5
Наступила зима 1929-30 годов. Это была зима суровая и тревожная, когда проводилась коренная ломка всего уклада деревенской жизни. В печати и партийных решениях это время именовалось "ликвидацией кулачества, как класса на базе сплошной коллективизации", а по сути дела это было разгромом и ликвидацией всего русского крестьянства и прямое насилие и издевательство над ним. Конечно, крупное общественное хозяйство имеет ряд преимуществ по сравнению с мелким единоличным, и исторический ход событий неминуемо должен был привести к укрупнению хозяйств и кооперированию в деревне. Единоличные хозяйства не могли обеспечить растущие города и промышленность сырьем и продуктами питания; но это укрупнение проводилось так грубо, жестоко, с такими ошибками, что оно навсегда останется позорной страницей в истории нашей партии и государства.
Основная масса крестьянства к концу двадцатых годов жила неплохо, лучше чем при царизме. Землю помещиков и крупных землевладельцев поделили между крестьянами, произведя передел с учетом количества членов семей. Произошла нивелировка, так сказать, осереднячивание крестьянства. Всякий, кто хотел трудиться, мог жить не бедно. Конечно, были и бедняки; но это были, в основном, лодыри и лентяи, вроде милешкинского Доли или нашего коссовского соседа Алексея Басёнка.
Крестьянин не хотел идти в колхоз. Мысль расстаться со своей землей, лошадью, коровой казалась ему чуждой, непостижимой. И для того, чтобы заставить его сделать это, были брошены все силы, и принята такая жестокая мера, как раскулачивание. Русский крестьянин всегда мечтал о сытой зажиточной жизни. Нужно было мечту эту развеять и путь к такой жизни закрыть. Были использованы самые низменные стороны характера русского мужика: зависть, сведение личных счетов, желание попользоваться чужим добром. И вот семьи наиболее трудолюбивых и зажиточных крестьян по указанию партийных ячеек и комитетов бедноты стали раскулачивать, т. е. отнимать у них сельскохозяйственных животных, машины и другое имущество, выселять из домов, насильно свозить к станциям железной дороги, как скот, погружать в товарные вагоны и отправлять, как тогда говорили, на Соловки. Конечно, небольшой остров в Белом море не мог вместить такую массу людей. Их отправляли и в холодные необжитые края Сибири, Забайкалья.
Всю зиму друг за другом тянулись на восток эшелоны с несчастными, обездоленными людьми. Что их ждало в этих незнакомых суровых таежных местах!
Много писалось о русском мужике. С любовью писал о нем Лев Толстой, о горькой доле его печалился Некрасов, несколько идеализировал его Тургенев, и обнаженно правдиво рассказывал Бунин. Но последняя страница его истории еще не написана.
Наиболее здоровые и крепкие осели, обжились на новых местах, вступили в колхозы и, может быть, стали передовиками социалистических полей. Некоторым всякими правдами и неправдами удалось вернуться в родные края, осесть в городах, благо рабочие руки в период индустриализации всюду были нужны. Сколько безымянных могил особенно стариков и детей было рассеяно на этом скорбном пути?! Да и оставшемуся на местах большинству крестьян, именуемых отныне колхозниками, не пошло впрок отобранное "кулацкое" добро, долго метались они, не умея найти правильного пути, обнищали, обленились, растаскивая уже колхозное имущество, пристрастились к самогонке и постепенно перебирались в города. Оскудела, обнищала деревня.
Долго, около сорока лет налаживалось у нас колхозное производство, приходилось народу подтягивать животы и хлеб покупать за границей. Думаю, что по-иному было бы, если бы во главе государства стоял Ленин, а не этот упрямый и жестокий грузин.
6
Как-то в декабре в полк ко мне прибежала Ольга и со слезами на глазах сообщила , что ее родителей раскулачили и высылают. Зная хозяйство тестя как не кулацкое, я сразу же побежал на Замковую улицу в областное ГПУ, добился приема у начальника латыша Жана и стал ему доказывать, что семья Шевченко не кулацкая, и раскулачивать ее есть ни что иное, как "левацкий загиб". Жан ничего мне не пообещал; но, когда я пришел на товарную станцию, где стоял эшелон, готовый к отправке, и впереди его уже пыхтел паровоз, комендант эшелона закричал:
- Семья Шевченко, выходи!
И вот из переполненного товарного вагона выходят тесть с тещей и сыновьями и торопливо пытаются вытаскивать свои пожитки. Успели вытащить только бочку квашеной капусты, эшелон тронулся. Теща бросилась меня обнимать говоря:
- Спасибо тебе, дорогой зятек, что ты нас спас.
Но за этим "спасением" последовало много моих неприятностей. В полку на меня стали коситься, и мой поступок был расценен, как противодействие линии партии. Вскоре меня вызвал комиссар полка, а потом секретарь партбюро Горбунов, они потребовали, чтобы я развелся с женой. Когда я стал возражать, говоря, что не вижу к этому никакого повода, что люблю ее, что она готовится стать матерью, от меня потребовали, чтобы я и жена порвали всякие связи с раскулаченной семьей. Надо признаться, что я повел себя неверно, не разумно: вместо того, чтобы поговорить с тестем и тещей и объяснить им, почему они не должны ходить к нам и встречаться с дочерью, я стал отмалчиваться, смотреть на них волком и даже однажды выбросил бидон с молоком, который принесла теща. Отношения наши испортились, и Ольга стала относиться ко мне хуже, продолжая изредка встречаться с родителями.
Трагично сложилась судьба этой простой трудовой семьи; но она, пожалуй, типична для многих крестьянских семей в те суровые годы. Как-то они устроились с жильем, а потом даже приобрели домик в Витебске. В свою деревню их, конечно, не пустили. Отец устроился на работу на железную дорогу. Он долго болел. В конце 1938 года, будучи в Витебске, я навестил его в больнице; он доживал последние дни и умер в январе 1939 года от цирроза печени. Мать погибла во время войны. Она была убита не то немцами, не то нашими партизанами.
Старший сын Саша, способный, красивый, добрый парень, учился в артиллерийском училище в Крыму, откуда был исключен после раскулачивания родителей, работал в Ленинграде десятником в какой-то строительной организации, потом вернулся в Витебск к старикам-родителям и в 1937 году был арестован и погиб где-то в застенках ГПУ. Только лет через двадцать на свой запрос Ольга получила сообщение, что Александр Шевченко умер в 1937 году и посмертно реабилитирован.
Младшие братья под тлетворным влиянием города пристрастились к спиртному, младший брат Андрей был арестован, выслан и погиб где-то на востоке, средние братья Федор и Владимир участвовали в войне и пропали без вести. Ольга пыталась разыскать их после войны, но поиски не дали результатов. Так и погибла эта дружная трудовая семья, как погибает куст, вырванный из родного, привычного места и посаженный в чужую неудобную почву.
Сплошная коллективизация затронула и мою родную семью, хоть и обошлись с ней не так жестоко. Старший брат Иван (мы звали его Яськой) был умным, передовым человеком. Он еще за год до начала сплошной коллективизации был одним из организаторов колхоза "Прогресс", созданного на базе бывшего имения Коссы, и был избран членом правления этого колхоза. Но в период раскулачивания он как сын кулака был исключен из правления и из колхоза. Устроился он заготовителем на железнодорожной станции Заболотинки. Вскоре он был обвинен в порче заготовленного картофеля, вредительстве, осужден на десять лет содержания в концентрационном лагере и выслан на строительство канала Волга - Москва.
В 1933 году, будучи на сборах в Минске, я заходил в прокуратуру республики, беседовал с прокурором и подал заявление о пересмотре дела брата. В результате моего ходатайства дело было пересмотрено, статья "вредительство" была заменена "халатностью" и десятилетний срок заменен трехлетним. Но это не спасло брата. Он уже давно болел язвой желудка, и лагерь ускорил его смерть, незадолго до его освобождения он умер. Похоронен он в районе Хлебникова к северу от Москвы. Об этом со слезами рассказывала нам его жена Фруза, ездившая к нему, но не заставшая его в живых.
Остальные члены семьи состояли в колхозе. Возможно, и мою семью бы раскулачили; но жили они бедно, лошадь сдали в колхоз, а больше у них брать было нечего. Соседи уважали мою мать и любили за ее доброту. Но семья постепенно стала таять, разлетаться, как разлетаются оперившиеся птенцы из родительского гнезда. Брат Петя еще в 1925 году уехал в Ленинград, где окончил среднюю школу и учился в Лесной Академии. Саша, окончив курсы, работал трактористом в одной из МТС недалеко от Витебска. Аделя училась в Витебске в школе ФЗО. В семье на хуторе кроме матери оставался Володя, ставший полным инвалидом, Маня, которая была главной работницей в доме, и два младших брата - подростки Стаська да Тонька, учившиеся в сельской школе.