17
Старший ветеринарный врач полка Геннадий Семенович Померанцев был человеком добрым и мягкосердечным. Он встретил меня приветливо и всегда относился ко мне хорошо. Жили и работали мы с ним дружно, и у меня о нем осталось светлое воспоминание. Он познакомил меня со своей женой Марией Константиновной, красивой полькой, и я нередко бывал у них в гостях. Мне посчастливилось отплатить ему за его доброе ко мне отношение.
В последнюю зиму войны я на "Виллисе" ехал по заснеженным дорогам Восточной Пруссии и среди группы солдат, расчищавших дорогу, увидел Померанцева . Из разговора с ним я узнал, что он был дивизионным ветврачом и за что-то был разжалован в солдаты и направлен в штрафной батальон. Вернувшись в штаб фронта, я доложил своему начальнику генералу Петуховскому о Померанцеве. Петуховский помнил его по службе в Белорусском Военном Округе и сумел его вытащить из штрафного батальона и назначить ветврачом в один из фронтовых лазаретов. Да и потом, после войны, когда я служил в Новосибирске, я встретился с ним в Тюмени и помог ему выхлопотать пенсию, положенную ему за многолетнюю службу в армии.
Геннадий Семенович помог мне найти жилье - комнату на Быховской улице в доме
No 20. Это была небольшая уютная комната в деревянном флигеле в глубине двора. Слева стоял большой барский дом, а справа был тенистый и пустынный сад со столетними липами. Все это принадлежало моей квартирной хозяйке Людковской, женщине умной и еще не старой. Была она из старинного дворянского рода, даже, пожалуй, аристократической фамилии; говорили, что она была знакома с царем Николаем II, когда он жил в Могилеве в ставке во время Первой Мировой войны. Была она расторопна и изворотлива, как-то умела ладить с местными советскими властями и жила на доходы от сдачи комнат квартирантам. Питался я тоже у хозяйки: завтракал, обедал и ужинал в столовой за большим обеденным столом.
У Людковской была дочь Саша, молодая, миловидная девушка, очень нежное, хрупкое и наивное создание. У меня с ней установились дружеские отношения, и мне казалось, что мать не прочь была бы выдать ее за меня замуж, чтобы укрыть дочь от суровой революционной действительности.
Здесь же жила на полном пансионе грузная, большая старуха с дочерью Верочкой, девушкой скромной и бесцветной. Часть дома занимали супруги Лунские, евреи, муж был совработником, редко бывавшим дома, а его красивая жена любила пофлиртовать и пококетничать. Была прислуга - простая девушка Тонька.
Рядом со мной во флигеле жила семья доктора Бочарова. Доктор бывал всегда под хмельком, но вел себя тихо и скромно. Его жена Анна Михайловна, человек добрейшей души, готова была помочь всякому. У них было двое детей: сын Вася и дочь Таня, которая училась на 1-ом курсе Могилевского Пединститута.
Очутившись волею судеб в обстановке этого большого дома, окруженный цветником молодых девушек, я быстро освоился, нашел новые привязанности и утешения, и разлука с родным городом и ветинститутом больше не казалась мне такой уж тяжелой.
Мне нравилась Таня. Она не была красавицей; но ее лукавый взгляд, насмешливая улыбка, ее живость и шаловливые проделки были так прелестны, что ее нельзя было не полюбить. Она мне несколько напоминала Наташу Ростову. Между нами возникла взаимная симпатия.
Однажды в тихий зимний вечер, мы гуляли с Таней по Быховской улице, а сзади шли Памеранцев и Анна Михайловна. Мы о чем-то болтали, и казалась мне Таня такой хорошей, милой, близкой, что жить с ней вместе всю жизнь было бы большим и желанным счастьем.
Не знаю, чем бы кончилось наше сближение; но оно вдруг сразу оборвалось. Таня резко изменила ко мне отношение, стала сторониться меня, избегать встреч и разговоров, и я чувствовал в ней даже какую-то враждебность. Я долго не мог понять причину этого и только потом узнал. Ключ от своей комнаты я оставлял у Бочаровых, и Таня нашла мой дневник и прочла его.
О, дневник! Неизменный, постоянный друг мой и враг коварный. С ранних, молодых лет я привык делиться с тобой своими переживаниями и помыслами и ничего не скрывал от тебя. А ты подвел меня. У каждого человека есть темные, постыдные стороны жизни, которые он должен скрывать, как скрывают некоторые физиологические отправления или части своего тела. А я не умел скрывать их, наоборот, я показывал их иногда слишком обнаженно. И это отшатнуло от меня Таню; я ей показался человеком грязным, нечистоплотным. В дальнейшем это несколько сгладилось, но я не сумел восстановить то возникшее между нами чувство душевной близости, которое заглохло, как засыхает нежный цветок, политый для удобрения слишком большим количеством фекалий. Хорошо ли это или плохо? Кто знает. А, в общем, я не жалею.
В этот последний год моей холостой жизни я много внимания уделял женщинам, и встречи с ними запомнились мне более выпукло и ярко, чем другие мои житейские и служебные дела.
Перед Новым годом к Людковской, не помню, не то из Киева, не то из Москвы приехала ее племянница - интересная девушка лет двадцати пяти. Вечером при лунном свете мы сидели с ней в полутемной гостиной, и она рассказывала мне о своей жизни: о том, как ее невинную девушку увлек и обольстил какой-то известный артист. Во всей ее склоненной фигуре и полушепотном рассказе чувствовалась некая демоническая тайна, порочная и обольстительная.
Ночью она пришла ко мне в мою небольшую комнату и пробыла со мной до утра. На следующий день Людковская постаралась выпроводить ее из дома.
Получалось как-то так, что не я искал женщин, а они искали меня. Помню одну женщину, странную и порочную. В окружной ветеринарной лаборатории мы встречали Новый год. Собрались в основном военные и их жены. Был хороший стол, танцевали, пели песни. Ко мне привязалась жена ветврача конно-артиллерийского дивизиона, полная уже не молодая дама. Без всякой стеснительности и стыда она предлагала мне поехать с ней на квартиру, муж ее - алкоголик "выпьет еще и ляжет спать". Я, конечно, отказался.
Через несколько дней на извозчике она приехала ко мне днем на квартиру, и я с трудом ее выпроводил. Позже я узнал, что эта несчастная женщина страдала нимфоманией, или, как в простонародье говорят, бешенством матки.
Пробовал я слегка ухаживать за красивой еврейкой Лунской, которая не прочь была пофлиртовать со мной. Однажды вечером мы мило болтали у нее в комнате. Пришел с работы ее муж, усталый и голодный, а я все продолжал сидеть и разговаривать, и, наконец, сказал:
- Ну, надо уходить.
- Да, это лучшее, что вы можете сделать, - отвечал Лунской. Я вспыхнул от обиды; но обида была заслуженной, и мне со стыдом пришлось удалиться.
18
Однако, все эти встречи и увлечения не мешали моему хорошему отношению к Оле. Мы продолжали переписку, и как-то само собой подразумевалось, что мы - жених и невеста. В конце зимы я ездил в Витебск, на обратном пути остановился в Орше, и мы встретились и провели несколько хороших часов уже не помню, не то в ее комнате, не то в номере гостиницы.
Во время весенних каникул на праздник Пасхи Оля приехала ко мне из Орши в Могилев. Я был рад ее приезду; но, принимая во внимание мое отношение к Тане и всю эту сложную обстановку моей жизни, я не нашел в себе мужества признаться, что это моя невеста, и выдал ее за свою сестру. Не знаю, все ли этому поверили, но отнеслись к ней хорошо, девушки приняли ее в свой круг, и она, пожив у меня день или два, уехала обратно.
И вот наступил знаменательный день 4 июня 1928 года, когда Оля приехала ко мне, чтобы навсегда соединить свою судьбу с моей. Накануне я получил от нее телеграмму. Встретил я ее на вокзале, робкую и смущенную, такую хорошую, родную с узлом в руке, где в материнском платке были увязаны все ее вещи.
Первые дни после приезда Оли я чувствовал себя очень неловко, мне было стыдно глядеть в глаза Людковским, Бочаровым и всем моим соседям, которых я обманул, солгав из-за какого-то нелепого стыда. Я не видел возможности продолжать жить в своей уютной комнате, к которой привык и полюбил, и много ходил по улицам и переулкам Могилева в поисках жилья и не находил его. Наконец добрая Анна Михайловна, которой я поведал свое горе, сказала:
- А что вы беспокоитесь? Продолжайте жить здесь, ведь вас же никто не гонит.
И я успокоился, как будто горе свалилось с плеч. Скоро и Оля освоилась и даже подружилась с Таней.
И все же я был порядочной свиньей. Грубо, неосторожно относился я к этой хорошей простой девушке, которую сделал женщиной, не щадил ее девической стыдливости и даже не хотел юридически оформить наш брак, считая это пустой формальностью. Оля несколько раз заговаривала об этом, а я все откладывал.
Наконец 20 июня мы оформили наши отношения в городском Загсе. Свидетелями были: Геннадий Семенович Померанцев и Анна Михайловна Бочарова. Свадьбы никакой не было, только выпили бутылку вина в нашей комнате.
Считается, что медовый месяц - счастливая пора в жизни человека. Я бы так не сказал. Как волны морского прибоя обкатывают и шлифуют прибрежные камни, так и волны житейские постепенно сглаживают и стирают острые углы и шероховатости супружеских отношений. Жизнь полна противоположностей и противоречий, мнительности и ложных представлений; безмятежного, безоблачного счастья не бывает.
Вскоре после приезда Оли у меня на головке полового члена появились какие-то узелки или прыщи, и я вообразил, что заболел сифилисом. "Ну да, конечно", - решил я. Незадолго до приезда Оли я имел сношение с Тонькой, прислугой Лунских, а она путалась с солдатами-кавалеристами. Ну, что ж жизнь кончена. Остается только пустить себе пулю в лоб. Все же я решил сходить в венерологический диспансер. Женщина-врач осмотрела меня и сказала, что это пустяки, простой герпес, пройдет даже без лечения, и снова вернула меня к жизни. Ушли гнетущие мысли, и снова солнце, радость, счастье!