Только городские думают, что можно кататься на лыжах, коньках и санках. Мы катаемся с горки на ледянках. Если при большом морозе замешать круто соломенную мякину с теплыми коровьими лепешками, потом вывалить все это в большой таз, а сверху другим тазом примять и ждать, когда подмерзнет. Потом выкатить этот блин на мороз и облить водой, - то и получится ледянка. Забыл сказать, что нужно в нее еще заморозить петлей веревку, чтобы было чем тащить ледянку в гору.
Сегодня долго покататься не пришлось. Пришли большие ребята, им же обязательно нужно каждый вечер пообнимать девчонок. А где лучше всего? Конечно, на горе. Они летят по льду с горки, девчонки визжат от страха и удовольствия, а парни их прижимают к сердцу. Так появляется любовь между мужчиной и женщиной. Потом накатавшись, многие женятся и играют очень веселые свадьбы.
Зимой много на улице не набегаешься. Мороз, и быстро темнеет, а домой идти рановато. Колян говорит: «Пошли к Пете-Валету». Заходим, дверь прикрыли. Он первый и начал: «Здрасте, Петя-Валет и тетя Любка. Можно у вас погреться? У вас так хорошо». Мы с Валеркой переглянулись. Колян подлизывается, знает, что нас здесь обязательно накормят чем-то вкусным.
В передней настелено соломы выше колен и стоит страшная жара. Петя-Валет и Любка лежат почти голые на плащ-палатках. Валет в трусах, а Любка еще и в лифчике. Курят самокрутки, а дымят так, что как будто пожар. У них всегда жарко.
- Это, - утверждает Валет, - мы мороз окопный выгоняем из тела.
- Привет, мои добрые зрители, - не оборачиваясь к нам, говорит Петя-Валет.
И обращается к жене: - Любка, прикройся, мужики пришли.
Любка очень красивая. Больше Валета и даже папки. У нее огромные, как бинокль, серые глаза и усики по каждому краю верхней губы. Сиськи у ней торчат, она вся гладкая и гибкая. Прямо - «девушка с веслом». Точно такая, как статуя, которую искали тысячи лет, а когда нашли, оказалось, что у ней отрублены руки. Раньше это было запросто. Какой-нибудь пьяный мужик начнет приставать к очень красивой женщине. Бубнит ей: «Люблю, люблю». А зачем ей он, когда у нее свой настоящий рыцарь, весь в доспехах? Она повернется да как даст насильнику в нос. А тот кричит: «Ведьма, колдунья!» Все увидят, что женщина очень красивая и дерется, как Жанна д,Арк, и по рукам ей. А когда разобрались в ее невинности, сделали статую, чтобы все видели, что не все красивые женщины ведьмы.
Когда Любка потянется, откинет голову назад и скажет: «Так хорошо, Петюня, аж жить хочется» - то сразу видно, что это не земная женщина, а большущая гибкая кошка. Любка встает, медленно надевает халат, застегивает пуговицы.
- Чего выпучились? Зарубите себе на носу, когда женщина одевается, надо отворачиваться, а когда наоборот, тогда и пяльтесь.
-Ну что? Лопать либо хотите, проглоты?
Это уже нам.У Валета с Любкой всегда есть что-нибудь вкусненькое. Конечно, у них же нет детей. Петя-Валет получает пенсию за раны, а Любка – медсестра.
Не знаю, как будет работать Валет, а Любка - здорово. Когда делают прививки, она командует: «А ну-ка кончай ныть. А то как дам по соплям, живыми не останетесь». Все по пояс раздеваются и идут на укол. Теперь укол не страшен, а вдруг Любка действительно врежет - башка может слететь с плеч. Она вон какая здоровая и злая на уколах. Старшие пацаны и то перестают шуметь, даже не осмеивают девчонок.
Любка отрезает нам по ломтю белого хлеба. У нас такого и не бывает. Это они привозят из райцентра. Намазывает маслом, и сверху - медом. Красота! Теперь пусть говорят что хотят, но лучше жизни не бывает. Мы рассаживаемся в задней комнате, за большим круглым тумбовым столом и уплетаем с чаем вкуснятину. В задней комнате у них еще есть диван и одно кресло. Диван – это мечта всех. Захотелось отдохнуть, пожалуйста. К примеру, летом не надо лезть под койку, чтобы спастись от мух. Мухи не любят днем темноту. Вот там и полеживаешь, пока жара не спадет. А на диване можно укрыться чем-нибудь, и не надо после его заправлять, как постель, и так мягко, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Валет тащит солому к печке и загадывает нам загадку в тысячный раз: «Какая корова ест и солому, и дрова?» Любка командует: «Три – четыре». И мы хором отвечаем: «Голландка». Валет говорит: «Опять угадали». И все смеются.
Он садится у печки, засовывает в нее пучок соломы - и вспыхивает огонь. В комнате начинают бегать тени. Любка ложится сзади нас на солому, закуривает, Валет прямо перед топкой примащивается на пеньке, а мы вокруг него. И тоже скручиваем маленькие пучки соломы и засовываем в печку. А Любкин дым, как живой, обволакивает нас и тянется в топку.
Теперь ждем, что на этот раз придумает Валет. Он, конечно, врет, но так хочется поверить!
- Знаете, чего мы больше всего боялись под Берлином? - начинает Валет. - Удава. Из зоопарка расползлись все змеи. И самые большие в мире удавы. Они задушили много эсэсовцев. А нам, победителям, от этой пакости не хотелось погибать в конце войны. Все, кто шел в разведку, прижимали к боку пистолеты с взведенными курками, чтобы сразить змия. Хотите - верьте, хотите - нет.
Любка говорит:
- Петруш, они бы тобой подавились, ведь у тебя одни кости.
Тут мы уж нахохотались вдоволь. И Валет смеялся от души. А нам даже меда еще захотелось.
- Любка, - говорит Валет, - а чего это ты замуж вышла-то за тощего? Вон на фронте сколько было мужиков, а ты так и не нашла ведь лучшего? Пацаны, вы видели сколько у меня орденов и медалей? У Любки должно быть еще больше, а у ней всего одна медаль - «За отвагу». Она провоевала санитаркой на передке от Сталинграда до Праги. Раненых спасла сотни. За это надо Героя давать, а ей хрен с маслом. А потому, что ни с одним офицером, ни с солдатом всю войну не спала.
Ну, и глупая женщина. Вместе спать теплее. И можно укрыться двумя шинелями. Вредная она, наверное, поэтому и ни с кем не спала, мучилась и мерзла, подумал я.
- На медкомиссии, когда возвращались из Германии, это и обнаружилось. Она, наверное, такая единственная на всем фронте осталась. Вот командир полка после этого и представил ее к награде. А то бы и «Отваги» не было. За меня вышла замуж девчонкой уже после войны. Характер у нее такой, что связываться опасно.
- Валет, - говорит Любка, - ты хоть у меня и лучший орден, но явно шальной. Причем всю жизнь. Слушайте, мальчишки. Петю ранили, когда их группа возвращалась из разведки. Двоих насмерть, а он притулился за валуном и поглядывает на нас, а мы из окопа на него. Пули щелкают по камню с другой стороны, но безвредно. В бинокль было видно, что у него все брюки мокрые. Знаю, истечет ведь кровью. Так жалко стало, что я и рванулась из окопа. А тут наша артиллерия начала немцев прижимать, стало полегче. Завалила солдатика на плащ-палатку и потянула к своим. Тяжеловато, у него перебиты ноги. Думаю, чего же он руками не помогает. Глянула, а он еще за траву цепляется. Я так обозлилась. В окоп заволокла, а он мне преподносит цветочки. Что-то ласковое сказал. Вот с тех пор пропала моя душенька, и не потерялись, и не расстались. Конечно, шальной, какой же еще.
Что Валет шальной, мы тоже знали. Прошлой весной кто-то открыл дверь в класс и крикнул: «Река вспучилась!» Мы и посыпались на берег. Даже Софь Трофимовна не стала останавливать, а тоже потом пришла на Самарку. Было тепло-тепло, а на небе трелюлюкал жаворонок. Речка наполнила берега, и вода поднималась прямо на глазах. И тут из-за поворота выплывает льдина, а на ней Валет: в гимнастерке с орденами и медалями, подтянутый офицерский ремень сделал его широкоплечим, брюки заправлены в хромовые блестящие сапоги. И весь Валет как с картинки о нашей победе. Он машет всем пилоткой и кричит: «Товарищи, поздравляю вас с победой! Зима низвержена, да здравствует весна и мир во всем мире! Ура, товарищи! » Наступил праздник, и мы закричали: «Ура! » Одна только Любка не радовалась. Она прикусила нижнюю губу, глаза разинула, а усики у нее стали как у Петра Первого, торчком. Я видел в кино. Она терпеливо ждала, когда Валет будет на суше.
Тут всех рассмешил наш участковый. Он как закричит: «Петро, кончай реку хулиганить. Запомни, я и утопленников штрафую на полную катушку». А Валет ему в ответ: «Семеныч, мы же с тобой - разведка. А она в воде не тонет и в огне не горит».
Нашего милиционера опасаются все. Его так и зовут – Сема-грозный. Он маленького роста, но прямо квадратный и, говорят, силу имеет немеренную. Всегда, как зайдет в чайную, громко спрашивает: «Кто тут водкой закусывает? » Шоферам пить за рулем нельзя. Вот они и начинают уговаривать, мол, фронтовые сто грамм не повредят. Кто-нибудь, подаст ему полный стакан водки - по половинке наш милиционер не пьет, - Сема выпьет, корочкой хлеба занюхает и командует: «С вещами на выход, по одному. Если кто разобьется, посажу всех как соучастников». Шофера ему подчиняются как Софь Трофимовне.
Льдина еще и края берега не задела, а Валет как-то весь напружинился и прыгнул на землю, даже не испачкав сапоги. Любка повернулась и молча пошла домой. Вот теперь она Валету поддаст, это точно.
Любку у нас все побаиваются: и пацаны, и даже взрослые. Однажды я видел, как она несла на плече пьяненького Валета. Валет пьет редко и мало-мало. Но пьянеет лучше любого пьяницы. Выпьет - и готов. Ноги начинают вилять, а что говорит - не поймешь.
Один командированный из района сказал ей, когда Любка несла мимо свою ношу:
- Ты такая краля, а в мужья взяла соплю.
Любка приставила Валета к плетню. Подошла к мужику и как жахнет его в нос. Здоровенный, как колхозный бугай Зенит, он как будто какую-то внутри пружину потерял. Сразу весь обмяк и … бряк. Прямо в пыль, в белой рубашке, в галстуке, в пиджаке, с дырочками от орденов, в новых штанах и сапогах. А кровища из него, как из свиньи, когда ее резали у соседа дяди Вани. Любка вскинула Валета на плечо и молча поплыла дальше.
Мамка потом говорила папке, что, мол, правильно Любка врезала этому районному, он ни одну юбку не пропускал. Нет, неправа мамка. Так бить нельзя, так и убить можно. Я видел, как на охоте сбивают уток. Летит она себе, а тут выстрел. Утка сразу умирает на лету, падает комочком вниз. Жалко.
Валет достает старую–старую колоду, и мы начинаем играть в «подкидного». Любка смотрит в свой веер карт и говорит тихонько: «Чем же крыть? Чем же крыть?» Валет подсказывает: «Нечем крыть, крой валетом, тебя (тут он вставляет матершинное слово) зимой и летом». Его поэтому и прозвали Валетом. Любка как будто и не слышит. Быстренько глянула на Валета и тихонько говорит себе под нос: «Ах, если бы так, если бы так». Валет аж подпрыгивает. У него разгораются глаза, а волосы торчат в разные стороны. Он наскакивает на Любку и страшно возмущается: «Тебе что, меня одного мало, да?» Любка от души хохочет, валит за шею Валета на солому и шепчет ему: «Хватает, хватает, Отеллушка ты мой, иногда даже чересчур». Я не знаю, кто такой Отеллушка, наверное, это кличка быка. Потому что глаза у Любки стали большими и влажными, а лицо счастливым, как у нашей коровы, когда за ней ухаживает бугай.
Они лежа закуривают, и Валет говорит:
- Собрат мой по искусству, а не дать ли нам по такому поводу концерт?
Это он Валерке. И показывает взглядом в угол. А Валерка только и ждет этой минуты. Он аккуратно открывает большущий чемодан, вынимает из него немецкое чудо – аккордеон, и начинает его протирать мягкой тряпочкой. Валерка учился в Ленинграде музыке, и если по радио передают даже самую плохую музыку, например симфонию, Валерка бросает играть с нами и уходит слушать.
А «инструмент», как называет его Валет, трофей. Валет привез его из фашистской Германии, а еще перламутровый телефонный аппарат. Говорит, что очень красиво.
Когда поет Валет, то по телу пробегают мурашки. У него голос такой, как будто Валет состоит из кожи, костей и песни. Как какой-то персидский шах, сидит он на троне и может бросить своим подданным тонкую золотую монетку, а захочет, - так целое ведро может разом грохнуть. Тогда семилинейная керосиновая лампа под потолком раза два мигнет и погаснет.
А нам и света не надо, пусть только Валет не останавливается. Ни папка, ни мамка не верят, что он голосом тушит лампу. Мамка говорит, такого не бывает, а мы клянемся, а нам не верят.
Любка зажигает лампу. Валет сидит на табуретке, сильно кашляет и весь съеженный, как старичок. Наверное, из него песни вынимают душу. Он жалобно говорит Любке:
- Не могу больше. Мне надо в город или погибну.
Любка его причесывает и уговаривает, как маленького:
- Нельзя нам в город. Здесь воздух чистый и кумыс. Потерпи еще одно лето, подлечишься, и укатим мы с тобой в Питер, наш родной Питер.
Валет никогда и нигде не поет, даже пьяный. Только один раз, когда уезжали эвакуированные, и с ними Валерка, Валет вышел в клубе на сцену в длинном черном пиджаке, называется фрак, в галстуке поперек горла, называется «бабочка», и говорит: «Сегодня убывает в Ленинград мой юный друг, Валерка. Вот для него и для его друзей я спою вам несколько песен. Валера, начинай».
Наш друг развернул меха аккордеона, и они, переглянувшись, начали как обычно - «Вьется в тесной печурке огонь». Все рты поразинули, когда дядя Петя исполнил «Блоху». Песенка - так себе, ерундовенькая. О том, как король портному велел пошить кафтан. Сам же король и хохочет: зачем блохе кафтан? Но Валет так хохотал в песне, что задрожали в окнах стекла, как будто рядом прогрохотали танк и поезд вместе.
Когда замолкла последняя песня концерта, Валерка заплакал, прямо на сцене, и никто не засмеялся. Потом уехал и Валет. Говорили, что он пел по радио. Но я не слышал, я ведь не знал их с Любкой фамилии. А так - у нас каждый Петр поет, особенно в праздники.