Посвящается Энн Райс, замечательной писательнице, автору «Скрипки», над которой я так плакала…
Вена.
Проклятый своим величием черный город, сотканный, словно из клочьев осени, той особой, неряшливой погоды, которая бывает в Европе ранней, промозглой порой увядания, насквозь пропитанной мускатным блеском старого золота, бархатом темного бордо с легким привкусом полынного тлена.
Высокие крыши-шпили темных, устремленных в пасмурное небо, церквей. Самоцветные искры витражей в черных от сырости стенах. Вычурное, удушающее богатство редких, как проблески чистой бирюзы, так называемых «русских домов», уникальных в своей обособленности, мощи и гротескном величии увядающих роз.
Город-проклятие, похоронивший в себе бессмертные души великих. Город, готическим надгробием возвышающийся над рыхлой землей отдавших души гениев, в густом, вязком ворохе увядающих цветов.
Омываемый бесконечным серыми дождем, стекающим по красной рифленой черепице потоками сорванных вниз туч.
Его надрывный, всепобеждающий, скрипучий голос, неотъемлемым аккомпанементом вливающийся в пение, плачь скрипки, несущийся над городом, над всем этим тленом, удушающей волной заполонившим все без исключения переулки, дворы, улицы…
В который раз я здесь, в этой жалкой каморке под крышей, в окружении тяжелых, давящих предметов, напоминаний о былой роскоши, среди безумно дорогого красного дерева, мятого шелка, тяжелого зеленого бархата снежно-пыльных штор, повешенных на высокий крюк темной с прозеленью поддельной бронзы, уродливым мушкетным стволом торчащий из стены.
Стоящий на фоне открытого в венский осенний дождь окна, он почти незаметен, как наполненная байроническим эхом статуя святого, или предательски-невинного Искусителя; темного камня напоминание о том, что не все в этом мире то, чем кажется на первый взгляд.
Его глаза закрыты, голова склонена набок, касаясь деки - словно распятия. В каждом жесте, в каждом движении – внезапном, резком повороте, заставляющим вороньими крыльями разлететься полы старого камзола, остром, рваном звуке, стоне струн темно-вишневой скрипки – весь ты. Все твои непролитые слезы, вся боль и скорбь, молитвенная жертвенность и пепельная горечь жизни, отданной за право игры.
Игры на скрипке.
Неубранная кровать, заваленная мятыми вещами, со следами былой роскоши, а теперь – увядания. На приземистом письменном столе в стиле барокко – ворох невскрытых писем, сломанных восковых печатей, бело-чернильных пятен гусиных перьев. Повсюду валяются свечные огарки.
Мой изгнанный скрипач, ты играешь без отдыха уже почти вторые сутки.
Зачем?
Твое мастерство совершенно.
Ты не нуждаешься в учителях или безумных толпах поклонников. Это видно по твоей дерзкой, иногда такой своевольной игре, по свободе резких крыльев смычка – твоих пальцев.
Интерьер венецианской комнаты.
Интерьер изгнанника.
Исполняемые тобой гении – Моцарт, Бах, Чайковский… разве они нуждаются в импровизации?
Но то, что делаешь ты – волшебно. И неприкосновенно-свято в своей дьяволической красоте.
Соль минор. Для струнных и органа.
Разве может кто-либо предположить, где ты перейдешь от одной части – к другой, где будет плавный переход от одного маэстро к другому…
Каждый твой вздох – соло.
Соло удивительного единства инструмента, исполнителя и той льющейся муки ваших слившихся в едино душ, кажущейся нам музыкой.
Черный бархат твоих волос, чуть касающихся плеч, матовый блеск, вторящий покрытому лаком дереву скрипки.
Дань твоему кумиру, твоему Маэстро, по злому року судьбы не способному услышать лучшего из своих учеников, изгнанного из мира за то, что он предпочел весь мир – своей единственной скрипке.
Ты играешь свою боль. Свою тоску. Свою любовь, которой не суждено родиться в твоем сердце.
Играешь тому, кто никогда не сможет оценить тебя по достоинству. Ибо твой Маэстро – глух.
А ты снова и снова продаешь свою душу, надеясь.
А дождь за окном вторит твоей игре, вплетаясь в божественное «Адажио» шелестящим органом.
Музыка, спокойная, размеренная, заполняет этот маленький приют «байронического демона», как его прозвали жители соседних домов, находящихся так близко, что, высунувшись в окно, можно постучать в обветшалые деревянные ставни.
От прикосновения осыпается темно-бордовая роза, лепестки грудой ложатся в ладони, терпкие, тяжелые, уже подверженные тлену…
А ты все играешь, мой дорогой искуситель, заставляя выплакать все, что жжет изнутри мою душу.
Играй же, проклятый небом святой целитель, играй винный реквием по этому терпкому до вязкости городу, по нескончаемому шелесту дождя, по моей бесцельно прожитой жизни, по каждому, чьи сердца разбила твоя скрипка, твой Большой Страд, по самому себе…
Играй же, скрипач, играй, и пусть плачут облака!...