Довольно долгое время после службы в армии мне снились сны, что я снова там. Снова комбат Мишин костерит меня почём зря и грозится гауптвахтой. Мужик, прошедший от солдата до майора, отличался особой тупостью и бестактностью даже по армейским понятиям. Распекал командиров рот на батальонном разводе прямо перед строем солдат, был, мне казалось, вообще слегка не в себе. Будучи дежурным, по полку приходил в расположение роты за три минуты до подъёма и, когда по команде дневального «Рота – подъём!" (О, как часто снился этот вопль, способный мёртвого с койки поднять…) «деды» продолжали почивать, а вставал только молодняк, комбат начинал завывать дурным голосом:
- Рвутся снаряды! Падают бомбы! Гибнут люди! Последнему вышедшему из казармы трое суток ареста!
«Старичкам» приходилось пошевеливаться, покидать тёпленькие койки. В роте ЗАС (засекреченной связи) по старой договоренности последним выходил ефрейтор Поливкан – водитель клубной машины, боец неопрятной наружности, находящийся в подчинении особиста полка капитана Удалова. И, каждый раз получая от майора Мишина очередные трое суток, ефрейтор, вяло ответив «Есть трое суток ареста…», поворачивался кругом и удалялся в расположение клуба, где целыми днями исполнял прихоти своего непосредственного начальника капитана. Комбат Мишин же, обладая феноменальным физиономическим склерозом, пребывал в праведном неведении…
Но меня майор помнил. Всякий раз, стоило мне оказаться перед его остекленевшим взглядом, он радостно проявлял неиссякаемое остроумоумие, награждая меня новыми определениями, типа «адвентист седьмого дня» или «модернист-абстракциАнист». Он использовал меня, как шпаргальщика. Я рисовал ему бесконечные схемы действий его батальона на случай, когда «рвутся снаряды, падают бомбы и гибнут люди».
Как-то на учениях округа, распекая меня за небритость (а я еле на ногах стоял от почти трёхсуточного недосыпа), он немедленно возжелал каких-то исправлений в этих схемах и вдруг обнаружил, что их нет в его планшете. Майор преобразился. Кирпичный цвет его хари внезапно приобрел цвет мелового бордюра на плацу, и он громогласно прошептал:
- Всё - учения сорваны…
Приказав следовать за ним (на расстрел, что ли?), он ломанулся в ёлки. Я уныло побрел за стратегом. Поняв, что я безнадежно отстаю, комбат, пропустил меня вперед и почти пинками погнал к штабу батальона.
Перед «расстрелом» я должен был заново нарисовать все эти схемы и таблицы действий и взаимодействий. Рисуя всю эту муть, я понимал только одно, что если батальон будет руководствоваться тем, что я накарябал, героически борясь со сном, то это скорее будут действия противника.
Под конец своей работы я смутно помню шипение майора о каком-то там невероятном числе суток ареста и провал в сон – глубокий и счастливый.
Проснулся я, когда учения уже благополучно завершились, и этот счастливый исход был явно от того, что батальон майора Мишина простоял в резерве, никого не трогая, ни в чем не участвуя. Комбат, видимо, был столь поглощен активным бездействием своего подразделения, что просто забыл про моё существование до возвращения в расположение полка.
И вот, спустя 30 лет, мне снится дивный сон.
Я иду в казарму, двери которой, как норы муравейника, закрываются у меня перед носом, и нарастающая паника хватает меня своими ледяными пальцами… Я вижу единственную открытую дверь. С ужасом осознавая, что это дверь в логово комбата Мишина – его кабинет, вхожу и вижу, как в крохотной каморке на столе бубнит срывающимся эфиром телевизор, перед ним какие то коробки и пузырьки, несвежего вида тонометр и крупная фигура, сидящая в раздолбанном кресле. Майор оборачивается и усталым взглядом, по сравнению с которым взгляд побитой собаки - это взор счастливого существа, упирается в мою призрачную сущность.
-Ну что, мудило, хреново тебе? – мужественно, со сталью в голосе говорю я.
Кивает.
- А помнишь?
Кивает.
- Что, валокординчику накапать?
Кивает.
Накапываю и, вложив рюмочку в старческую руку… просыпаюсь.
В мое окно воровкой лезет весна…