Его звали Хусейн – так же, как короля его страны. Портреты последнего можно было видеть повсеместно. С них заразительно улыбался жгучий мужчина с пышными черными усами, с красно-белым платком на голове (ведь как-то этот арабский платок называется…).
Тот Хусейн, о котором пойдет речь, был гидом. Он легко вошел в автобус, и я тут же подумала…
Нет, конечно же, не подумала. Это было ощущение, подобное тому, как иногда мы, увидев человека в первый раз, вдруг словно все о нем знаем, когда, присутствуя при начале событий, уже знаем, что будет в конце. Это знание приходит вмиг, мысли шевелятся дольше и уж совсем долго облекаются в слова.
…почувствовала: «Если бы он приблизился ко мне! Я этого хочу. Так будет». «Да нет, не будет», - тут же возразили озарению медленные мысли.
Да, тогда он не приблизился, англоговорящий гид, бедуин, учившийся в Англии. Он ведь сел в автобус работать – и работал – говорил в микрофон.
Наш неблизкий путь лежал от портового города в глубь страны, к городу древнему, давно уже мертвому.
Его территория велика. Дорогу на подступах к нему стискивают высокие скалы, она идет вниз, и вдруг в самом узком месте скалы расступаются, чтобы люди – кто вдохнув, кто выдохнув – со стоном замерли перед розоватым нечто (нам никогда не узнать, что здесь было на самом деле), на единственной стене которого (ибо оно вырублено в скале) между колонн вроде бы скачут в разные стороны всадники – фигуры, потертые или оплавленные временем. Потом дорога доходит до площади, разделяется на множество дорожек и тропинок, неровных и каменистых.
На одной из таких узких тропинок была высокая ступенька, и Хусейн любезно помогал дамам ее преодолевать. Подал руку и мне. Я оперлась, шагнула.
- Where is your thank you? (Где ваше спасибо?) – сказал Хусейн.
- Thank you, - улыбнулась я.
Мы зацепились взглядами, и все стало не просто так. Руки разомкнулись, но прикосновение осталось. И как бы мы ни расходились, бродя туда-сюда среди древностей, возвращаясь обратно, - чувство связанности не исчезало. По крайней мере у меня.
Прогулка по мертвому городу закончилась. Поднялся ветер, который сотни лет метет песок, пытаясь засыпать построенное людьми. Местные жители, спасаясь от него, замотали головы своими красно-белыми платками. Мы, туристы, направились обедать в ресторан при отеле.
От входа к залу, где кормят, вел длинный-длинный коридор. И больше ничего: рядом оказался Хусейн. Наши пальцы сплелись, наши плечи соприкоснулись. Так мы и шли, обнявшись, изнемогая. Наверное, рядом были люди. Наверное, они смотрели на нас. Вот пошлая фраза из дамского романа: наши губы слились в поцелуе.
Сейчас я хочу продлить это воспоминание. О, как хотелось тогда, чтобы коридор тянулся и тянулся! Мы целовались на ходу, дрожа и сгорая.
Коридор кончился.
Раскрылся большой зал, где было много еды, ласкающей взор и обоняние, а слух услаждали музыканты, игравшие на барабанчике и палочке с парой струн.
Хусейн вернулся к своим обязанностям. А я, все еще пылая и трепеща от страсти, дрожащими руками… (ах, не ждите романтики) взяла тарелку побольше и направилась к шведскому столу. Улыбчивые мужчины в белом наливали и накладывали от души. Тогда я еще не знала полезного слова enough (хватит). Наслаждение едой потеснило куда-то любовное томленье. Вскоре желудок начал жалобно стонать, принимая очередной кусочек, а глаза все находили на столах что-то еще не попробованное и очень привлекательное. Дрожь в руках и прочих местах унялась. Но она вернулась.
…Я держу в руках фотографию. Невысокие горы, почти холмы, небольшие редкие растеньица в песке… Но обороте надпись, два слова: «Вади Рам». Вади Рам… Пустой звук, сладкая музыка названия на незнакомом языке. Вади Рам – место в той стране, из которой мы уезжали. Время уходило – не удержать.
Мы ехали по одной из тех невысоких гор, внизу была долина, за ней – еще такие же горы. Солнце начинало садиться. Его лучи перевернутым веером расходились из-за облаков. На обочине стояла машина, рядом с ней – человек. Он установил штатив, приготовил технику для съемок. «О, сколь он счастлив! – думала я. – Он приехал когда захотел, куда захотел, он останется здесь на сколько захочет».
Хусейн умудрился устроить в автобусе не просто веселье под музыку, но еще и танцы. Танцы в автобусе, петляющем между холмов. И не никогда не забыть ту музыку – русскую отчаянную песню на английском языке. И в разгар веселья он подсел ко мне. Снял свои дымчатые очки. У него были грустные глаза и горячие руки. Как мы, бабы русские, можем иногда полюбить эту печаль в глазах, эту складочку горькую возле губ…
Он вынул из кармана цветной полосатый камушек – в такой породе и высечен оставшийся в моем прошлом загадочный город – и сказал:
- Это подарок.
Как в воду глядел! Камушками такими на древних улицах вовсю торговали босые чумазые малолетки, но я не купила.
Подарок. Грусть под веселье, музыку и пляски. Мы сидели, соединяясь только руками.
Когда въехали в город, было уже темно. Все направились в магазин восточных сладостей. Хусейн, помогая делать покупки, поглядывал на меня, явно теряя разум и меняясь в лице от неудовлетворенной страсти. И готов был ее удовлетворить хоть под ближайшим кустом… (впрочем, кусты не подходили – все они были иллюминированы по случаю дня рождения короля) …или где угодно – в любом уголке, за любой дверью. Я уже сдавалась, ослабев разумом и телом. Мы уже куда-то пошли…
Нет!
- Донт андестенд, - вдруг принялась я нелепо врать.
Нет. Не смогу. Свет Иерусалима, где я была лишь вчера, еще со мной, и на груди крест, еще вчера возложенный на Камень Помазания, руки и губы мои еще вчера касались погребального ложа!.. На что мне темное это похождение?
Прощай, Хусейн. Что-то ты обо мне подумаешь? Да не все ли равно? Еще сутки – и я в Москве, за тысячи верст, там, где на улицах snow, как воображает себе мой несбывшийся любовник.
Теплоход уплывал, в черноте южной ночи, словно висящие в пространстве, долго еще светились огоньки праздничной иллюминации. И час, и второй я стояла на корме. Все как должно. Но какая боль! Не дает дышать, и не выплакать, не выкрикнуть ее.
Прощай.
Я спустилась в ресторан, где начиналась – и продолжалась до утра – прощальная гулянка.
Эпилог
Я очень грустила, когда умирал король Хусейн. Он не был мне чужим, как не была теперь чужой и его далекая страна.
Вскоре после моего возвращения оттуда в метро поразвесили рекламные плакаты, на которых был изображен мужчина, чем-то напоминающий гида Хусейна. Каждый проход мимо них отдавался толчком в сердце, грустью, сладкой болью.
Эти плакаты висят до сих пор. Я уже спокойно хожу мимо них. Возможно, скоро совсем перестану замечать.