1
В конце июля мы с Олей уехали к родным. Мне дали отпуск, и это было нашим свадебным путешествием. Сначала заехали к нам в Кардон. Маме, братьям и сестрам Оля понравилась; но она стремилась к своим родителям и вскоре уехала в Милешки, куда я должен был приехать через неделю.
Эта неделя показалась мне годом. Я очень любил свою молодую жену и не находил себе места от тоски. Все мои помыслы были о ней. Я часто выходил в сад, забирался на большой камень и смотрел в ту сторону, на восток, где за кромкой леса блестел крест Кармелитского костела, там где-то была ее деревня и она, без которой я не мог жить.
Наконец наступил тот счастливый день, когда брат Яська отвез меня в Милешки, и она встретила меня на пороге дома, такая милая, хорошая, родная.
Милешки оказались довольно глухой деревней, расположенной в стороне от больших дорог. Отец Оли Николай Емельянович - красивый седоватый мужчина лет пятидесяти чем-то напоминал мне своего знаменитого однофамильца Тараса Шевченко. Мать Татьяна Моисеевна, высокая еще не старая женщина отнеслась ко мне как к родному и потчевала меня неизменной яичницей. Четыре брата-подростка, старшему из которых Саше было лет семнадцать, были хорошими крепкими и трудолюбивыми ребятами. Жили не бедно, хозяйство было средним. Помню жилой старый дом на две половины и сруб нового строящегося дома рядом, небольшой сад за домом, а еще дальше рощу со стройными высокими березами. В этом благословенном тихом уголке провел я около десяти летних, ласковых дней.
Ездили в гости к тетке Марфе, сестре Николая Емельяновича, катались на лодке по Тадулинскому озеру, косили с братьями Оли низменный луг, я перечитывал в саду "Братьев Карамазовых". Быстро пролетели эти дни, и вот, надо расставаться с этим старым домом, с этими милыми людьми, с этой рощицей березовой. Еще несколько дней провели мы у моих родных в Кардоне и вернулись в Могилев, так как отпуск мой кончался.
2
Опять служба: лазарет, занятия в школе младших ветеринарных фельдшеров, посещение утренних уборок конского состава. Померанцев ушел в отпуск, и я остался за него. Однажды меня вызвал в свой кабинет командир полка Савельев, хам и солдафон, и, стуча кулаком по столу, начал недопустимо грубо ругать меня:
- Я тебя в тюрьме сгною, мясо с костей спущу!
Дело было в том, что в одном из эскадронов обнаружилась вшивость лошадей, и надо было на ком-то сорвать злость. Я не был виноват, не привык к такому разносу и был оскорблен до глубины души. Сразу же я написал рапорт на имя командира бригады Собенникова с жалобой на командира полка и подал его по команде через бригадного ветврача Кирпичева, с которым был в дружеских отношениях. Но он моему рапорту так и не дал хода.
В начале августа наш полк выступил походным порядком на маневры в город Борисов, где стояли два других полка нашей бригады: семидесятый и семьдесят первый. До Борисова было километров полтораста. Ехали переменным аллюром: пять минут шагом, десять минут рысью. В первое время я чувствовал себя разбитым. Лошадь была тряская, и в конце репризы рыси у меня кололо в боку, болело тело, и казалось, что сердце подступает к горлу. С каким облегчением я слышал команду "Шагом!", а еще лучше "Спешиться, и вести лошадей в поводу", когда можно было отдохнуть и размять онемевшие члены.
Погода была хорошая, ясная. Ехали проселочными дорогами. Полк растянулся на версту. Впереди командир и комиссар, за ними мы - штабные работники, за нами музыкантский взвод со своими блестящими трубами, а потом эскадроны про четыре всадника в ряду.
Какой красивый был этот род войск - кавалерия! Любо было с музыкой проезжать деревни, когда все население высыпало на улицу и провожало нас восхищенными взглядами. Любо было останавливаться на ночлег или большой привал где-либо на берегу речки у леска. Разбивались коновязи, дымились походные кухни, и так вкусны казались щи и пшенная каша с растительным маслом.
Но на привалах отдохнуть мне не приходилось, надо было осмотреть лошадей, оказывать помощь заболевшим, следить, чтобы вовремя их напоили и накормили.
После трех дней маневров и одного дня отдыха полк вернулся в Могилев.
За неделю я очень соскучился по жене, но, когда усталый и счастливый пришел домой, сразу почувствовал что-то неладное. Оля встретила меня со слезами, враждебно, отчужденно, будто что-то оборвалось в наших отношениях. Опять подвел проклятый дневник, который я не сумел спрятать, и она прочла его в мое отсутствие. Для ее чистой, неиспорченной натуры это был тяжелый удар, оставивший глубокую незаживающую рану. Не тогда ли, в то далекое лето в начале нашей совместной жизни были посеяны те тлетворные семена, которые потом бурно разрослись бурьяном отчужденности и недоверия, предубеждения и враждебности в ее отношении ко мне? Человек, который писал ей красивые письма и много говорил о своей любви, в которого она поверила, вдруг оказался недостойным и грязным, развратным и чужим. Все мои попытки как-то оправдаться, вымолить прощение не увенчались успехом. Она бросила меня и уехала к родителям в Милешки.
Тяжело переживал я ее отъезд. Но жизнь продолжалась. Погруженный в свои интимные переживания и служебные дела, я аккуратно читал газеты и не переставал интересоваться вопросами общественной жизни. Страна, окрепшая за годы НЭПа, делала крутой поворот влево по пути к социализму. Где-то там, наверху шла беспощадная борьба за влияние и власть, одна оппозиция сменяла другую, стали модными слова: "вредительство", "враг народа", уже кое у кого из соратников Ленина по революционной борьбе полетели головы, отшумело "шахтинское дело", разгромили промпартию с профессором Рамзиным во главе, сеялось недоверие и враждебное отношение к интеллигенции, велась активная подготовка к разгрому наиболее жизнестойкого зажиточного слоя крестьянства, которое именовалось кулачеством. Все яснее на горизонте стала вырисовываться зловещая фигура Сталина, который постепенно стал забирать в свои руки единоличную власть в стране. Чувствовалась какая-то тревога. Так иногда бывает в природе перед грозой. Еще ярко светит солнце, душный воздух густ и неподвижен. Тихо. Все молчит, притаилось; но уже где-то там, вдали за горизонтом слышится отдаленные раскаты грома.