Будучи салакой, - впрочем, нет, килькой - в море журналистики, где-то уловила фразу, что хороший репортер не тот, кто колоритно изображает, а тот, кто тонко передает.
Санитарки цивилизации
Голос по телефону торжественно объявил: «Открылась вакансия инженера уборочных машин. Стажировка сутки через двое, ночью». Я воодушевленно согласилась, совсем не представляя, как невыносимо-тяжело пройдет испытание себя в роли уборщицы. Но влекло одно – журналистский азарт, охотничий жар настигаемой «темы».
Железную дверь, на задворках чьего-то праздника жизни, открыл уже сонный охранник. Вяло махнул рукой в зево немецких укреплений: «Вали туда».
Высокие потолки не скрашивали гнетущего впечатления от серо-облезлых стен в плесневелых потеках. Эхо глушило раскаты шагов, тихо шурша отголосками прошлого возле каменных стен. Запах осклизлости с вековой плесенью усиливал ощущение потерянного одиночества. Звук где-то равномерно падающих на бетон капель, подчеркивал мрачную безысходность глубинной тоски. Тусклый свет лампочки, затерялся далеко позади. Едва справляясь с жутью, спотыкаясь и оскальзываясь, доплелась до узкой ниши. В ней копошились две фигуры. Одна из них вышла наружу, проговорив:
- Новенькая? Быстрее переодевайся, через пять минут выходим.
Переодевшись, я пустилась догонять коллег по швабре.
Словно воскресшие, шли мы закоулками, отбрасывая гул шагов в память былого. В спертом воздухе, в безмолвие былого сквозили искалеченные тени грозных, кровавых событий. Становилось жутко до озноба, до клацанья зубов. Казалось - вот сейчас - из-за поворота выскочит прошлое и даст очередь промеж лопаток. Великая отечественная война не унималась, жуткими отголосками хозяйничая под землей. Лестницу, к которой вышли, по всей видимости, оббивала нога какого-нибудь герра-ландскнехта, до того были выщерблены ступени.
Мы поднялись вверх. На пороге я застыла, оглушенная светом. Живым светом ламп, под которыми копошились, доделывали последние дела, кухонные рабочие.
Здесь начиналась артерия ресторана. Желудочками, предсердиями, были многочисленные разделочные. Сердцем – огромный зал, опустевший, полутемный. Организму ресторана требовалось вмешательство: чистка, выскребание, промывка, удаление… Мы, санитары цивилизации, простые русские бабы - уборщицы.
- Я здесь пятый месяц. Очень довольна, что сюда попала. – Вдруг вымолвила старшая коллега, деловито раздавая ветошь, точно хирург последние указания.- Полгода назад пахала в супермаркете. Крах! По двенадцать часов не разгибаясь. А перерыв всего-то пятнадцать минут. На нас все недостачи вешали. Типо при уборке упало, разбилось, рассыпалось даже то, что не могло. От зарплаты ни хрена не оставалось. А детей кормить надо. У меня их двое, погодки. Семь и восемь. Ах да, - спохватилась, - меня Катей зовут.
Тонкие, почти аристократические черты: высокий лоб, изящный нос и отлично очерченные губы. Лицо, если разгладить, распрямить лишить напряженной горечи - с глянцевой обложки.
- А муж?
- Наркоман. Был… Сдох. Ублюдок. Ладно, помер, так.… Ничего…, никогда…, только плохое… Скотина! - Надрывно выкрикнула, словно душа взорвалась и погасла, как уставшая от бестолковых эволюций звезда.
Замолчали, усердно наводя порядок в чьем-то фрагменте существования.
Плебейская срань
В раздаточную, где мы наводили блеск, ворвалась Наташка, третья наша товарка по тряпкам:
- Сейчас начнется! Колька пришел.
- И что? – Удивилась я из-под стола.
- А то, что он котлы моет и бомжатам объедки таскает. В прошлый раз они передрались за надкусанный гамбургер. Вот мы ржали! Вон уже караулят. – Кивнула на окно.
Там, вжавшись носами в стекло, кто заискивающе, кто агрессивно, а кто с тупой безысходностью смотрели, скалились рожи. Казалось, стекло не выдержит, разлетится и голодный детский напор - сметая все - ворвется в помещение. Я отдернула взгляд. Но одна изуродованная побоями маска с круглыми глазами, глядящими с молитвенной покорностью, ощеренный в подобострастной улыбке рот, въелась в память.
Лица исчезли. Раздался животный рев, отчаянный визг оголодавшей стаи.
- Опять махаловка началась, - сказала Наташка, вглядываясь в темень. – Столько объедков, а им мало. По улицам из-за них ходить страшно. А я тишину люблю, красоту. Я здесь думаешь чего торчу? Тут крас-и-и-во до одури. Особенно в «Царском». Э-ли-тны-ы-ый! Посидишь на мяконьком диванчике и человек. А жрачка т-аам. – Мечтательно закатила блеклые глазки. - Закачаешься. Катька лягушачьи лапки ела и лобстеров. А я не успела, управляющий сменился, - горестно вздохнула, будто какой-то душегубец украл у нее, голодной блокадницы, четвертушку хлеба.
Третий час монотонной, тупой работы начал тяготить. Пальцы, от монотонных взмахов тяжелой ветошью начала сводить судорога. Хм-ыы, у журналистов ведь руки заточены под перо, а не под швабру. Мы, братия другого сорта: живо слизывающая приторный гламур, жрущая плевки бредовых идей, смачно всасывающая смердящие факты, зачарованная блевотным краснобайством. И не мутит, вот в чем дело, не угнетает.
Полночь - время трапезы и короткого, блаженного отдыха, черт бы его побрал. Обильная еда, не раскупленная посетителями и усиленно скармливаемая рабам швабры и тряпки – до утра испортиться - расслабила, обленила. И как же тяжело было вновь засучивать рукава, принимаясь за Авгиевы завалы.
Туалеты облегчают, но на сей раз, не мою реальность. Едва справляясь с отвращением, уничтожала женские продукты жизнедеятельности. Что поделаешь, мы не без фекалий. Мужской клозет хоть и меньше - три кабинки, шесть писсуаров, - но вонь в нем такая отменная, что горючие слезы набегают сами собой. Возле «толчков» лужи мочи, как будто посетители страдали редкой формой косоглазия.
Втянув в себя побольше воздуха, принимаюсь резво изводить грязь, не скупясь на химию. Омерзительный запах исчез - носом хлынула кровь.
"Здесь и подохну. Журналистка, снискавшая славу в мужском клозете", - отстранено подумала, смывая юшку водой из-под крана.
Глухое безразличие и усталость навалилось как-то сразу и вдруг.
Пять часов утра.
- Полчаса отдыха и моем в «Царском»,- объявляет Катя, заглядывая в туалет, - предупреждаю, там должна быть идеальная чистота! Утром менеджер проверит. Не дай Бог пятнышко заметит. Сразу половины денег лишит. При дневном свете все «косяки» заметны.
Удел рабов - подвалы. Мы опять спускаемая вниз, точно в утробу к какому-нибудь гигантскому мастодонту - отдыхать.
Уже не коробит разница в уровнях. Пью чай из чьей-то не мытой железной кружки.
Элитные жопы
Проходишь по полутемному тамбуру – переход для обслуги – и мир умопомрачительной элитарности, как на блюде с платиновой каемочкой инкрустированной чудовищно каратными бриллиантами. Даже самое изощренное воображение не могло нарисовать более извращенной картины помпезного великолепия, богемной вычурности. Оголтелая роскошь ошарашивает, точно убогого Ваньку городские хоромы дядюшки из не простых завов.
- По коврам не ходим! Они персидские, настоящие, – хвалиться Наташка, будто ее собственность, - а стоят…ох-хо-о. – Остерегла мой бесшабаный порыв, пробежаться по ворсу в палец толщиной. - Одна идиотка прошлась, мигом вылетела.
Меню - утонченный пищевой разврат: икра белуги или ребрышки молодого ягненка - пища для обделенных воображением простаков. Откушаешь - помирать не зазорно.
- Одному певцу, видите ли, кофе не той температуры подали,- добавляет ужасов Катя,- управляющему в лицо выплеснул. Говорят, Серега целую неделю ошпаренные места залечивал.
Вот менты недавно гуляли, уголовный розыск что ли или прокуратура, да бес их разберет. – Махнула рукой. – Так вот, танцовщиц заказали. Лобки у баб, только перья прикрывали. Защитнички так распоясались перья в раз повыщипывали. Такое творилось…! Жегловы да Шараповы, бл… А в другой раз одна фифа так нажралась, что на диван наблевала. А он, я слыхала, двадцать тысяч «зеленых» стоит. Очухалась, швырнула пачку баксов: «На ремонт», говорит. Другая богатенькая ****ища с любовником в туалете надумала потрахаться. Охрана смекнула. Такое началось…! Мужика чуть инвалидом не сделали. Элита бля…
Солиднее всего - место сброса представительских фекалий. Первая комната, что вся моя однокомнатная квартира, для воскурений и, видать, не только фимиама. Диваны, точно два напыщенных, расфуфыренных болвана в эполетах на государственном балу, расположились посреди «залы», зажав между собой изумленный столик на кривых золоченых ножках. Ковер не персидский, но чем-то восточным от него разило.
На привилегированные жопы не поскупились, на всем гальюном интерьере: глазурь, позолота, бархат, позумент…, - Эрмитаж блин. Вода в унитазах чистейшая – некоторым умыться за счастье - видать прямо из артезианской скважины и сразу на смыв прерогативного дерьма. В кабинах, размером с мою кухню, пахнет туалетной водой - разлива известного, прямиком из Франции. Один вдох – сто евро.
То ли от изысканного воздуха, то ли от лошадиной работы у меня кружится голова, тошнит. Я закрываю глаза: из клозета появляется дядька с лицом спившегося по подворотням Жириновского. Он, на ходу терзая ширинку, пылко выкрикивает: «Вот тебе сортирный гламур. Всем бы так срать»!