Глава 1
На улице и сейчас было тепло. Август ночной и нежаркий перебирал листья ночных деревьев, и они шуршали за окном, тихонько поскрипывая ветками о стекло.
Я сидел на диване, упершись руками в колени, и смотрел на нее. Я ничего не понимал. Маленький тщедушный силуэт свернулся калачиком на полу, и лишь одна рука была как-то неестественно вывернута, белая как снег кисть свисала к полу, и я видел тонкие, чуть отекшие пальцы, как будто указывающие на что-то лежащее, на паркете возле нее. Шел четвертый час ночи, а я только что пришел. Мне было стыдно, но теперь уже слишком поздно. Она уже не дышала, и я знал, что никогда больше не услышу, как она смеется, никогда больше не испугаю ее своей глупой шуткой, и мне больше не придется извиняться за мои жизненные ошибки, на которых, я собирался учиться этой самой жизни.
Моя самая большая ошибка лежала сейчас на полу, являя собой кошмарную картину, которая никак не могла достучаться до моего сознания. Это особенности человеческого организма оттягивать шок, дабы подготовить подсознание к его последствиям.
Я чувствовал себя последним идиотом. Мне почему-то вспомнился эпизод, как несколько месяцев назад она курила на кухне, а когда я вошел, стала рассказывать мне, что ей очень бы хотелось иметь маленькое живое существо, желательно сказочное, например, гномика, но - только чтобы оно обязательно было говорящим. Когда она говорила, я внимательно смотрел на нее и вот тогда в человеческих глазах я увидел Мечту. Да, с тех пор я знал, как выглядит Мечта, потому что, я ее видел. Удивительное явление.
Просидев в таком положении около полутора часов, я вдруг понял, что боюсь к ней подойти. Животный страх, люди боятся смерти, боятся, когда она рядом пожирает кого-то из близких, обнимая своими холодными руками, утаскивает куда-то далеко и навсегда.… Все же я подошел к ней, присел на корточки и заглянул в ее широко открытые глаза. Почему-то мне казалось, что увижу там знакомый приветливый взгляд, а потом она встанет, хлопнет меня по плечу и все снова будет по- старому. Как мне этого хотелось... Но на этот раз в ее глазах не жила мечта, мечта убежала и видимо давно. То, что там увидел, я запомнил навсегда. В ее глазах была тоска и какой-то призыв не трогать ее больше. Призыв помнить о ней всегда, чтобы не опаздывать так больше, чтобы не было больше таких ошибок. В ее глазах было наказание и укор, мне, беспорядочному, беспринципному, пошлому и пустому нахалу. Я был убит, был мертвее ее, моей единственной любимой, с которой мне должно было расстаться навечно, и причиной тому был я сам …
Я хотел закрыть её глаза, но мне было совестно расстаться с этим взглядом, потому что это был наш последний разговор без слов, раньше у нас таких было много, и мы неплохо друг друга понимали, этот был последний и я должен был что-то ответить. Я встал, походил по комнате, выглянул в окно и вновь присел на корточки возле нее. Этого мне казалось недостаточным, чтобы быть честным и тогда я лег, напротив, в такой же позе, теперь наши глаза встретились и чтобы избежать ее взгляда мне надо было поворачивать голову, сильно выкручивая шею, то, что я не стал бы этого делать, было залогом, что я выслушаю и запомню все, что она скажет. Мысль простая до гениальности пришла мне в голову, оказывается, я могу просто закрыть глаза и ничего не говорить ей. Как я привык ее обманывать. Она же не может сделать того же. Она даже пошевелиться не может, чтобы толкнуть меня и заставить выслушать последние доводы справедливости. Она мертва и это наш последний разговор, а я мерзавец.
Я лежал напротив, не слушая, что говорил мне ее взгляд, и мысли мои перестали быть суетными. Теперь заговорил я сам, выделяя голосом лишь самые важные слова, хотя в этом разговоре все слова были важными, и делал я это не произвольно. Я рассказывал сначала, где я был сегодня и почему я был не с ней. Рассказывал про горького пьяницу рыбака, который пел песню на весь автобус и когда он выходил из него, ящик с рыбачьими принадлежностями перевесил его, и он упал, люди на остановке смеялись, он обиделся, а я только тогда понял, что он был пьян. Рассказывал, как влюбился в нее, как мальчишка, когда увидел, можно даже сказать любовь с первого взгляда, как боялся почему-то подойти и заговорить, наверное, потому, что влюбился. Я сказал ей, что женился бы, если бы она не умерла так рано. Потом долго извинялся, что сказал глупость…. Я рассказал ей все, все, что знал о себе, о ней, о нашей жизни, о любви что испытывал и испытываю к ней до сих пор, о том, что не знаю, как теперь жить дальше, я вывернул себя на изнанку и сделал все, чтобы сгладить свою вину, но чувствовал, что делаю это только для себя и это не приносило мне должного облегчения, а мысль, что для нее я уже ничего не смогу сделать, причем никогда, просто не помещалась в голове.
Не знаю, как это получилось, но я уснул. Утро было еще более мрачным. Я проснулся, судорожно сжимая холодную руку, и что-то невнятно бормоча. Цепляясь изо всех сил за немногие разумные мысли, я пытался вернуться к реальности. Бесплодные попытки отогнать этот кошмарный сон так и остались бесплодными, ибо это был не сон. Мне пришлось вызывать милицию, вчера это сделать не представлялось возможным. Приехали какие-то люди, осмотрели труп, для них это был именно труп, но не для меня. Составили протокол, покурили на кухне, позадавали мне нелепые вопросы, поставили диагноз тяжелого отравления с летальным исходом и уехали, а я остался…
Чуть позже приехали другие люди, лица их были непроницаемы, они забрали ее тело и тоже уехали, а я снова остался, теперь уже совсем один и даже тело ее не лежало на полу, глаза я ей так и не закрыл, у нее был чистый взгляд, не думаю, что он кому-нибудь навредил бы….
Скоро наступил вечер, а я так и не собрался с мыслями. Только курил, даже чай не пил, не хотелось. Смотрел фотографии, потом смотрел в зеркало, хотел понять какой же у меня взгляд, поняла ли она все, что я ей говорил? Наверное, нет, взгляд у меня не такой глубокий и проницательный, как был у нее, я вообще другой.
Говорят, если кто-то умирает, то зеркала в помещении надо завешивать, чтобы душа умершего не выскочила оттуда и что-то там, не помню что…. Ерунда, наверное. Зеркала я завешивать не хотел, пусть выскочит, пусть хоть покажется, скажет что-нибудь. Странная штука эти зеркала.
Ночью я, конечно же, не спал. Все думал, как она провела свою последнюю ночь, о чем думала, плакала ли? Звала ли меня? Раньше она говорила, что меня никогда не бывает рядом, когда я ей особенно нужен, не важно зачем, просто не бывает и все. Я вспомнил, как она лежала, когда я пришел и подумал, что было последним, на чем остановился ее взгляд? Конечно, она смотрела на небо, она смотрела в ночное августовское небо и ждала меня. Ждала до последней минуты, до последнего вздоха, а я опоздал, пришел не вовремя. Наверное, ей было очень одиноко, она вообще не любила долго быть одна. Что-то было в этой мысли, раскрывающее смысл того, что уже неотвратимо надвинулось и уничтожало меня.
Я представил себе ее жизнь. Первый раз я задумался об этом. Первый раз понял, насколько я эгоистичен. Она была женщиной, маленькой и хрупкой, как и большинство женщин. Как же надо было ей напрягаться, чтобы выжить, не просто существовать, а жить и жить красиво, так умела только она. Ее потрясающая сдержанность, чего она стоила?! Боже… Где были мои глаза? Куда они смотрели? Почему только сейчас я пытаюсь заметить то, чем она отличалась от других, ей подобных? Только сейчас пытаюсь понять, почему из всех женщин я сделал несчастной именно ее?
Через несколько дней я нашел ее «исповедь», прочтя которою, сделался несчастным на всю жизнь….
Глава II
Исповедь моего сокровища
«Не думаю, что кто-нибудь станет читать то, что здесь написано, ведь пишу это не то от скуки, не то от того, что ничего не понимаю и не могу в этой жизни.
И все же, чтобы подстраховать случайного гостя этих страниц, думаю, мне придется рассказать все по порядку.
Я родилась с необыкновенными глазами. Так говорили все, кто обращал на меня внимание. Очень давно, когда мне было еще только около трех лет, в метро ко мне подошел мужчина, возраст которого невозможно было определить. Он был вообще загадочный и сразу привлек мое внимание. Хотя мне и было тогда мало лет, но помню его очень хорошо. Он был похож на художника, впрочем, беретика, какие обычно носят художники, у него не было, а вместо беретика на голове красовалась смешная до ужаса шляпа со скривившимися от снега или дождя полями. Седые курчавые брови топорщились над глубоко посаженными веселыми карими глазами. Борода была широкая, аккуратно подстриженная, как у сказочного капитана и тоже седая. Морщин на его лице не было, не смотря на очевидную седину, выглядел он молодо. А еще - он улыбался.
Запахнув рукой плащ, такой же непонятный, как и он сам, он склонился надо мной и не обращая ровно никакого внимания на мою удивленную и испуганную мамашу, заговорил:
-Как зовут тебя?
Я хоть и была абсолютно спокойна, промолчала, поджав губы и изрядно выпучив глаза. Какое ему дело, как меня зовут?
-Правильно, ты не знаешь, как тебя зовут, пока не знаешь, я так и думал. У тебя необыкновенные глаза, глаза человека, который прожил жизнь, хоть, ты ничего в ней и не смыслишь, но пройдут годы и то, что прячется и тебе, выйдет наружу. Детство твоё будет тяжелым, юность, пролетит незаметно, а старость минует тебя. У тебя огромное сердце, огромное, как любовь и оно несчастно. Быть может, ты встретишь человека, который тебе поможет, но лучше не доверяй никому, так будет тяжелее, но не так больно. Удачи тебе, маленькая королева....
С этими словами он как-то незаметно вышел из поезда и исчез. Я посмотрела на мать, она спала, но крепко держала меня за руку, и мне показалось, что она ничего не слышала. Тогда я не поняла ничего из того, что говорил мне незнакомец, но слова его, отпечатавшиеся в памяти как татуировка, преследовали меня всю оставшуюся жизнь.
Я ушла в себя. Мало и неохотно говорила. Целыми днями я была предоставлена сама себе и, с детской непосредственностью не замечала своего одиночества. Друзей у меня не было, только мои собственные творения окружали меня, с ними мне было значительно интереснее, чем с вполне реальными сверстниками. Когда я уставала беседовать с вымышленными героями своих игр, вместе с которыми мы совершали подвиги и побывали не в одной передряге, то открывала неизвестные мне книги и попадала в совсем другой мир, который напрочь отрывал меня от реальности.
Меня совершенно не интересовала моя одежда, богатая ли она, бедная ли, это было неважно. Дорогие и красивые платья мне вообще не нравились, и я испытывала в них необходимость только, когда мне приходилось брать на себя роль сказочной принцессы, королевы, феи и тому подобного, но для этого вполне подходила простынь утащенная, точнее похищенная из маминого шкафа и увитая ёлочной гирляндой.
Но эти самые мои феи, королевы и им подобные существа в сути своей были создания героические, без конца участвовали во всевозможных освобождениях, подвиги их 6ыли нескончаемы и, длинные белые простыни в качестве их обмундирования не совсем удобны. Этот очевидный факт, что великолепная красавица-королевна, скрывающаяся в болоте вторую неделю, вся перемазанная глиной и копотью, с венком из тины па голове, да в добавок еще и разодетая в неимоверное белое платье, увитое елочными гирляндами, которые блестят на солнце и шуршат на ветру, во - первых выдает свое присутствие врагам, а во- вторых выглядит не героически, а комически. Тут длинные королевские платья окончательно перестали быть актуальными, а их место заняла одежда гораздо более практичная. Теперь королевы одевались в джинсы и свитера, никто не знал, что они королевы, и только перед героической смертью они раскрывали эту фантастическою тайну, некоторые даже предоставляли доказательства выполненные в виде медали зеленого, розового или желтого цвета, изготовленную из крышки от бутылки с кефиром.
В конце концов, случилось так, что на вопрос о том кто я такая и как меня зовут, (такие вопросы задавали мне врачи в детской поликлинике, новые учителя в школе и какие-то непонятные личности, звонившие по телефону и непонятно чего хотевшие), я отвечала: «Это фея Изольда, мне лет больше, чем цветов в поле, чем капель дождя в туче, чем песчинок в земле...» или «Ах, господин учитель, не стоит сердиться, я выучила заданный Вами урок, но злой волшебник Тагорин наложил на меня заклятие и я больше не смогу рассуждать на математические темы ближайшие несколько дней, пока заклятие не самоуничтожиться...». Личности, звонившие по телефону чаще всего бросали трубку, содрогаясь в бессильной злобе, им было не интересно выслушивать речи о том, что во дворце (в пещере, в палатах, в шалаше, но только не в квартире), никого кроме китайца Цзяо, который является презренным рабом и сидя на цепи возле телефона, охраняет жилище от проникновения в него злобного духа Каштоху.
Обеспокоенные моими странными речами, родители задались целью сводить меня к врачу-психиатру. Доктор, полный лысеющий дядечка, пролистал мою карточку пухлым пальчиком, поправил, съехавшие было набок очки в серо-голу6ой замусоленной оправе, и улыбнулся. Он спросил, как меня зовут и, получив исчерпывающий, убедительный ответ, что я это не кто иная, как Диана Евгеньевна Ранд, усмехнулся одними усами и разложил передо мной разноцветные картинки со всевозможными радостями детской жизни. Там были изображены невиданные фрукты, конфеты, игрушки, разноцветные шары, улетающие в небо, воздушный змей, улетающий туда же, но выбор доктора остановился на маленьком красном флажке, протягивая мне картинку, он спросил:
- Что ты здесь видишь, крошка? - с этими словами он стал крутить картинку перед моим носом, как факир крутит дудочкой перед змеей, и все время улыбался
Мне стало так смешно, слово «флажок» крутилось в голове, но произнести я его никак не могла, не помню уж, почему.
- Что-то ваша девочка уж больно долго думает над такими простыми вещами … - задумчиво и как-то грустно произнес доктор.
Я испугалась, что сейчас мои родители станут обладателями малоутешительной справки, в которой будет неразборчивым почерком написано «ребенок отстает в умственном развитии» или «ярко выраженная деградация», а может быть даже «недоразвитость» чего-нибудь . Мне все это показалось ужасным и обидным.
-Тряпочка .. Я вижу здесь тряпочку. –громко и очень уверенно сказала я, так чтобы привлечь к себе внимание и чтобы никто не догадался о степени, до которой я нервничала.
Все обошлось. Доктор долго смеялся, сказал, что «ребенок очень своеобразный», заверил родителей, мол, все в порядке и отпустил нас с богом.
Мы пошли домой и всю дорогу мне под ноги падали огромные, желтые, как осеннее солнце кленовые листья, а я смотрела на темнеющее сентябрьское небо и была беспечно счастлива. Последний раз в жизни.
Глава III. Смерть Фонарщика
Прошло много лет с тех пор, моя жизнь перевернулась с ног на голову. Только времена года синхронно сменяли друг друга, как прежде, а мое настроение, как прежде зависело от погоды.
Я уже не была ребенком, поссорились и разошлись мои родители. Куча житейских проблем, которыми я раньше не занималась, свалились на меня, подмяв под собой. Столько сил было потрачено на их решение, жить мне легче не стало, наоборот, становилось все хуже. А за окном без конца шел то снег, то дождь и что было хуже всего, когда светило солнце, пели птицы, меня охватывала горькая тоска, в мучительной борьбе с ней я впадала в депрессию, и мне становилось на все наплевать. Это последнее дело, человек равнодушный ко всему – это монстр. Ужасно неприятно быть монстром, у которого к тому же все время копаются в душе, норовя что-то там исправить.
Мне ничего не нравилось. Не нравилась я сама, как я живу, тоже не нравилось. Не нравилось место, где я училась, не нравилось место, куда я ездила отдыхать летом, короче говоря, надо было все менять. Мерзопакостное, подстегивающее чувство гонялось за мной повсюду, оно снилось мне ночью, мерещилось в зеркале днем, чувство, что я живу неправильно, что я что-то упустила. Голова моя шла кругом, хотелось остановить хоть на одну крохотную минуту эту беспрерывную гонку за своей собственной жизнью.
Еще одна проблема заключалась в том, что я привыкла играть. Я все время играла какую-нибудь роль. Шла ли я в магазин, на прогулку или ехала па работу, я все время ловила себя на мысли, что, оказывается, Дианой Евгеньевной Ранд, я была лишь два раза в жизни, один, когда я родилась и меня так назвали, а второй, когда меня водили к доктору и мне пришлось сказать, что она это я и есть. Я не знала, с кем имею дело. Какая она, Диана, какой у нее характер? Чувствуя себя не завершенным, постоянно трансформирующимся существом, я шагнула в двадцатый год своей жизни.
В детстве мне мама говорила, что день рождения это грустный праздник, это было для меня непонятной новостью. Сейчас загадка была разгадана, мне было действительно грустно. Съежившись и обхватив руками колени, я устроилась на подоконнике, окно было открыто, и сквозь душный летний воздух прорывались суетливые звуки городского вечера. Солнце свалилось вниз где-то за соседним домом, и его прощальные лучи растрепались по песку на детской площадке, как нитки, выдранные котенком из клубка.
Мой день рождения приходится 9 августа. В этот день рождения светило солнце и, как я уже говорила, с первым лучом за мной гонялась тоска, по привычке ... Обидно сидеть в такой день на подоконнике и думать о вечном.
Однако, похоже на этот раз судьба улыбнулись мне, из темного пыльного коридора моей огромной квартиры, задребезжал, путая меня в догадках, назойливый телефонный звонок. Чуть не упав с подоконника от охватившего меня волнения, смешанного с ликованием и боязнью, что звон стихнет прежде, чем я ухвачусь за заветную телефонную трубку, не помня себя от неизвестно откуда нахлынувшего счастья, я подлет ела к телефону, экстренно тормозя о паркет тапочками, и сказала:
- Привет!!!
- Это у тебя сегодня день рождения?
- А кто это говорит?
- Я сейчас приду.
Вдруг вопрос, который я задала, показался мне до того бессмысленным, что стало стыдно. Я узнала голос и еще сильнее вцепилась в трубку.
- Зачем? Тебе ведь безразличен мой день рождения, безразлична я и ты никогда не станешь, кормить рыбок в какой-нибудь речке, ты их просто не заметишь, пройдешь мимо, и будешь всегда думать только о себе, упиваясь своим благополучием. Зачем тебе заходить?
- Я сейчас приду. – после этих слов, сказанных тихим, настойчивым голосом в трубке послышались, как вы уже догадались, такие же тихие и упрямые гудки, как обычно.
Сердце мое екнуло и холодными осколками рассыпалось по всему телу, отозвавших колючими мурашками на кончиках пальцев. Я не слышала этот голос четыре с лишним года, моя заветная мечта была, слышать его хоть иногда. Два года я жила как в бреду, гадая на ромашках и загадывая желание, одно и тоже, на «счастливых» билетах, но все было напрасно, голос не звонил, со мной не разговаривал и в жизни моей никакого участия не принимал. Время все проходило, мимо как скорый поезд, говорят, оно лечит, так и есть. Еще два года ожидания прошли гораздо спокойнее, в житейских делах, на киностудии и дома, но то, что он когда-нибудь позвонит, я знала точно.
Только один единственный разговор объединял нас, хоть он и длился двадцать четыре часа, да так и остался незавершенным, но сблизил нас основательно.
Познакомились мы в троллейбусе. Долго изучали друг друга взглядом, сидя напротив, а потом вышли на одной остановке, так как жили в одном доме, но это выяснилось значительно позднее.
Личность, таким образом, мня заинтересовавшая, была среднего роста с покатыми плечами. Светлый шатен, он имел привычку щурить глаза, причем правый глаз он щурил чуть больше, чем левый. Нижняя челюсть чуть выдавалась вперед, подбородок выражал слепое упрямство, а на губах играла наиехиднейшая улыбка в мире, впрочем, улыбался он не часто, но искренне, не смотря ни на что. Да, еще у него был длинный нос, как у комара, в общем, это было чудовище, но оно мне нравилось.
Тогда, как мне помниться, была поздняя, уже холодная осень, чуть ли не ураганный ветер хлестал дождем по лицу, крытые железом крыши зловеще громыхали, почти все листья с деревьев облетели и теперь они перелетали от лужи к луже таинственно шурша, а деревья стояли голые, как сироты и вызывали в моей душе чувства, какие обычно вызывают у взрослых их забытые детские игрушки, случайно попавшие на глаза во время очередной грандиозной уборки.
Выйдя из троллейбуса, мы долго слонялись по двору, все с ног до головы, окутанные этой ужасной погодой, и разговаривали. Ярослав шел возле меня, засунув руки в кармины джинсов и опустив голову вниз, иногда он доставал левую руку и вытягивая ее вперед и вверх размахивал ей, стараясь говорить самоуверенно. Глаза его то широко открывались и лукаво блестели, то сужались до узких щелочек, почти как у китайца, эта нехитрая мимика настолько меняла выражение его лица, что казалось, он прикладывает к нему ручные карнавальные маски, попеременно превращаясь, то в добрейшего мечтателя или пилигрима догоняющего радугу, уходящего за горизонт и не мыслящего жизни без приключений, то в хитреца, путающего карты в своих интересах.»
На этом месте мне пришлось закончить это увлекательное и взволновавшее меня чтение и убрать рукопись обратно, туда, куда она была спрятаны руками моей несчастной Дианы. Я нашел рукопись в холодильнике, в этом была вся Диана. Она всегда брала вещи и никогда не клала их на место. Любую вещь, которую необходимо было найти, в беспорядке она замечала гораздо быстрее, никогда не забуду, как она искала заварочный чайник, он стоял у неё перед носом, на чисто прибранном столе, но она его в упор не замечала, стоило только мне случайным, неизящным жестом вывернуть пепельницу на стол, как чайник сразу же нашелся.
Итак, убрав рукопись в холодильник, на ее законное место, я посмотрел на часы, они не отражали действительности, показывая четыре часа дня, за окном, похоже, было не меньше семи, поэтому я не удивился, когда в дверь позвонили. Я был уверен, что это Генка, мой сосед сверху, он всегда заходит, когда идет гулять с собакой и всегда зовет нас с Дианой погулять с ними. В большинстве случаев мы, конечно, никуда не ходили, вечно было некогда, но Генка все равно заходил…
Распахнув дверь, я увидел довольное лицо Генки, он ел свой очередной сладкий пирожок. Я всегда удивлялся, где он их берет? По моим подсчетам его бабушка должна быта печь эти пирожки одиннадцать часов в сутки, ежечасно выпуская из раскаленной духовки около двух дюжин, круглых и румяных, как сам Генка, пирожков. Большущая чепрачного окраса овчарка по имени Тургай, как обычно скулила и буквально, заглядывала Генке в рот. Глядя на них, я кажется, начал кое- чему завидовать.
Во-первых, засмотревшись на двух этих беззаботных существ, я совершенно забыл о постигшем меня горе, а во-вторых, у Генки был пирожок, который он быстро пожирал, а у меня не было, хотя в отличие от него, я не ел уже вторые сутки, а между прочим, я ведь тоже мужчина и как и все представители этого звания достаточно прожорливый.
- Привет, Сачок диванный! Чем занимаешься? Гулять пойдешь? Тургай, а ну, зови этого увальня проветриваться, вечно у него рожа заспанная, сегодня еще и зеленый какой-то! Чего тебя, ветром шатает, что ли? Ну, идешь, короче, или нет?!?
- Слушай, Ген, не кричи, ты ради бога, и так тошно.
-Случилось, что? Ты перепил что ли? - Значительно тише начал бормотать Генка.
Глядя на его заинтересованное лицо, мне стало противно, и я решил, что если я кому и доверю свое горе в подробностях, то точно, что не ему. Но гулять я все-таки пошел. Разговаривал с ним о том, о сем, сказал, что Диана бросила меня и от этого мне стало еще противней.
Шел настоящий, теплый летний дождь. Люди прошмыгивали из здания в здание, торопливо открывая двери парадных и магазинов, щелкая зонтиками и причитая о плохой погоде, а мне она нравилась. Мне нравились капли, они блестели, пролетая мимо фонарей и ударившись об асфальт, разлетались сотней мелких сверкающих брызг, нравилось мне и то, что я промок, как цуцик. Вместе с каплями дождя с меня стекало неприятное чувство, навеянное несуразным разговором с Генкой. Но беда, которая загнала меня в угол, нахально усмехалась, выглядывая из-за каждого угла и деться-то мне было некуда, не было человека, которому я был бы теперь нужен. Я шел, куда глаза глядят, засунув руки в карманы и повесив голову. Генка пошел домой еще метров четыреста назад, за ним следом мчался здоровенный лохматый пес Тургай, в которого я был тайно влюблен, и я завидовал Генке все больше, потому что совесть у него была чистая, а у меня нет, меня это мучило.
В крайне упавшем состоянии духа я добрался до ближайшего бара «Анаис» и засел в нем. Там были разные личности. Один субъект, отталкиваясь обеими руками от стойки бара, крутился на высоком стуле, выполняя полные обороты. Не знаю, сколько он уже выпил, но ему было хорошо и он, по всей видимости, намеревался выпить еще столько же. Его жиденький каштановый чубчик описывал в воздухе удивительную закорючку при каждом ускорении вращения на стуле и, когда его раскрасневшаяся физиономия оказывалась напротив бармена, он успевал прокричать ему несколько слов типа: «какая удача», «зрелищ», «попить бы», «повторить» и т.д. Бармен не успевал подставлять ему стаканы, содержимое которых он выхлебывал на лету, не переставая, кружится и вертеться, как волчок. В углу бара, под имитированной пальмовой ветвью шушукались две девчонки, вызывающе гримасничая и дурно хохоча. У одной из них волосы были окрашены в пепельно-серо-голубой цвет и явно чем-то пересушены, так, что мне казалось, легкий сквозняк, и они улетят, останется молодая голова, но - лысая, я четко представил себе это, так четко, что стало смешно, и я засмеялся. Я был пьян. Глядя на двух беседующих под пальмовой ветвью девиц, неожиданно для себя я вспомнил мою Диану. Она была гораздо лучше с ее длинными шелковистыми волосами, цвета поникшей травы, высушенной солнцем. Я вспомнил как пахли ее волосы, мне всегда казалось, что они пахли лавандой, не знаю, было ли это так на самом деле… У Дианы были большие серые, как зимнее небо глаза, они меняли цвет в зависимости от погоды и настроения, от свинцово-серого до лунно-голубого, опушенные черными изогнутыми ресницами, они были для меня непостижимой загадкой. Голос у нее был особенный, негромкий и с хрипотцой, но очень приятный, не представляю себе, как бы она ругалась таким голосом, да она и не ругалась никогда, казалось, само спокойствие, а не девушка. Иногда даже хотелось разозлить ее, чтобы посмотреть, что будет, но она, как правило, всегда догадывалась о моих коварных замыслах, и наблюдала козни, которые я учинял, с заинтересованностью следователя, расследующего преступление.
Вспоминая ее глаза, я совсем расстроился, в памяти мелькнуло застывшее в них августовское небо, и я стиснул стакан с виски в руке так, что он треснул, мне было больно думать, больно дышать, счастье покидало меня со скоростью планеты, сошедшей со своей орбиты и несущейся с бешеной скоростью в зияющее жерло чужих галактик, прочь от уютной звезды. Мечты мои не сбылись, в двадцать шесть лет я сидел пьяный в одном из окрестных баров и страдал.
- Куда теперь? - думалось мне.
- Пойдем отсюда, я сбилась с ног, пока догадалась, что ты здесь, пойдем, я все знаю, нам надо поговорить, когда похороны, Слав? Ты что, пьян? О боже, как же мы домой пойдем?
- К кому домой? Что такое дом? Кому он нужен, мне? Нет, мне он не нужен, я сам себе дом, а дом мне не нужен. Знаешь ли, Диан, пойдем к тебе, если можно, конечно. Ты не обижайся, для меня теперь все леди - Дианы. Это как звезды, понимаешь? Была звезда, бац, и нет звезды, а звезды они есть, а одной не хватает но это .. Как тебе объяснить?
Закончив говорить, я обернулся, слабая надежда, будто все это затянувшийся опасный сон, мелькнула на неизмеримо короткую единицу времени и угасла. Около меня стояла родная сестра Дианы, чудесная девушка, она плакала и смущенно, оглядывалась но сторонам.
Описывая восьмерки вокруг луж, я плелся домой, бережно поддерживаемый Валентиной, идти куда-то или нет, не было уже никакой разницы, я был так пьян, что с удовольствием устроился бы в ближайшей луже и не заботясь о своей внешности, хрюкал бы там, пока меня не подобрали бы добросовестные и добросердечные граждане. Забыл сообщить, живу я в Кронштадте и из окна моей комнаты видно, как по Финскому заливу туда сюда плавают «метеоры», а над водой со свистом носятся наглые чайки, хотя, чайки которые живут на городских помойках, гораздо наглее… Я уснул.
Сны, которые кружили вокруг меня всю оставшуюся ночь, были сумбурны и не переводимы на образы понятные людям, я хоть и с трудом, но в них разбирался. Какая-то древняя старуха улыбалась мне, обнажая беззубый рот в скалящейся улыбке и предлагала купить у нее телефонный аппарат, выполненный из сандалового дерева и, как я понял, не начиненный никакими деталями кроме древесины. Причем, купить его она предлагала не за сколько-нибудь, а за билет на концерт Мирей Матье, при этом она сжимала телефон худыми узловатыми руками, каждый палец которой был своего особенного цвета и, что больше всего поражало в ее руках (во сне я внимательно разглядывал ее руки), у старухи не было ногтей. Билета у меня не нашлось, поэтому я без особого энтузиазма объяснял ей, что телефон мне не нужен, но она, соскочив с крыльца, кинулась в мою сторону очень проворно и у меня на глазах превратилась в пламя костра. Теперь я объяснял, что такой телефон не будет никогда работать пламени, которое стояло передо мной в каких-то лаптях и ухмылялось. Один бредовый сон сменялся другим. Но кроме сна про изумительно древнюю старуху мне запомнился еще один.
Огромное поле, усыпанное белым сверкающим снегом, переливалось перед моими глазами. Потом стало видно, как я иду по этому полю, оказалось, что это был не снег, то есть сначала это был снег, а потом он превратился в огромное количество белых как молоко яиц, они были уложены очень плотно, буквально, одно на другом. Яйца были большие, а я находился уже на середине этого поля и мне пришлось наступать на них. Во сне я отчетливо слышал хруст скорлупы и стоны исходившие от каждого треснувшего яйца, тихие, тихие… Наконец, я добрался до конца этого поля, испуганный и утомленный до изнеможения. Оказалось, что я стою на обрыве, а далеко внизу какое-то море с огромными бегущими волнами, вода в этом море черная, непрозрачная и маслянистая, как нефть, но по ветру, который я ощущал, она должна была быть ледяной. Наравне с местом, где я стоял, летали огромные белые птицы, они были настолько огромны, что издалека казались бы самолетами. Весь этот сон звучала музыка, громкость ее была распределена по нарастающей. Мне показалось, что эти удивительные птицы разговаривают человеческими голосами на непонятом мне языке, но сердце мое чувствовало, что они называют меня злодеем, или как там это у них по-птичьи будет, за то что я своими ножищами раздавил их яйца. Мне снилось, они говорили о расплате и летели в мою сторону огромной стаей, от их крыльев поднялся ветер, музыка звучала все громче и громче, первый громадный клюв дотянулся до меля, схватил за локоть и потащил вверх, другие клювы тянулись ко мне со всех сторон, правая рука моя отломилась и огромная птица сожрала ее, я же с криком «у меня не было выхода!!!», кувыркаясь в воздухе из последних сил полетел вниз в таинственное море, а вслед мне неслось: «был, был, был у тебя выход, был ...»
Утром я отправился та кладбище. По дороге нужно было купить цветы, и я зашел на цветочный базар, где приобрел, среди райских ароматов и ослепляющих солнечных зайчиков, двенадцать белоснежных лилий. Я поцеловал каждый их лепесток и у каждого лепестка попросил прощения, лилии сказали мне :
- Мы выросли на земле, в теплом грунте, это наша родина. Смерть? В ней нет ничего страшного, она такая же 6елая, как и мы. Ты же видишь, наши стебли отделили от корней, это все равно, что отрубить тебе голову, но мы все равно дышим, цветем, не грусти и ты…
- Вам легче, вы никого не любите.
- Почему же, мы любим солнце и обильный дождь….
- Я тоже люблю солнце и дождь, но это все «что», а я говорю про «кого».
- Но мы же цветы, поэтому солнце и дождь для нас важнее рук, которые нас посадили, их мы тоже любим... А куда ты нас несешь?
-Я несу вас на могилу, чтобы подарить одной девушке, которая мне бесконечно дорога, но видно, судьбе было угодно разлучить нас, и теперь вы останетесь с ней навсегда…
Пройдя по солнечной улице еще шагов десять, я оторвал взгляд от цветов и очнулся, но голос лепестков все еще мерещился мне. «Допился» - подумал я и зашагал немного быстрее в сторону кладбища, где собралась небольшая кучка народу у места, на котором собирались хоронить мою Диану. Среди присутствующих была ее мать, уже состарившаяся женщина с опухшими глазами, губы ее дрожали, она молчала и слезы, словно живые существа, скатывались вниз по ее щекам, преодолевая морщинки. Отца не было видно. Еще человек пять-шесть стояли немного поодаль, как я понял не очень близкие родственники, с ними разговаривала Валентина, которая вчера мужественно втащила меня по лестнице на пятый этаж.
Кивнув головой в знак приветствия, я не люблю произносить долгие приветственные речи, как, например, слова «хорошо» и «плохо» и, как многие другие люди заменяю усредненным и часто ничего не значащим словом «нормально», я отошел в сторону поближе к развесистой березе и уселся на зеленую, чуть влажную от росы кладбищенскую траву. Утро было в самом разгаре, когда на тропинке появились люди, несущие гроб.
Я сидел, не двигаясь, белые лилии трепетали всеми лепестками от поднявшегося легкого ветерка, и не было в природе такой силы, что могла бы поднять меня, подвести к Диане и заставить поверить, что она умерла. Мне чудился ее смех, казалось она бегает среди могил и размахивает руками, я задумался. Выхода у меня не было, надо было идти и разрушить иллюзию.
Её удивительные глаза, как и положено, были закрыты. Длинные волосы струились по плечам, опутывая их, они колебались под вздохами ветра, создавая движение, и от этого казалось, что она дышит. Бледное лицо Дианы освещало солнце и в его играющих лучах, она казалась мне самой красивой девушкой в мире. В горле у меня стоял ком, ураганные мысли носились в голове, сердце стучало, как механическая пишущая машинка в ловких руках опытной машинистки и почти теряя сознание, не уверенный в том , что это делаю я, но твердо убежденный в том, что именно так и нужно себя вести, я подарил Диане лилии, которые тихо шептались, увидев ее - так мне казалось, поцеловал ее в холодный лоб и отошел. Где-то часа через пол, гроб опустили в землю, символические горсти земли полетели вслед, навсегда покидающей нас Диане. Все пришедшие на похороны скученной толпой двинулись к дому, поминать безвременно покинувшую нас девушку, а я, сунув Валентине в руку записку следующего содержания:
«Дорогая Валя, к сожалению, регистратора, который написал эту правдивую историю, уволили Александры Викторовичи и Александры Алексеевичи, чем нанесли казино «Goodwin» непоправимый урон, и запятнали свое честное имя, голодной смертью непризнанного таланта. Хотелось бы пожелать, всем читателям данной истории, избегать всяческих контактов с начальством, у которого отсутствует чувство юмора и чистосердечность, ведь если начальник, увольняя подчиненного, не смотрит ему в глаза, значит, осознает свою неправоту. Что же мы можем думать о людях-начальниках, работающих в этом казино, которые, мало того, что не смотрят в глаза ими увольняемому, а еще и передают свое субъективное решение через третьи, ни в чем неповинные руки человека, на которого мы просто не в праве сердится?
Справедливость? Вы ее видели? Нет, в этом казино вы ее увидите, только если заглянете украдкой в глаза глубоко уважаемого мною Михаила Евгеньевича или в печальные очи Андрея Владимировича, сострадание и заботу обнаружите вы, поймав на себе взгляд вечно бегущего Максима Викторовича. Драгоценность этого заведения, всеми нами любимый Владимир Иванович, неторопливый Евгений Иванович навеет на вас волну интеллигентности и бескрайнего благодушия, как задумчивый фантом мелькнет и исчезнет Максим Большаков и кухонный работник по имени Ольга, шепнет доброе слово, да посмеется одними глазами Леонид Владимирович…. А больше ничего хорошего….
Вам, тем, кто остается здесь дальше безвозвратно прожигать свою жизнь, хочется пожелать избегать лишних слов, да случайного жлобства, которое по вине некоторых «особо важных» работников, которые начальники, только потому, что они начальники, пустые и глупые, чопорные и незамысловатые, наигранно смеющиеся любители бильярда, не будем говорить кто.... Желаю удачи и благополучия!!! Не печальтесь обо мне…
Безвременно ушедший регистратор под псевдонимом Оля Л. (27.02.99)