1.
Двор и бурьян
Как-то раз мальчишки-подростки сказали мне:
— Хочешь, мы тебя удивим?
— Но ведь вы знаете, что меня удивить невозможно! - ответила я. Все во дворе и на улице знают, что я уже давно ничему не удивляюсь. Два года я жила в племени деловаров, была замужем за вождем племени, да и в Израиле, Индии, Японии и Скандинавии у меня было столько приключений, что их с лихвой хватило бы на сотню человек, на сотню жизней.
— Ты бывала фиг знает где, а то, что в нашем дворе есть НАСТОЯЩЕЕ ЧУДО, ты не подозреваешь. Тоже мне, путешественница! - пристыдил меня парень лет двенадцати и сочно плюнул, чтоб не выругаться.
Рядом стояли два шкета примерно такого же возраста и непонятно улыбались — не то ехидно, не то добродушно, не то вызывающе. Интересная такая улыбочка.
«Неужто дела плохи? Неужто решили меня отчихвостить от скуки?» - мелькнуло у меня в пятках. Нет, должно быть, обойдется. Я пристально вглядываюсь в детские лица: помимо презрительности, ехидства и недоверия на них мерцает добрая шалость и чистая радость. В лисьем прищуре, на самом его дне блестит огонек, приветливый и мягкий.
Мы идем в глухую часть двора, почти задворки. Проходим мимо сооружений, якобы для выбивания ковров (на самом деле, на них гроздьями висят пестрые малыши). Идем мимо знакомых с детства деревьев, под которыми никак не вытопчут траву новые поколения.
Заходим за гаражи.
— Кажется, там, - говорит темноволосый мальчик и подводит меня к островку бурьяна в океане асфальта у гаражей.
— Смотри внимательно! - приказали мне парни и умчались.
— Куда смотреть?
Место пребанальнейшее. Упираюсь взглядом в клумбу из амброзии и дикой редьки. Взрослая тетя, а поддалась уговорам пятиклассников! Ругаю свою чрезмерную наивность, мечтательность и любопытство. Сколько раз эти «кони» увозили меня в нежелательные дебри. Кто угодно надо мной издевается, как хочет, и мой хваленый опыт и слава человека, которого «чёрта лысого удивишь» — всё коту под хвост. Человек все-таки изумительно мало меняется в течение жизни. Это только кажется, что неделю назад всё было по-другому и сам был другим, а на самом деле… Всё те же чувства, всё те же мысли, что сегодня, что пятнадцать-двадцать лет назад. Слегка, совсем незначительно всё по-другому, но суть та же, даже запахи и оттенки те же! Дерево, вырастившее тебя, пасущее тебя, как овечку, во дворе, пахнет так же, только чуть слабее. Или это кажется, что слабее. А вот желтые мелкие цветики дикой редьки, так же свежи, горьки, пыльны и никчемны. Я никчемно пялюсь на всё это. Неужели мне решили показать лишь тот факт, что время идет? Могли ли пацаны додуматься до такого философского поступка или это просто веселая (насмешливая!) выходка?
Я уставилась на бурьян, на асфальт, на стайку гаражей цвета воробьев и поздней осени, цвета привычной детской скуки, когда не знаешь, куда себя деть — каникулы, как-то бесцветно, мирно и хорошо.
Смотрю в серёдки дикой редьки, в одну точку, в свою жизнь. Может, я медитирую, кто знает. А может, живу я так. Живу и всё. Почему всем нам обязательно нужно, чтобы что-то происходило? Почему всем так необходим сюжет, завязка, развязка и (поцелуев всплеск: м-м-мо!) кульминация? Если этого нет, вроде нет и жизни, так, пустота, суета. Ребенок готовится к жизни, а взрослый?..
Я упорно смотрю на островок, клумбу из дикорастущих растений.
И вдруг!
То ли в голове у меня от размышлений помешалось, то ли, в самом деле — из-под земли, среди бурьяна забил фонтанчик, гейзер, веселый, разноцветный. Фейерверк из-под земли! Вы мне не верите? Зря. Это был фейерверк удивительной красоты, он сыпал и сыпал пестрые звезды, как листопад, он забрасывал искры за гаражи, за пятиэтажку, за облака — куда глаза глядят!
Видимо, я сошла с ума. Мои тонюсенькие нервы устроили мне фейерверк. Нет, нет! Это всё для меня, для всех, это праздник для всех, страдающих тоской. Не знаю, что это. Не хочу думать. Я прыгала и плясала вокруг пестрого фонтана. Я была индейцем, вошедшим в экстаз от ритма и наркотических снадобий. Вы меня поймете, не осудите, я думаю. В таких случаях все равны.
2.
Они
Они готовились к смерти. Они готовились к ней заранее, всю сознательную жизнь. Готовились прилежно, тщательно, самозабвенно, нежно. Даже страстно. Похоже, они относились к ней с любовью и должным уважением. Не страхом, не трепетом даже — а со спокойной любовью и — именно — уважением. Так относятся к настоящим учителям. Так поступают с учителями.
Они заранее знали срок своей смерти, более того — они могли ее назначить, перенести, отложить, ускорить. Так, как выстраиваются для коллективного фото, они умели художественно выстроиться для совместной смерти.
Они договаривались, шумно обсуждали, весело суетились, как в канун Нового года, решали, кто с кем будет стоять, кто где присядет или приляжет. Спорили. Назначали сроки, удобные для всей компании, всего коллектива.
Это было Делом всей жизни у всех. Ради предстоящей красоты стоило потрудиться. Все дела, кроме этого, для них не имели никакой важности. Они ходят, едят, работают, увлекаются кем-то и чем-то, рожают детей, но всё время думают об этом. «Как ждет любовник молодой минуты первого свиданья» — с упоением, с какой-то непонятной нам радостью.
А дело вот в чем. При жизни они абсолютно бесплотны и бесцветны, они совсем не имеют запаха, все похожи друг на друга. Они никакие. Они никто. И лишь тогда, когда они умирают, они обретают цвет, плоть, собственное звучание, даже запах. Они умеют любоваться жизнью, ее переливающимися красками, ее мелодиями, ее фантазией. Бесцветные и безголосые, они завидуют пышному богатству жизни и мечтают хоть когда-то стать такими, как она. Можно догадаться, что цвет, звук, запах — их оттенки, насыщенность, яркость зависят от поступков, действий, мыслей, чувств и, в какой-то мере, от соприкосновения с другими. Они с рождения «набирают» желаемый цвет или сочетание цветов, тщательно поддерживают его в чистоте, зная перечень поступков, ведущих к обретению определенного цвета. Цветность и плоть — мечта почти каждого бесплотного. Лишь некоторые чудаки выбирают себе звук и запах, то есть, по сути, они остаются бесплотными, но зато заметными. Очень многие становятся фейерверками. Как известно из учебника по психологии, нищие всегда видят себя во сне королями, тихони — разбойниками.
Они живут гораздо скромнее и тише, чище и аккуратней, чем мы. Их действия и поступки бедны и однообразны, но в то же время они стараются как можно больше и ярче действовать, чтобы добиться оригинального и сильного цвета или звука.
На учете каждый шаг, каждый поворот мысли. И в то же время нужно всё время что-то делать, иначе так и останешься бесплотным, или твой фейерверк будет тщедушным, туберкулезным и украсит небо всего на минуту.
А ведь каждый уверен, что ему, именно ему предстоит на долгие годы и столетия ярко полыхать в небе, разными цветами играя, разливаясь великолепными аккордами, издавая при этом запах роз. А вдруг эти долгие годы и есть «НАВСЕГДА»? Может, то, что больше и ярче, чем жизнь и есть «ВСЕГДА»?
Бесплотные, живущие одними мыслями и ощущениями ближе к «ВСЕГДА».
Может быть, они не боятся смерти, потому что не верят в нее? Все мы боимся, а они — нет. Странно.
Нам кажется, что они лишь после смерти обретают себя. Нам видится, что они и не живут вовсе.
Многие из них свято хранят свой цвет, и мы думаем, что они — фанатики одиночества. Они не ведают праздных развлечений. Их излишне прятать в монастырь.
Они похожи на осенний ветер.
Они удивительно похожи на нас.
Они нас понимают, знают и вселяют в нас надежду.
А мы их не понимаем.
(Мы их не замечаем, мы в них не верим.)
Они готовятся к смерти всю сознательную жизнь, прилежно, тщательно, самозабвенно, нежно, с любовью.
А мы их пытаемся понять…
3.
Давид
Он принадлежал к Ждущим Смерти.
Какое имя он носил? Как выглядел? Какой образ жизни вел?
У бесплотных тоже есть имена. Бесплотные не могут жить без имен, ибо слово тоже по сути своей бесплотно.
Его звали Давид.
Как выглядел? Имеет ли это значение для бесплотного, какой-то там внешний вид?
Тем не менее, Давид выглядел вполне прилично, примерно так же, как и его собратья.
А вот с образом жизни — сложнее. Бог весть что этот Давид эдакое натворил, но умереть в задуманный срок ему не удалось. Бедняга Давид лихо опростоволосился: на свои похороны он пригласил почти весь Город. (В этой стране похороны празднуют пышно и весело. Ведь фейерверки того заслуживают. Не так ли?) Празднество обещало быть грандиозным. Повсюду «орали» яркие афиши, зазывающие к Давиду. Да и жизнь самого Давида, окутанная тайной, казалось, могла сотворить великий, просто небывалый, воистину сказочный фейерверк. Соседи немного завидовали Давиду, глядя на его жизнь, на его невиданную целеустремленность. Далеко не многие решаются на одиночный фейерверк, только самые сильные. Говорят же, что Давид еще пятилетним мальчонкой заявил, что сделает фейерверк в одиночестве, да такой, коего свет не видывал, и музыка будет звучать при этом необыкновенной красоты.
Толпа, во все времена жаждущая зрелищ, не расходилась со двора и улиц, его окружавших, три дня. Они заворожено ждали обещанного действа. Бесплотные, зрелища они ставили на первое место. И если земные люди во все времена скандировали: «Хлеба! Зрелищ!», то эти странные существа всегда скандируют весьма оригинально: «Зрелищ! Зрелищ! Хлеба!», скорее всего слово «Хлеба!» подслушано у нас, землян, ведь вряд ли бесплотные нуждаются в такой грубой пище.
Они ждали с трепетом, затаив дыхание; казалось, что тополя, липы, яблони, растущие для услаждения двадцати органов чувств у бесплотных, тоже затаились.
И деревья, и трава, и брошенные подобия домов и шалашей — всё предчувствовало Чудо, всё было исполнено вдохновения, прикосновения Вечернего неба, радости радужного дождя. Дети суетливо занимали места на деревьях и оградах.
Они умели ждать.
Они умели ждать ЭТО.
Они решили, что Давид — большой артист, раз наделяет их такой роскошной паузой. Эта напряженная пустота и тишина сумела даже превосходно сыграть свою роль. Все восхищались этим остроумным ходом Давида, его мастерством заинтересовать публику…
…Истекал третий день. Всё было само недоумение и ожидание. Всё было — барабанная дробь в цирке. Младенцы плакали на руках у утомленных, но еще не разочарованных матерей.
Вот-вот свершится. Вот-вот! Еще не было случая, чтоб намеченное не происходило так долго. Опоздания на несколько часов наблюдались, но чтобы так! К тому же у бесплотных в возрасте Давида опоздания бывали столь редки, сколь редко свершаются чудеса у нас, людей.
«Хватит!» - не выдержал кто-то из толпы, если это дружное, по нашим меркам, семейство можно назвать толпой.
«Да, да, - поддержали резкий голос неясные, робкие голоса, - пора бы, давно пора бы».
«Нет, мне решительно некогда наблюдать всяческие обманы. У меня свое Дело, к тому же дети дома плачут!» - расхрабрился некий папаша.
Загудели, как на собрании политической партии. Скромно, тайком завозмущались, стали строить догадки, в чем же дело, а некоторые катались по росистой вечерней траве в экстазе: Давид являл собою и своим театром одного актера Чудо, он показывал невиданное мастерство искусства смерти.
Интересно, что бесплотные не матерились и не бросали в Давида яйцами и гнилыми овощами. У бесплотных, издали напоминающих само совершенство, и такое бывает. Они не так уж далеки от людей, как бы о них ни думали. Они скорее считают себя близкими к совершенству, чем таковыми являются. Ведь Вести безалкогольно-отменный, идеальный образ жизни, построенный на разговорах о духовности и Божьем Величии — это далеко не всё, что делает существо совершенным. И отсутствие плоти хоть и способствует ускоренному курсу духовного развития, но еще не панацея. И медитация не такой возвышенный акт или явление, как смерть — еще не предел желаний стремящегося к идеалу. Как бы то ни было, они грешны, как и мы. И, по нашим меркам, они наделены еще одним страшным грехом или болезнью — отрешенностью от мира сего, мечтательностью и любовью к смерти.
Болезнью?..
«Он болен! Он болен, ребята!» - кричали наперебой бесплотные своими ничтожными голосами, тоньше и тише мышиного писка.
«Он болен, страшно, жизненно болен здоровьем! Бессмертием! Это вирус, братцы!»
Десятки кинокамер жадно ловили Давида, как сачки охотятся на пестрых редких бабочек. Газетчики навострили ушки на макушке. Мамаши уводили орущих ребят. Толпа редела.
Солнце приготовилось к закату и заполняло небо напоследок сказочными картинами из облаков.
Кое-кто смотрел на солнце с недоверием: а вдруг оно тоже заразилось страшной болезнью Давида? Вдруг навсегда воцарится вечер, излюбленное время дня бесплотных? Многие уходили, шлепая босиком по мокрой траве, плача, морщась, глубоко задумавшись. У детей прорезалась истерика. Но Давид всё же не был в одиночестве. Любопытство всех существ — безгранично и удивительно.
То, что передумал в эти Дни Давид и представить страшно, у нас, людей — это была бы целая библиотека философских трудов и километры и килограммы исповедальных монологов.
«В чем я провинился? Неужели мой грех столь тяжел и непоправим?» - размышлял Давид со слезами на глазах. Он дрожал и терзался, осознавая грех, неведомый ему самому, он считал себя последним из бесплотных, ужасным, гнусным, мерзким, коварным.
«Нет! Это невозможно! Так жить! Жить, когда другие умирают — это стыд, стыд, стыд! Неясный, неизвестно кем придуманный, но стыд и Грех!», - орали нервы бедного бесплотного, состоящего из одних нервов, чувств и мыслей.
Как жить дальше? Что будут думать о пятерых детях Давида? Станут их тихо преследовать? Бояться? Уважать? А вдруг и у них обнаружится этот страшный вирус? Что тогда? Ждущие смерти, они умеют думать о том, что будет после них, ибо ради этого они живут, ради того, что после. Ради того, чего нет сейчас. Ради того, чего нет. Господи, как странно. Однако и люди заразились этой болезнью.
Давид горел и дрожал. Он был воплощение огня и холода, громадной дерзости, наглости и милости Божьей.
Он чувствовал себя преступником, и это чувство обижало его душу, всю жизнь, с четырех, пяти лет, стремившуюся к смерти, к совершенству, к совершенству смерти. Всего себя Давид посвятил Великому Делу так, как может только бесплотный. Я не буду описывать дни и ночи, наполненные постоянными исканиями, молитвами и их детьми. Дети молитв заполнили всё пространство Давида светлым потусторонним светом, иногда долетающим в наши чувства и ранящим или лечащим нас осенними или весенними вечерами, а иногда утрами. Дети молитв, звонкие и мелодичные, кружились вместе с детьми Давида по деревянной комнате со скромной глиняной утварью и телевизором в углу.
Старание предвещало награду, жирную мощную пятерку с плюсом.
Или Это и есть Награда? Или это и есть Милость Божья, Дар Божий? - озаряло Давида после коротких полуснов-полубредов, в которых он ненароком, помимо своей воли погружался в эти три страшных бессонных дня.
Когда Давид просыпался, его ранила мысль, что вдруг это на самом деле здрово, что он живет и видит этих бесплотных, бессмысленно копошащихся вокруг, деревья, едва обрызганные осенью, солнце, ярко горевшее все эти три знаменательных дня. И еще вот что обнаружил Давид — радостное ощущение своего здоровья, своего тела — не тела, но чего-то вроде этого. Всё вокруг было слишком хорошо, само по себе совершенно и самодостаточно и отнюдь не требовало какого-то глупого фейерверка. Всё жило, плясало, происходило, всё было на своих местах, несмотря на то, что Давид еще жив.
«Я же чертовски здоров и был бы весел, если б ни дата смерти, ярко зазывавшая на праздник со всех афиш. А может это счастье, может, я вовсе ни в чем не виноват. Может, моя миссия здесь — это стремление к жизни. Кто спрашивал у меня, когда я рождался, хочу ли я быть жителем страны Ждущих Смерти? Стой! Да ведь я всю жизнь только и мечтал об этом мгновении: о ярких красках фейерверка, о живых, любопытных, ненасытных глазах, держащих меня в высоком небе? Но разве всё это не жизнь? Разве всё это не такая же жизнь, как подготовка к празднику?
Он пытался найти оправдание своему преступлению. Но мысль о пяти бедных детях, оплеванных одноклассниками и коллегами по работе, швыряла его на место.
«Так тебе! Так тебе! Так тебе!» - стучало у него в висках.
«Негодяй! Позорящий род бесплотных!», - стояло перед ним бессменно, даже во время кратких озарений.
«А вдруг я никогда не смогу умереть? - порой шумело в голове у Давида. - Неужели нет выхода? Неужели тупик?!»
Господи, как померкла природа за эти три дня. И бесплотные, те ради развлечения, минутного развлечения, которых он потратил всю жизнь, были где-то далеко, они не существовали вообще.
Неужели этот ужас вечен?
…
Кто-то вызвал врача, приехала скорая. Давид с небольшим облегчением вошел в машину: «Может, вылечат. Может всё обойдется. Может я не такой уж и гад».
В больнице был тот же мрак, что и во дворе дома. Всё вокруг померкло, всё ушло куда-то на задний план, оставляя дорогу единственной жирной мысли: «Нет выхода». Жена, детишки и мама по-прежнему с укоризной смотрели Давиду во вселенскую глубину глаз, доставая до самого сердца, хотя говорили, что в палате их нет.
…Прошло еще три дня. Давид совсем сник и обессилел. Диагноз ему не говорили. Детей к бедняге не пускали.
И всё же… И всё же существо в белом халате, белый ангел, придя однажды в палату Давида, окрылило и обнадежило, по-настоящему, непритворно улыбаясь: «Мы знаем, как тебя спасти, Давид! Выход есть!»
Единственное, по мнению асклепиев, могло помочь Давиду. Больного необходимо было отправить в мир людей. Там лучшие условия, лучший климат. Не говоря уже о диетическом питании.
С надеждой и некоторым сожалением Давид покидал потусторонний мир, полный родных запахов, мелодий, красок, Мир полный друзей и родного, особого Бога, того его качества, которое проявляется только в этой местности.
Но дом, ответственность перед детьми, перед милым с детства городом, перед всей старой жизнью гнала Давида вперед, как гонит пафос истинного революционера. Бесплотным близок пафос, ведь он далек от настоящего, ведь это — само будущее и нереальное.
Давида пустили в люди.
4.
Люди
Люди почти сразу заметили Давида. А может, сразу — но не признались. Они моментально почувствовали неладное: чужой! Давид щедро разбрасывал вокруг инородные заморские флюиды, заставляющие людей шарахаться. Насмешки, травля, непонимание были обеспечены. Давид и не предполагал другого.
Даже когда поведение бесплотного компактно и аккуратно ложилось в общепринятые рамки, его всё равно тут же вычисляли по отсутствующему взгляду, по неуклюжей походке. А если и это удавалось втиснуть в должный стандарт — узнавали по запаху, биополю и чему-то там еще.
Давид жил в квартире, пропахшей досками. Квартира была маленькая, однокомнатная, на отшибе шумного города. Книги и глиняная посуда и кое-какие безделушки наполняли дом. Запах жены, уютный и вкусный тоже витал в этом доме. Жена покинула Давида, когда он заболел. Видимо, она побоялась инфекции, забрала детей и ушла. Давид, естественно, был расстроен, однако он был уверен, что жена вернется, как только минует опасность. К тому же дети, не дай Бог, могли заразиться странной болезнью.
Детей, кстати, Давид видел регулярно, не один раз в день дети забегали к нему поиграть. Ведь всем известно, что дети знают, где находится вход в потусторонний мир, и часто туда захаживают, многие дети там и живут, лишь изредка появляясь в мире людей.
Давид стал плотником. Не потому, что безумно любил это дело, а потому, что в мире людей обязательно нужно кем-то быть, иначе пропадешь. К тому же запах свежеспиленных досок вызывал у Давида какое-то сладкое чувство, близкое к ностальгии.
Ностальгия же в чистом виде, тоска по родному миру, тоска вообще тоже были полноправными хозяевами Давидовой квартирки. Заказов было мало (казалось, что столы и кровати людям вовсе не нужны), Давид был предоставлен самому себе и безудержной тоске большую часть времени. Тоска была просто в состоянии транса и кайфа оттого, что Господь подарил ей такое благодарное и преданное существо, как Давид. Не просто бесплотный, наделенный мифическим числом органов чувств и специально, нарочно созданный для ублажения Тоски, а еще и ОТВЕРЖЕННЫЙ бесплотный, не понятый не только грубым миром людей, но и тонким, потусторонним.
Когда Тоска еще молодушкой была, ей посчастливилось встретиться с Падшим Ангелом, но то был другой случай: Люцифер при падении растерял сотню драгоценных способностей ясно ощущать мир и тоску. Он был практически равнодушен к Ней, Царице бесплотных. Он игнорировал ее, его циничный взгляд и едкая ироническая улыбка дали понять Тоске, что дела не будет и никакой флирт с ее стороны не поможет.
Давид — другое дело. У него масса органов чувств, специально сделанных для того, чтобы лучше воспринимать Тоску и никогда с нею не разлучаться.
Постоянно Давид вспоминал о родном мире, всё время тянуло его туда — Давиду не удалось стать полноценно материальным. Почти постоянно он находился на границе двух миров, и нервы его были на пределе.
Ему были ужасно интересны (как говорят некоторые дети) люди. Люди! Люди! Люди! Как их много, какие они разные и странные! Его удивляло, что то, чем жил весь потусторонний мир, совсем не привлекало внимание людей. Дети и подготовка к Смерти — вот две главные вещи, стящие жизни, стоящие времени, усилий и стараний. Всё остальное имеет мало значения, это данность и избитая истина. Однако у людей не так. Хотя, казалось бы, более материальным, им еще больше должно быть присуще стремление красиво умереть, умереть так, чтоб память о них длилась дольше их ничтожной жизни.
5.
Анжелика
…И всё-таки он встретил Анжелику, девушку-Ангела, девушку своей мечты, как ему казалось. В тот день всё с самого утра складывалось так, как будто Земной план сместился куда-то в область нежных облаков с разнообразными плавящимися оттенками, обычный шахтерский городок, полный пьяниц и невежд, воспарил куда-то, скажем, в Гималаи помедитировать. Прямо-таки левитация, ух ты, ах ты! Понятно, все эти сантименты и нюни смешно читать, а мне тяжело писать, но Давид действительно встретил свою Анжелику на небесах. Анжелика была вся воплощение женственности: яркая свежая блондинка с крупными выразительными зелеными глазами, с мелкими милыми чертами лица: маленький пухлый ротик, маленький курносый носик, черные брови, умело уложенные волосы, в которых, как бабочка, живет золотистая заколка, изящную легкую фигурку, как облачко обволакивает длинное чуть розоватое платье с внушительными разрезами, которые на все лады расхваливают и без того восхитительные ножки. Но всё это мог заметить и сразу же оценить по достоинству любой нормальный мужчина. Все эти прелести Давид тоже заметил, хотя и чуть позже, чем заметил бы шахтерский Дон Жуан: он все-таки уже три года жил на Земле и учился присматриваться к Женщине, одному из самых возвышенных, бесплотных и духовных созданий этой планеты. Анжелика привлекла его удивительной красоты голосом, чистым, звонким, даже не верилось, что может в мире существовать такое волшебство, такое великолепие. Давид был окутан в этот ласковый голосок, как младенец, он оказался в беззащитности, благодати, радости, в море света, в руках Божьих.
«Господи! Как прекрасен звук, какое, наверное, совершенное существо им обладает! Ведь не может такой голос жить у плохого человека. Вот как звучит душа! Как повезло плотным людям — они имеют голоса…»
Давид и раньше восхищался земными голосами, он частенько звонил по телефону только для того, чтобы насладиться человеческим голосом. Но такого голоса, как у Анжелики Давиду еще слышать не приходилось. Почти одновременно с чувством благодати и ласкового уюта бедняга почувствовал, как что-то большое, огромное, возможно весь мир, рушится, падает, земля уходит из-под ног. Пропасть, дыра, пустота, горе!!! Нужно искать выхода! Срочно! Спасите! Боже мой! Где же выход?! А выход замерцал в глубоком нежном, страшном, как черная дыра зрачке Анжелики, в ее взгляде, вызывающем и одновременно безупречно чистым и нежным, во взгляде, который всасывал Давида и весь его мир, прошлый и нынешний и, конечно же, будущий, всё его существо…
…Через месяц они расписались. Анжелика стала женой Давида, они переехали к ней, в ее двухкомнатную квартиру на пятом этаже. Вроде бы ближе к небу, но на земле как-то уютней, мелькало в голове у Давида.
В первые недели всё шло, как по маслу, медовый месяц тёк благодатным ручьем, мальчишка Ганимед крутился где-то около и не успевал подавать молодоженам липкие чаши, наполненные всклянь густой желтой, ароматной жидкостью. Давид не мог нарадоваться своей Анжеликой. Она ему кого-то напоминала. Что-то непреодолимо родное было в ней, во всей ее сущности, в ее милом облике, в ее голосе, в ее поведении, привычках, причудах. Какое-то смутное воспоминание, скорее даже предчувствие будоражило воображение бесплотного. Где-то раньше видел, откуда-то знал! Но откуда?
Прошлое, его родной мир жили в Давиде в виде нечетких воспоминаний, то и дело выныривающих наружу. Нельзя сказать, что Давид совсем забыл свою страну, но и нельзя сказать, что он ее твердо помнил. От нее осталось нечто, какая-то огромная Тайна, которая нависла похлеще Дамоклова меча.
Но всё же Анжелика оказалась не такой возвышенной, утонченной и покладистой, как представлял себе Давид, какой показывал ее обманчивый внешний вид. Несомненно, было в Анжелике нечто эдакое, Тайна, которую знать дано немногим, но по сути Анжелика являлась земной практичной женщиной со всеми вытекающими отсюда последствиями. Анжелика была изначально создана жить здесь, в неженских условиях Украины-России, рожать детей, вести хозяйство, плести кое-какие интриги. Она постоянно упрекала Давида в том, что он абсолютно ни к чему не приспособлен — она ругала его не физически (хоть и это бывало), а всё чаще взглядом, намеком, жестом. Она хотела от него многого, хотела того, чего он не в силах был дать. Женщина полюбила нежного, чувствительного, мечтательного до странности, простодушного человека. Но он оказался только человеком, но никак не мужчиной. Анжелика полюбила того Давида, которого хотела воспитать, переделать на свой лад, будущего, воображаемого Давида. Она и подружкам хвасталась, что сделает из этого чуднго придурковатого Пьера Ришара нечто совершенное, но при этом с некоторыми пьероришаровскими наивно-добрыми качествами. Наверное, Анжелика слишком многого хотела, но она имела право на это: уж больно прекрасной она была. Возможно, ей нужен был мужчина несколько другого склада, пусть грубоватый и отнюдь не утонченный, но сильный и более земной: Хозяин. Давид же хозяином себя редко чувствовал.
«Нерешительное, доброе и застенчивое дитя», - говорили подружки Давидовой супруги. Давид был гостем, с любопытством и по-новому взирающим на этот мир, многих он привлекал, как забавная зверушка, более чем многих — раздражал и вызывал как минимум снисходительно-покровительственное отношение. Конечно же, бесплотный был посвящен во многие земные тайны, как и Анжелика была посвящена в кое-какие тайны небесные — иначе и быть не могло.
Семья бедствовала: у Давида всегда было мало заказов, а он и не стремился к тому, чтоб их было больше — слишком интересно и слишком важно было понять, что произошло с ним и с миром, какая катастрофа постигла его душу (естественно, помимо катастрофы в юбке с внушительными разрезами). Давид опрометчиво пускался в размышления, в воспоминания смутные и далекие — слишком ярка и хищна земная жизнь, она заставляет забыть всё, что было раньше, до нее, любимой. И она права.
Семья бедствовала, и это вело к серьезным неурядицам и ссорам.
Анжелика была женщиной нормальной и здоровой. Она была вся — воплощение Разума, тогда как Давид был сама Душа. Безусловно, в Анжелике Души было не так уж мало, на то она и женщина. Вся беда в том, что Анжеликина душа была такой, какая полагается красивой женщине, не больше, ни меньше. Душа Анжелики представляла собой очень развитую интуицию, доброту и отзывчивость. Голос тоже был ее душой, это ясно. Но, несмотря на все усилия до конца постичь Давидову Тайну ей не удавалось. Слаб. Возможно, им обоим не хватало любви, они полюбили друг друга вполсилы, они усердно искали выхода, старались понять, где добрать эту недостающую любовь. Их могли бы спасти общие дети. Давид умолял Бога и Анжелику позволить ему иметь земных детей. Анжелика детей иметь боялась: «С таким, как ты, детей не прокормишь».
«А я бы передал им ощущения этой тайны, земные не представляют себе какое это богатство!» - мечтал бесплотный, и мечтания его были бесплодны.
Ох, Анжелика, Анжелика…
6.
Вполне лирическое отступление
Ох уж эта Анжелика! Стоит ли рассказывать о банальных событиях, происходивших в доме Анжелики-Давида? И кому это интересно? Кому интересно читать о чужой жизни, столь заурядной, что аж подумать страшно! Можно позвонить почти что в любую дверь в вашем подъезде или заглянуть в любое окно соседнего дома, чтоб подсмотреть подобную историю. А стоит ли заглядывать в окна из любопытства, ради искусства, ради науки социологии? Мало того, что в окна заглядывать неприлично, может это еще и грех? А я ведь заглядываю в окно Давида без спросу. Я ведь препарирую безжалостно его душу, заставляю его работать плотником, что ему, как мне бредится, довольно чуждо, а иногда просто невыносимо, навязываю ему Анжелику, которую полюбить воистину глубоко очень сложно из-за отсутствия в ней должной глубины. Я рекомендую Давиду терпеть бесконечные придирки прелестной жены, как будто ему не хватает придирок и дразнилок со стороны соседей, приятелей и супружниных подружек. Я заставляю бедного Давида влачить тяжелое земное существование, как будто ему мало было Тайных, Духовных, Тамошних мук. Неужели, я такая всемогущая, что могу сделать с несчастным человеком всё, что мне заблагорассудится? (Об этом думал не один писатель, и не один голосил зычно и вызывающе прямо на своих страницах, а мне остается быть столь неоригинальной, чтоб присоединиться к хоровому плачу. А это выглядит не просто эпигонски глупо, но и забавно. Ну и фиг. Когда мы еще так повеселимся?) И опять из головы не выходит Давид, которого я истязаю посредством трёх пыточных инструментов: тетрадки в клеточку, шариковой ручки и не очень богатого, но щедрого воображения. Кто я такая, чтоб иметь право распоряжаться судьбами людей, к тому же бесплотных? Почему читатель должен слепо верить мне, напряженно следить за фабулой, затаивать дыхание в нужных местах, усмехаться, когда я этого жду? Отчего это? Просто так? Просто так и прыщ не вскочит. Оттого что я не могу утвердиться в реальной жизни, оттого что в ней я никто, вот и воображаю себя больно сказать, чем среди вымышленных героев. Вполне может быть. Пуская Давида в столь тяжелое путешествие, может быть, я всего лишь пытаюсь понять его, не в последнюю очередь, заодно и себя, своих знакомых, мир в котором живу и где предстоит жить мне и всем нам. Во бред! У меня впечатление, что я пытаюсь разжевать вам то, что вы лучше меня понимаете. Слушай, читатель! Возможно, ты лучше меня знаешь некоторые моменты из жизни Давида и если тебе действительно интересно, что происходит в сердце бедняги Давида, почему бы тебе не взобраться на грушу, что растет у окон Давида, чтобы с высоты как следует понаблюдать, что же действительно с нашим героем происходит. Кто знает, наверное, многие моменты из земной жизни Давида вы увидите лучше и отчетливей, ем я, ведь моё внимание слишком рассеяно, как пушинки одуванчика: мне хочется знать всё, а не только то, что творится в квартирке Давида. Поэтому я вместо того, чтоб денно и нощно пялиться в заветное окошко, отступаю, занимаюсь своими делами, наблюдаю за другими людьми, а в это время Давид живет своей, насыщенной чрезвычайно, богатейшей духовной жизнью. Иногда, нет очень часто, когда у меня есть время одиночества: когда еду в автобус, иду пешком на большие расстояния, когда не думаю об очень-очень насущных делах, помимо всех своих многочисленных приятелей и друзей, вернее с воспоминаниями о них я думаю о Давиде и в любом вечернем большой доме я быстро отыскиваю его окно, включаю свой третий глаз, который умеет видеть сквозь шторы… Можно ли подглядывать в окна? Алиса, отдай миелофон! - говорит пират из моего любимого детского бестселлера кинематографии скрежещущим смешным голосом. Можно заглядывать в окна к тем, о ком молишься. На первый взгляд молитва о человеке и праздное женское любопытство по поводу него — страшно далеки. Однако — это всего лишь на первый взгляд. На самом деле я не всегда могу нащупать эту грань и дай Бог, чтоб мне почаще удавалось избегать любопытства и топчущихся на месте пыльных пересудов. О, какое занудство! Видимо, пора начинать следующую главу. Хотя нужна ли она?
Следующая глава, седьмая
Мне очень приятно начать главу с магическим числом семь. И теперь, когда я написала эту строку, мне радостно, что эта глава будет, хотя ее вполне могло бы и не быть. Но, видимо, не всё зависит от меня. Кто знает, может какой-то читатель так усердно думает о продолжении повести, что родилась эта, седьмая глава. Писатель, отчасти пишет произведение с той целью, чтоб на него (на его произведение) молились сонмы читателей, - Ведь что такое на самом деле молитва: это когда о тебе думают, вспоминают, и думают хорошо, чисто без задней мысли. А когда думают не о тебе, а твоем герое, это тоже приятно, а почему приятно, не знаю, это необъяснимо. Видимо, между писателем и читателем что-то рождается. Что-то? Нет, кто-то рождается. Герой? Не знаю. Но рождается, и при этом всегда (я заметила!) с торжественным видом присутствует Святой Дух. В мире Давида, чтобы появились дети, нужно было всего лишь полюбить друг друга, не увидеть, не услышать, не обняться, не еще там чего-то, а просто полюбить, понять и почувствовать. Давида шокировало появление, вернее метод, благодаря которому рождаются дети. Сам факт секса приводил Давида в ужас, несколько лет он не мог смириться с тем, что дети на земле достаются такой ценой, а беременность, роды — это было выше крыши, говоря плохим языком подростков. Неужели то, что по сути своей более чем естественно, должно сопровождаться такими грандиозными мучениями — душевными и физическим. И, несмотря на весь этот страх и риск деторождения Давиду хотелось бы иметь земных детей. Ведь это и будущий Фейерверк смерти по-прежнему оставалось главным в жизни Давида, хотя на земле можно прекрасно научиться ценить миг настоящий; где, как не на Земле можно постичь эту Науку. Научился ли Давид жить настоящим? Нет. Что есть настоящее? Что есть жизнь? Когда гаражи, которые видно из твоего окна освещает Свет Оттуда, из твоей далекой страны, и ты пытаешься понять, выразить некое Чувство, но не можешь, и даже не можешь понять, чем оно вызвано. Когда едешь в электричке, и тебе навстречу дует ветер, знакомый, оттуда. Когда слышишь голос любимой женщины и в его звучании столько света, сколько нет его в твоей комнате освещенной чистым утренним светом. Вот эти моменты и есть жизнь. А всё остальное? Долгие, долгие дни, часы, минуты, лишенные этого потустороннего света, что они такое? В них есть этот самый свет, но отраженный, как свет луны, эти дни — предчувствие Чуда, его ожидание, и в самые тяжкие, тупые минуты — ссор, безденежья, безысходности — самое большое, самое чистое ожидание Чуда, Бога, его милости, бессознательное ожидание. Для того чтобы жить этой Земной Жизнью, наверное, обязательно родиться земным. А может быть и нет. В ней слишком много цветов ярких, чистых, в ней происходит так много интересного — а всё это нужно для того, чтоб у Фейерверка был оригинальный яркий цвет, и чтоб сам Фейерверк был грандиозным. Что могут бедные бесплотные, живущие пресно и однообразно, какие краски и звуки они могут извлечь из пространства для того, чтобы украсить мир?
И нужны ли миру эти украшения, эти фейерверки, излишества, без которых все вполне могут обойтись? Ведь мир самодостаточен. И Давид самодостаточен, он не смог принять законы земного бытия так, как полагается — ведь его главной задачей все-таки был Фейерверк. Теперь Давид понимал, что в таких условиях Фейерверк выйдет на славу, если конечно, ему удастся умереть.
— Знаешь, Анжелика, мой Фейерверк будет поистине захватывающим зрелищем, - принимался откровенничать Давид, то за чашкой вечернего чая, то в постели, то на пляже, то во время суетливого завтрака.
Анжелике нравилось, что ее муж такой оригинальный и можно даже сказать, талант, но ей еще больше бы понравилось, если бы Давид не был бы бесполым пугалом в штанах с юридической кличкой «законный муж», а думал бы о реальном, земном будущем, применял свои недюжинные способности на благо семьи, ну и общества, куда ж его денешь. Анжелика работала няней в детском саду, ее труд, усеянный бесконечными душистыми ребячьими горшками и мытьем полов, стоит совсем мало, им едва хватало на жизнь, а Анжелика боялась иметь детей в такой тяжелой финансовой обстановке, хотя хотела ребенка, как-то здраво-физически, а не для мифического будущего планеты Земля. Давид в одно прекрасное время бросил плотничать, объяснив это тем, что не может заниматься не тем, чем ему дозволено. Надоели ему доски и всё. Так он Анжелике и сказал. Вот наглость! Бесплотный решил искать себе новое увлечение и так и не смог найти более-менее подходящей работы. Он так слабо ориентировался не только на Земле, но и в шахтерском городке и выйти из дому было для Давида огромной, почти непосильной проблемой. Она не раз показывала бедолаге, где находится дверь. Он говорил, что зачем ему дверь, если ему здесь неплохо и Анжелику он любит. Она была уверена, что так не любят. Он был уверен, что жить без нее не сможет ни морально, ни физически, а красок для фейерверка можно еще повпитывать во все свои поры, зачем добру пропадать.
Она предположила, что он все-таки сумасшедший, а не просто инфантильный чудик и козёл. Она не пожалела для этих грубых слов своего даже в семейных ссорах удивительно красивого голоса. Она сказала ему это во всю силу. А он сказал, что ей бы попробовать петь, что это всё потрясающе, этот звук, эта низкая тональность. Он обязательно возьмет для своего фейерверка этот голос! «Нет, ты всё-таки дрянь!» - уверяла его Анжелика так часто, что бедолага почти полностью с этим согласился. Он ругал себя, на чем свет стоит, и не мог понять: Что же от него требуется вообще? Этот вопрос, выделенный курсивом, присутствовал во всех его муках, на которые он был способен.
Она его жалела. Не уходила к матери. Порой по-настоящему прощала: любила, понимала. Однажды она сказала, что, несмотря на опеку противозачаточных средств у них всё-таки будет ребенок, если она не сделает аборт.
А он порадовал ее тем, что открыл для себя свое дело, то чем он мог заниматься, применив все свои силы: «Знаешь, я вижу фейерверки земных людей, я вижу, какой фейерверк мог бы наблюдать мой бесплотный народ, фейерверк земных людей. Оказывается, земные люди тоже умеют делать фейерверки, и умеют жить для этого, несмотря на все земные препятствия!» Это было глобальным гигантским открытием, после которого Давид даже себя зауважал. Он так хотел ребенка и не мог понять, как это можно даже думать о том, чтобы дитя лишить жизни. Но постепенно смирился с жестокостью земного существования, и это дало ему силы простить Анжелике детоубийственную мысль. Он лег в психушку на обследование по ее совету. Результат оказался не тем, что ожидали. Группу ему не дали, пенсию по инвалидности получать здоровому человеку не дано. «Какой же он здоровый, если видит вокруг одни только фейерверки, а в последнее время и слышит звуки с небес!» - сокрушалась бедная женушка.
Он попытался делать флейты, похожие звуком на удивительные голоса людей. Первую флейту бедолага, естественно, назвал Анжеликой. Девочке Марии исполнилось три года, когда на чудесные флейты стали хоть как-то обращать внимание. Прошло еще несколько десятков лет, чтобы внимание обратили и на Давида.
Однажды Анжелика, возвращаясь с очередной репетиции, не застала мужа дома. В этот же вечер местное телевидение сообщило, что во дворе соседнего пятиэтажного дома, близ гаражей, неожиданно вспыхнул удивительной красоты фейерверк, а многие присутствовавшие утверждали, что слышали божественной красоты музыку. Нет, это были вовсе не композиторы, хотя возможно, будущие композиторы. Фейерверк окружили детишки, игравшие в тот вечер поблизости, и испытали то, что испытали некогда Вифлеемские пастухи и многие пророки, к коим являлись Божества, ждали они того или нет. Это Чудо было сродни всем чистым Чудесам, из которых состоит Праздник, Праздник жизни, что ищет этих восторженных детских глаз.
Отчего умер Давид? Погиб в автокатастрофе? Его укусила ядовитая змея? Его замучили подростки, которые пришли смотреть фейерверк? Его довела жена? Доконала безысходность, царившая повсюду и в его семье? Его съела мистическая, страшная тоска? Жизнь, которую он стремился понять посредством ее украшения Фейерверком? Непонимание и отчуждение погубили его? Или просто скрытая болезнь его задушила? Как знать.
Я не знаю, отчего умер Давид, пришелец ниоткуда. Главное, что он все-таки сумел сотворить то, о чем всю жизнь мечтал, он стал самым большим фейерверком в своей стране.
Этот фейерверк живет уже несколько десятков лет и не утихает. Говорят, его дано видеть не всем, но очень многим. Некоторые вовсе не видят фейерверка, но слышат музыку. Некоторые паломники не видят и не слышат вроде бы ничего, но после посещения места, где по преданию цветет (или цвел) Фейерверк, у всех происходят странные события, ведущие к переосмыслению жизненных ценностей, к мучениям и угрызениям совести.
Говорят, многие дети после посещения заколдованного круга обнаруживают немалые способности к музыке и рисованию.
И все-таки главное, что остается после встречи с таинственным фейерверком — это Праздник, настоящий, чистый, лишенный бутафории Праздник.
Они живут для того, чтобы мы чувствовали Праздник.
Нам кажется, что они лишь после смерти обретают себя, что они и не живут вовсе.
Мы думаем, что они — фанатики одиночества.
Они похожи на осенний ветер.
Они удивительно похожи на нас.
Они нас понимают, знают и
вселяют в нас надежду.
А мы их не понимаем.
Они готовятся к смерти всю сознательную жизнь, прилежно, тщательно, самозабвенно, нежно, с любовью… … …
Однажды дыхание становится неровным, потом прерывистым и редким, после чего исчезает вовсе…
… …
Но они думают вовсе не об этом, нет.
Они несут нам Веру в Праздник…