком реверансе - ее шагов она не услышала. Во всей ее фигуре, как с радостью отметила государыня, сейчас не было того безумного немого страдания, лицо, хотя оно и осталось прежним, не казалось уже таким заостренным и бледным, как несколько дней назад: исчезли темные круги под глазами, легкий румянец заиграл на щеках. Узнав о том, что государь милостиво разрешил ей последовать в Сибирь, Софья начала хотя бы спать относительно спокойно. Императрица, глядя на нее, заметила не только это. Что-то еще изменилось в привычном облике княжны. И только опустив взгляд, поняла, что: бриллиантовый шифр и голубая лента, которые прежде украшали платье Софьи, сейчас лежали в ее руке, которую она протягивала со словами: «Мне должно вернуть вам шифр, Ваше Величество». Государыня с тяжелым чувством поднялась с кресел. «Поверьте, Софи, мне очень горько принимать из ваших рук этот знак моего расположения», - проговорила она. Но, увидев, как печально опущенное лицо Софьи, Александра Федоровна решила, что сейчас будет лучше обрадовать и утешить ее, чем расстраивать еще более. «Не печальтесь, ma cherie, и позвольте мне преподнести вам этот скромный подарок, - уже веселым тоном произнесла императрица, протягивая Софье свой миниатюрный портрет, - надеюсь, вы будете иногда вспоминать о своей государыне?» Софья, услышав последние слова императрицы, в благоговейном порыве опустилась перед нею на колени. «Ваше Величество, разве я когда-нибудь смогу забыть вас, вашу бесконечную доброту ко мне?» - с присущей ей пылкостью говорила княжна. «Полноте, дорогая моя, я знаю ваше доброе сердце. Присядем здесь, у окна», - говорила императрица, приглашая Софью в кресла.
Кабинет государыни располагался на четвертом этаже, и из окон его открывался великолепный вид на набережную Невы. В стоявшие хмурые октябрьские дни ничем не примечательный, сейчас он необыкновенно оживился. По серому пространству неба, по разделенной от него панорамой города ледяной поверхности реки - всюду летели, кружась и наталкиваясь друг на друга, мелкие, больше даже похожие на изморозь, снежинки. Было что-то необъяснимо упоительное в их движении, в этом долгожданном, но неожиданном явлении первого снега. И пусть он падал не крупными пушистыми хлопьями, пусть не покрыл еще собою мостовой, но все же эта непрерывная пляска мелких снежинок вселяла надежду на то, что прекратиться, наконец, однообразное течение серого дождливого октября, и отсыревший Петербург вскоре оденется блестящей белизною снежного покрова.
«Глядите, Софи, - повернулась от окна императрица, - первый снег». Софья, охваченная каким-то не вполне осознанным детским порывом, торопливо приблизилась к окну. Она самозабвенно любовалась первым снегом, чувствуя возвращение того, казалось, невозвратимого, когда они с Надиною сидели на подоконнике, в нише огромного смолянского окна на третьем этаже, и в радостном трепете следили глазами за пролетающими снежинками, наполняясь сладостным предчувствием: «…Вот установится снежный покров, и государыня пришлет за нами зимние кареты, запряженные четверками лошадей с серебряными бубенчиками на сбруях, и нас повезут кататься по заснеженным улицам Петербурга, по набережным оледеневшей Невы, узоры чугунных оград которой так причудливо смотрятся, покрытые слоем снега. А там Екатеринин день, а потом и до Рождества недалеко…» - мечтали юные смолянки, томившиеся однообразием институтских будней.
Сейчас, у окна Зимнего, глядя на движение снежинок, казалось, что все оно так и будет: и очарование зимних прогулок, и радостные хлопоты зимних праздников, выбор костюмов для рождественского бала и сладостное ожидание подарков…
«Может быть, вам следует дождаться зимнего пути, ma cherie?» - прервал задумчивость Софьи голос императрицы. И вместе с ним пришло ясное осознание того, что детство закончилось, что не будет больше золотых яблок и свечей на огромной елке, и веселой суеты карет на невском льду, а этот первый снег - быть может, последний, что она видит здесь, в Петербурге. «В Сибири снег, верно, круглый год не тает», - внезапно подумалось Софье, а вслух она произнесла: «Позвольте мне ехать завтра, Ваше Величество»
«Это ваш выбор, Софи, - ответила Александра Федоровна, - но ваш жених - так она называла Рунского, - отправится не раньше середины ноября». - «Позвольте мне спросить, Ваше Величество, - нерешительно начала Софья и, ободренная взглядом императрицы, произнесла - как его повезут?» - «Государь сказал, он отправится в карете с двумя фельдъегерями, как только…как только все будет готово», - запнувшись, ответила императрица. Она решила не открывать Софье причины задержки отправления Рунского в Сибирь, чтобы более не огорчать и без того несчастную девушку.
Рунский уже несколько дней находился в крепостном госпитале: после почти полугодового пребывания в сыром каземате Петропавловской крепости у него открылись боли в груди. «Приговоренный к двум годам каторжных работ и последующему поселению в Сибири государственный преступник Евгений Рунский не может быть отправлен к месту отбытия наказания, потому как болен и в настоящее время находится в нумере 14 крепостного лазарета», - докладывал комендант шефу жандармов Бенкендорфу.
«Теперь вы, Софи, позвольте мне спросить», - произнесла Александра Федоровна. - Софья кивнула - «Вы готовы ехать, у вас есть все необходимое для путешествия и последующей жизни?» - «Да, Ваше Величество». - «Знаю, ваш брат состоятельный человек, он сможет оказывать вам необходимую поддержку. Хотя бы в этом отношении я могу не беспокоиться». - «Вы правы, Ваше Величество, но только отчасти, - говорила Софья, которая с недавних пор начала свободнее разговаривать с императрицей, встретив в ней, кроме известных доброты и приветливости, глубокое понимание, - да, мой брат будет поддерживать меня, но только материально. Он не благословляет моего решения и нашего союза, и…я не услышала от него не единого доброго слова, когда собиралась все эти дни». - «Как же, Софи? Я не знаю вашего брата лично, но…И все это время вы, в одиночестве…Вам следовало сказать мне об этом, - с легким укором произнесла императрица, - я могла бы отпустить с вами Надину - она помогла бы и не дала вам скучать». - «Спасибо, Ваше Величество, но я не стала тревожить Надину - ma belle soeur очень помогает мне. Она даже собралась провожать меня завтра до ближайшей станции…если брат отпустит», - проговорила Софья, которая была так огорчена отношением Павла, что не могла скрыть этого от государыни. «Ваша belle soeur? Она так привязана к вам?» - «У Евдокии добрая душа, ваше Величество. Она полюбила меня как родную сестру, хотя мы с нею не успели и узнать друг друга. А для Евгения она и вправду сестра…» - решила Софья открыть Александре Федоровне и это - настолько искренне была заинтересована государыня в ее судьбе, так располагали к доверию ее приветливость и доброта. - «Я не понимаю вас, ma cherie», - удивленно проговорила императрица, и Софья поспешила объяснить: «Конечно,
Евдокия не кровная ему сестра, Ваше Величество. Но она с детства любила его, как родного брата». - «Какое удивительное существо ваша belle soeur, - задумчиво произнесла Александра Федоровна, - она будет мне представлена». - «Вы слишком добры, Ваше Величество…- проговорила Софья и остановилась, - нам с вами должно проститься, - после паузы добавила, взглянув за окно и увидев, как начинает темнеть осеннее небо. Снег перестал идти, и все вновь гляделось одним бесконечным пространством, сейчас темно-синего цвета. «Простите меня, Софи, я совсем забыла, что завтра вы выезжаете чуть свет», - засуетилась императрица, вставая с кресел. Софья, поднявшись, приблизилась к государыне. «Прощайте, Ваше Величество. Я никогда не забуду вашей бесконечной доброты, вашего понимания», - с выступившими на глазах слезами говорила девушка. - «Прощайте, Софья, - Александра Федоровна впервые так назвала ее, - и пусть Господь благословит и не оставит вас на этом нелегком пути, что вы для себя избрали». Государыня, глаза которой невольно увлажнились, совсем по-матерински перекрестив девушку, протянула ей руку. А Софья, уже не сдерживающая слез. Опустилась на колени и благоговейно прижала ее к губам.
* * *
Рассветы в конце октября поздние и какие-то тусклые. Так и сегодня в пробудившемся небе не было никаких переливов из черного в фиолетовый, затем пурпур и багрянец, из которого розовый становится сиреневым и, наконец, голубым. Просто иссиня-черное небо как-то внезапно просветлело, и показалась плотная серая завеса туч, непроницаемая не для единого солнечного луча.
За ночь остатки вчерашнего снега почти полностью исчезли, лишь на редкой городской траве кое-где виднелись его небольшие островки. Растаявший снег породил гололед на улицах и набережных, во многих обманув зародившуюся надежду на установление снежного пути.
Небо просветлело совсем, насколько то было возможно в отсутствии солнца, когда от особняка Мурановых на набережной Фонтанки в разные стороны разъехались экипажи. Первый - щегольская карета с княжеским гербом на дверце и двумя гайдуками, последовал к Лебяжьей канавке, проезжая Летний сад и направляясь к центру Петербурга, второй - просторный, но самый обыкновенный дормез, напротив, к городской заставе. За ним следовала небольшая коляска.
Настроение князя Муранова, ехавшего к месту службы, в департамент министерства внутренних дел, было испорчено окончательно. Его омрачила утренняя сцена прощания с сестрой (князь был совсем не любителем подобных сцен), но что еще более раздражало, если не сказать - приводило в ярость, так это сознание собственного бессилия перед сложившимися обстоятельствами. Жена, от которой Павел ждал беспрекословного повиновения во всем, да что она - даже тетушка - от нее уж он никак того не ожидал - все, словно сговорившись, вступились за безрассудное решение неокрепшего ума Софьи. И та часть наследства, которая, как предполагал князь, должна была составить его сестре блестящее светское положение и выгодное замужества, теперь пойдет на жизнь этого проходимца Рунского! От этого просто нельзя было не прийти в отчаяние.
Просторный дормез был устроен для дальнего путешествия со всею тщательностью и заботливостью, на которую были только способны Евдокия и Вера Федоровна, помогавшие собираться Софье. Внутри все было выложено мехом, а сложенные друг на друга пуховые одеяла и подушки возвышались до потолка. Многочисленные узлы с теплыми вещами вполне могли бы заменить собою последние, но Вера Федоровна настояла на том, что «непременно надобно Софьюшке взять подушек на лебяжьем пуху». Добираться было решено на собственных лошадях, что предусматривало частые остановки на станциях и, стало быть, ночевки, но все же в карете было устроено просторное спальное место. Любимые книги, перья и бумага, рукоделия - все было приготовлено для того, чтобы длительное и тяжелое путешествие прошло для Софьи как можно легче и приятнее.
Евдокия намеревалась проследовать за нею до первой остановки, которая потребуется для смены лошадей, но Софья возразила, сказав, что свежие лошади могут не останавливаться много верст пути, и уговорила невестку проводить ее только до заставы, после чего уехать обратно на посланной следом коляске.
В эти последние несколько дней Евдокия и Софья, почти не знавшие друг друга, очень сблизились - причиной тому, кроме внезапного решения княжны, было и то, что обе они, каждая по-своему, очень любили одного человека. «Я постараюсь добиться свидания или хотя бы передачи письма - это должны разрешить перед отъездом», - говорила Евдокия Софье, глядевшей в окно кареты, за которым уже вставали очертания Коломенской церкви - они подъезжали к окраине Петербурга. Софья ничего не ответила, только благодарно подняла глаза. «Даже если не удастся этого сделать, - продолжала Евдокия, - мне не станут отказывать хотя бы в том, чтобы передать ему на словах…неважно, как, но я дам ему знать, что, приехав к месту своего заточения, он найдет там тебя», - убежденно закончила она. - «Обратись к государыне, - проговорила Софья, - у нее доброе сердце». - «Ты права, я обязательно буду просить аудиенции», - проговорила Евдокия и посмотрела за окно. Впереди виднелись полосатый шлагбаум и будка петербургской заставы. Софья, не глядя в окно, догадалась по глазам Евдокии, что сейчас им должно будет проститься. «Евдокия, - обратилась она к невестке. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, Софья почему-то считала ее очень взрослой и называла полным именем, - расстанемся здесь, до заставы. Евдокия повернула лицо в сторону Софьи, и тотчас же их соединило пылкое, истинно родственное объятие. Не сестру нелюбимого мужа, но жену брата обнимала Евдокия, почти с материнской нежностью повторяя: «Я буду писать вам с каждой почтою…и посылки, как смогу чаще…не забывай своей сестрицы, дорогая», - слезы окончательно прервали ее речь, когда, подняв глаза, она встретила взгляд говорящей: «Как же - ни я, ни он - никогда». - «Ты счастливая, Софья, счастливая», - странно изменившимся голосом проговорила Евдокия, уже поднимаясь и подходя к выходу и, словно очнувшись, добавила: «Берегите друг друга». «Прощайте, барыня», - неожиданно послышалось в установившейся тишине. Это был голос Лизы, единственной преданной служанки, очень привязанной к Евдокии, которую она попросила ехать с Софьей, - знала, что та сможет действительно облегчать ей существование. Евдокия знала и о том, что без Лизы ей некому будет доверить передачу писем Одоевскому… «Лиза, ты теперь свободна, но помни, пожалуйста, обо всем, что я говорила тебе», - произнесла она и, встретив преданные глаза девушки, попросила остановить карету, уже подъезжавшую к заставе. «Прощайте, - уже стоя на подножке проговорила Евдокия и, услышав ответное «Прощайте», слившееся из двух голосов, спустилась со ступеньки и захлопнула дверцу.
Она стояла в беззвучном рыдании и, не замечая слез, катившихся по лицу, молилась и крестила удаляющуюся карету, которая, немного задержавшись на заставе, последовала за пределы Петербурга, постепенно превращаясь в едва различимую движущуюся точку. Вскоре и эта точка совсем скрылась из виду, а Евдокия все стояла и молилась о своей несчастной сестрице - о бедной Сонечке, которая была много счастливее ее самой…