Чтобы быть, нужно быть во времени и пространстве.
Чтобы помнить и не отвергать воспоминаний,
нужно быть собой.
Когда что-то из этого нарушается,
мы переступаем опасную черту.
Мы были или не были?
Я проделала большой путь. На пути домой, не останавливаясь, я считала шаги, чтобы,
заглядевшись на перекошенные домики, не пропустить конечной остановки. И сейчас, когда это состояние уходит, я хочу описать его до мелочей, я не хочу упустить ни малейшей детали, я буду продолжать до последнего вздоха чудовища, которое внутри меня. И все- таки. Мы так долго были вместе. Я просто хочу попрощаться.
Однажды он почувствовал, что цинизм стал не просто милой составляющей
характера, а его основной чертой. Он любил людей, поэтому избавил их от своего общества. Это случилось, как почему - то говориться, неожиданно, хотя вряд ли такие вещи вообще можно предвидеть. Его никогда не называли сволочью, поэтому он и не предполагал, что стал ей. Но однажды ему все - таки пришлось понять это самому, без посторонней помощи. Так как он тщательно скрывал от себя самого даже возможность вдруг стать плохим, он упорно сопротивлялся мыслям, которые могли поселить сомнение в его душу. Так он прожил и, надо сказать, сыто прожил, двадцать два года своей жизни, ни разу не поставив под сомнение свою личность.
Что такое сомневаться, он не знал, хотя и полагал себя сомневающимся. Скорее, и он это вскоре осознал, он был упирающимся неумолимой фатальности своей судьбы. Да, он был фаталистом, а потому не привык бороться. Вот так бывает, на двадцать третьем году жизни вдруг узнаешь, что ты прожил двадцать два года фаталистом, а значит, когда другие уже плавают, ты только ходишь по берегу и думаешь: а надо? а стоит ли? Тогда, словно в ответ на тихие мольбы, случается нечто неизбежное, как серьезная болезнь или массовые сокращения, что ставит будущее под вопрос.
В один момент он понял о себе главное. Его не интересовали люди. Его интересовало то, что стоит за людьми, то, что было выше их по определению. И, если бы он был оптимистом, а что - то подсказывало ему, что стать им - необходимое условие выживания, он бы понял - и он понял - что только при таком жизненном раскладе может проверить истинность своих теорий. Самым приятным во всем этом была возможность наконец уверовать, поверить во всю силу своей души. Он полагал, что поверит безоговорочно, как только достигнет финиша своей эстафеты и получит в награду шанс измениться и прожить в таком измененном состоянии счастливые годы измененной жизни. Осень не щадила его. Она разом давала ответы на все вопросы. И мало того, что эти ответы сами были вопросами, они были воинственным вызовом его жизненному укладу и его личности. Ему вдруг залпом захотелось умереть. Он вдруг понял, что нет и не будет никогда силы, способной поставить поезд его жизни на другие рельсы.
Его фатализм заявил о себе слишком беззастенчиво, и ему это не понравилось.
Печаль.
Печаль незримо присутствует в жизни каждого из нас. Она как слабое напоминание о том, что мы не вечны. Человеку проще принять зыбкость всего сущего, чем принять исключительно свою конечность в бесконечности миров.
Может ли печаль стать тем трамплином, от которого мы сможем оттолкнуться во имя?
Или люди всегда будут бояться печали, не понимая, сколько сил она может дать? А ненависть? Год жизни я прожила только на том топливе, которое давала она.
Вот так бывает: из полных двадцати двух лет своей жизни двенадцать ты проживаешь законченным невротиком, а потом вдруг узнаешь, что тебе нужно еще и поднимать невротическую часть.
В один миг он почувствовал себя взрослым. Новое самоощущение накрыло его с головой, на секунду перекрыв доступ кислорода к его сморщенным от никотина легким.
Ему стало холодно, а на примете не оказалось ни одного человека, способного его согреть.