Он знал, что издалека его можно принять за бомжа. Да и вблизи он выглядел не лучше. Его покалеченный в детстве левый глаз, в который попала самодельная ракета, им же самим и сделанная, был открыт, но ничего не видел. И те, кто смотрел на него слева, думали, что он задумчиво глядит вниз, потому что опущенное веко после травмы уже не поднималось и немного прикрывало печальный неподвижный глаз. Те же, кто видел его лицо с правой стороны, сразу наполнялись оптимизмом и жизнелюбием, потому что живым блеском излучались доброта, ум и радость жизни.
Но так бывало, если рядом были люди. Когда же он был один, то больше всего напоминал стареющего еврея, каковым он в сущности и являлся, унаследовав от своей национальности густые кудрявые волосы, несколько обвислый нос и томительно-задумчивую черноту взгляда. Дополняли картину низкорослость, некоторая неряшливость одежды и потрепанный пластиковый пакет, в котором, однако, были вовсе не бутылки, а книги, о чем могли догадаться стоящие справа от него, но легко ошибались те, кто стоял с левой стороны.
Уже никто не помнил в нем «курчавого» (как говорил его отец) мальчика. «А знаешь, ты была права!» – кричал когда-то через весь двор этот «курчавый» мальчик знакомой взрослой девушке, в которую был немного влюблен и с которой поспорил о том, есть ли рифмы в японских стихах. Он уверял, что нет, и знал, что был прав. Но он был немного влюблен в девушку и благородно признал несуществующую ошибку. Девушка была начитанной. Она поняла, что ошиблась, но от гордости и от того, что считала себя слишком взрослой, чтоб тоже немного быть влюбленной в мальчика, ответила ему, что у него сардоническая улыбка. Мальчик не обиделся. Он смастерил ракету, чтоб порадовать девушку.
А когда ракета взорвалась, он по-прежнему был немного влюблен, но уже не выходил на улицу, а читал книги. А когда уставал, - то просто думал о девушке: читает ли она японские хокку? Слушает ли музыку Эннио Мориконе? Записывает ли в дневнике тот день, когда прилетают стрижи?
Немного похожий на бомжа, он стоял во дворе старого дома, в котором жил когда-то. В пластиковом пакете лежали книги на японском языке и одна книжка стихов на русском. Он перевел японские хокку, как положено, без рифм, но несколько трехстиший написал с рифмами. Он посвятил книжку стихов девушке, которая жила в этом доме. Дом зарос кустами акаций. Облицовка давно обрушилась, сиротливо обнажив кирпичи. Он не смел войти в подъезд. Ему не хотелось увидеть те изменения, которые неизбежно и закономерно появляются в жизни. Задумавшись об этом еще тогда, когда он был «курчавым» мальчиком, он захотел, чтоб в доме осталось хоть что-нибудь нетронутое, что-нибудь, что связано было бы только с его жизнью, с его судьбой. И он отрезал кусочек блестящей кожи от новых туфелек, которые родители подарили ему на день рождения. В то утро он проснулся рано, а туфельки уже сияли около его подушки. И родители, затаив дыхание, ждали за дверью его пробуждения. И ему захотелось навсегда запомнить этот день, эти сияющие туфельки, взволнованных родителей и себя – умного, трагически-черноглазого мальчика. И поэтому вечером, когда волнение улеглось, он отрезал ножницами кусочек кожи и просунул его в щель между плинтусом и стеной, около ванной, где всегда немного пахло сыростью и куда его мама спускала маленькие белые зубки, когда они у него выпадали, заменяясь новыми.
Утром он сказал родителям, что пока побережет туфельки. Потом прошло какое-то время и искалеченный подарок был обнаружен. Но к тому времени взорвалась ракета – и дознание уже не проводилось.
И вот теперь он стоял около своего дома, зная, что в щели около ванной комнаты лежит кусочек кожи его новых туфелек. И ему было тепло. И немного грустно. И когда из дома вышла женщина, в которой он сразу узнал ту самую девушку, в которую был влюблен, - и она прошла, не оглянувшись, - он по-прежнему не обиделся. Он зашел в подъезд, стараясь не смотреть по сторонам, чтоб не запомнить изменившийся облик своего дома, и спустил в знакомый почтовый ящик книжку стихов.