Стихотворения в прозе
Дрова разгорелись. Сначала они, едва тлевшие, неуверенно, неохотно вспыхивали синими искорками сквозь тяжелую толстую кору, потом загорелся один огонек, другой, третий и сразу взвился вверх сноп пламени, растекаясь вширь, облизывая древесину.
Не так ли в душе давно тлевшие искры мыслей, чувств, образов сначала робко, неуверенно выходят из-под пера маленькими зарисовками, рассказами, навеянными как жизненными впечатлениями, так и конструкциями ума. Душа набирает силу, параллельно с ростом ее искры пер-вого духовного дыхания, первого слова крепнут, разрас-таются в неукротимое творческое пламя, которое горит тем сильнее, чем активнее и действеннее Вы протестуете про-тив лжи корыстолюбия, алчности, эгоизма, подлости, приспособленчества, предательства, - всего того, что ме-шает росту и совершенствованию человеческого духа. За доброту, правду, истину воюй, Проза!
Букет из полевых цветов
Когда Вам дарит цветы незнакомый человек, что чувствуете Вы? И какое движение сердца отвечает на это неожиданное участие?
Однажды ранней осенью я работала на стоянке ав-тотранспорта. Подходили водители, протягивали в малень-кое фанерное окошечко квитанции и получали разреше-ние на въезд или выезд. Много лиц мелькало передо мной: сосредоточенно – замкнутые, угрюмые, улыбающиеся. Иные водители добродушно предлагали яблоки, вишни, крыжовник (было время созревания урожая, и многие из них возвращались домой со своих дач).
Несмотря на мои протесты, в окошко просовыва-лись ладони, и из них падали на мой столик вместе с кви-танциями яблоки, сливы, вишни. Скоро на столе лежало десятка два яблок, кучка вишен и пакетик с черноплодной рябиной.
Наши люди добры, этого не отнимешь, тем более что и урожай богатый, и впереди ждет отдых, и настроение хорошее, и из окошка вам приветливо улыбается хоро-шенькое личико молоденькой девушки.
Однажды в мое фанерное окошко просунулась точ-но такая же ладонь, и из нее вместе с квитанцией упал на стол букет из полевых цветов. Я взглянула в окно и уви-дела перед собой совсем немолодого человека, элегантно одетого. Но не его необычная для любителей - огородни-ков одежда, а его лицо, точнее, глаза, заставили меня вглядеться в него пристальнее. Он был одет в черный, с иголочки сидящий на нем костюм, волнистые седые воло-сы небрежно падали на большой открытый морщинистый лоб. Широкие скулы, небольшая бородка. В общем, ниче-го особенного, но глаза, живые серые глаза смотрели с этого лица, как окна той таинственной души, которая, го-ворят, не стареет.
Первым моим движением было вернуть цветы на-зад, казалось странным взять цветы от совершенно незна-комого человека.
-Я завтра уезжаю, - сказал он. Интонации его не бы-ли навязчивыми, - месяц провел в этом городе, а Вас толь-ко сегодня заметил. Просто хочу, чтобы этот букет стоял у Вас на столе, и Вы вспоминали меня…хотя бы дня два-три, пока он не завянет, - и улыбнулся одними глазами. В его правильной красивой речи я почувствовала искренность тепла, которая сквозила не только в интонациях, из глаз его лился свет. И в это мгновение деревья за окном за-струились этим светом, стоянка с мертвыми машинами ис-чезла, сквозь жесткую кору асфальта пробилась свежая зелень, и стены невзрачной будки с наклеенной на ней рек-ламой трансагентства растаяли в воздухе.
А букет лежал на столе, маленький букет из поле-вых цветов, как живой свидетель чуда.
* * *
Сломленные ураганом деревья стояли за окном. Острые углы веток торчали белыми кусочками древесины, надломленные стволы рвано зияли ранами. Но вот вы ус-коряете время и что же Вы видите? Ветви тех деревьев жадно потянулись к земле, они хотят слиться с нею, чтобы пустить новые корни и вырастить новые стволы и новые ветки. Эти ветки совсем не такие ломкие.
ЗА МЕБЕЛЬЮ
рассказ
Они жили вдвоем. На окраине города. У них был сад и огород. Каждое утро они вставали и рыхлили землю. Это весной. К началу лета созревал урожай. Клубники бы-ло немного. Несколько грядок. Они варили варенье, и за-пах свежей ягоды стоял в доме. Напротив веранды росли цветы. Астры. Она срывала их дрожащими руками и стави-ла на тумбочку перед его кроватью. Они завтракали, сидя друг против друга, и она заглядывала в его лицо беспо-мощно и тоскливо.
Когда отходила клубника, поспевала смородина и малина, и опять пахло спелой ягодой.
Часть урожая они относили на базар и, придя, до-мой, отдыхали на лавочке в тени акации.
Потом выкапывали картошку. Он наклонялся и, крякнув, взваливал мешок на спину, и мешок нависал над ним, сливаясь с туловищем в один неразличимый силуэт. Он оттаскивал мешок в подпол и медленно, как будто поднимал груз, разгибался.
- Потише бы, куды столько-то поднимаешь, по-меньше класть надо, - приговаривала она, топчась рядом, и заботливо смотрела на него.
Каждый месяц она отправляла посылки дочери, не-изменно подписываясь « старики», и аккуратно постав-ленные на веранде баночки с вареньем постепенно таяли, и вместо них оставались маленькие глянцевые кружочки, которые вскоре покрывались пылью, становились незамет-ными, как будто их здесь и не было.
Однажды пришла телеграмма. « Еду в пятницу, встречайте. Людмила».
Людмила жила далеко. Нельзя сказать, чтобы пись-ма от нее были редки, но мать каждый день подходила к почтовому ящику и, вздыхая, крестилась, прося Бога хра-нить ее детей и дать им многие лета и все, что нужно для души.
Почтальонка принесла телеграмму поздно вечером.
Он проворчал что-то, услышав стук в дверь, и, шар-кая тапками, пошел к двери.
Она нетерпеливо ждала, прислушиваясь.
-Мать, - сказал он, прихлопывая дверь, - Людмила едет.
Людмила, их дочь, года три назад разошлась с му-жем, и теперь жила вдвоем с сыном.
Она работала учительницей в школе, и в это лето решила съездить к старикам. Да заодно купить мебель, импортную.
Старики были все те же. Мать, охая и всплескивая руками, суетилась вокруг нее, рассматривая, словно изучая каждую морщинку, отец, крепкий еще и отнюдь не казав-шийся стариком, был по-прежнему немногословен и смот-рел как-то сверху, исподлобья, и только робкая улыбка, сквозившая между губ, скрадывала эту его неразговорчи-вость угрюмость.
Он долго разглядывал портрет внука, потом, хмык-нув, передал матери.
Собрали на стол, и Людмила, как бы невзначай, ска-зала
-Мебель, мам, хочу купить, от вас до Москвы неда-леко, съезжу на днях.
Сначала мать не поняла.
-Какую мебель?
И Людмила начала объяснять, что сын растет, скоро школу заканчивает, а у них и в доме пусто, своя старенькая поизносилась, да и некрасивая, совестно перед людьми, нынче у всех гарнитуры, и чем мы хуже других…
-Так ты за мебелью приехала? –спросил отец, ус-мехнувшись.
-Нет, конечно, с вами повидаться.
-Да, да, - сказал он вполголоса, - по дороге и к нам заехать не грех
-Будет тебе! – замахала руками мать, - экой какой, все тучу нагонит, а ты его не слушай, надо, езжай, и я с то-бой поеду, вдвоем поваднее.
В Москве было многолюдно, душно и шумно. Мать, привыкшая к деревенской тишине и спокойствию, в пер-вую минуту, едва они вышли из метро и оказались на большой транспортной магистрали, остановилась, вце-пившись в локоть Людмилы.
-Постой немного, отдышусь, уж больно голове тя-жело, дышать нечем.
Они ездили из одного магазина в другой, и от шума транспорта и тяжелого воздуха у нее ныла голова. « Живут же, сердешные, в этаком-то аду», - думала она, разглядывая молоденьких продавщиц, и сочувственно кланялась им.
Людмила разговаривала о чем-то с продавщицей и каким-то мужчиной в светлом пиджаке. Она не прислуши-валась к их разговору и озиралась кругом. «Мебели-то сколько, ай-ай, и куды ее столько, экая прорва, много ли человеку надо для жизни, стол, кровать, ну, шкаф для бе-лья, полочку.»
-Едем, - сказала Людмила, деловито взяв мать под руку.
Мужчина в светлом пиджаке сел за руль, в машине на заднем сиденье сидел еще один, должно быть, его при-ятель.
Ехали долго. Сначала мать смотрела в окно, прово-жая глазами, поток машин, не переставляя удивляться и качать головой, потом ею овладело беспокойство. « Да ку-ды же это мы, - думала она, положив обе руки на сумку, где лежал кошелек с деньгами, - ведь этак они нас завезут да выбросят, а деньги-то все здесь, всю жизнь копили».
Скоро ли? – спросила она робко, - выйти бы мне надо.
- Потерпите, мамаша, - сказал тот мужчина в светлом пид-жаке.
« Мамашей назвал», - подумала она и почему-то успокоилась.
Возле магазина, где крупными буквами было напи-сано «Мебель», они остановились.
Те двое вышли и быстрым шагом пошли вперед. Они с Людмилой едва поспевали за ними.
-Нам повезло, - торопливо объясняла ей Людмила, - гар-нитур, который нам предлагают, по заказу сделан для ка-кой-то важной шишки, а она отказалась, чем-то ей не уго-дили, продавщица мне и скажи, мол, можете посмотреть, цена приемлемая, и товар редкий, штучный.
Двое вошли в дверь с надписью «служебное поме-щение». Людмила нерешительно прошла следом, ведя мать под руку.
-Вот этот гарнитур, - бросил на ходу один из них, небрежно махнув рукой в сторону диванчика на кривых ножках, стульчиков, столика овальной формы с металли-ческой инкрустацией, рядом стояли упакованные запча-сти, должно быть, тоже от этого гарнитура.
-Стенка упакована, - объяснила ей Людмила, - я видела рисунок, великолепная стенка, все очень комфорт-но, аристократическая мебель.
Из боковой двери в комнату вплыл грузный опух-ший пожилой человек и, оценивающе взглянув на них, бросил небрежно:
- Освободите служебное помещение.
Людмила хотела что-то сказать, но словно не по-смела, смешалась.
Захлопывая за собой дверь, она шепнула матери:
- Наверное, директор.
- Директор, - повторила мать, качнув головой, - а такой невежливый. Да надо ли нам этот гарнитур, Людоч-ка?
-Ты что? – говорит Людмила, остановившись, и смотрит на нее.
- Что нужно человеку для жизни? Стол, полочка, шкаф для белья, это ли главное, красивые деревяшки?
- А что главное? - оборвала ее Людмила.
- А солнышко, - улыбнулась мать,- небо чистое, чтоб трава была под ногами, да чтоб пташки летали, все чтоб радовалось жизни. А мы про творение Господне забыли, обижаем деток Господних, а ведь это грех только себя любить. Нам комфорты подавай, а земле-то страдали-це каково от наших комфортов, птиц все меньше, зверей все меньше, посмотри кругом, ни пташки, ни кузнечика, Москва называется!
-Денег пожалела! ага! Ладно! На, держи свои день-ги, копи дальше, на ракету накопим, в космос улетим.
Поток транспорта стлался вдоль шоссе пестрой лентой, она шевелилась, сжимаясь возле светофоров, и вновь растягивалась. Урчание моторов было довольным и сытым, и в этом грохоте, пронизывающем каждую клетку пространства, сновали люди, как будто привыкшие к неис-товому монологу железного чудовища, поселившегося ря-дом с ними.
Хлопала дверь мебельного магазина: люди спешили приобрести атрибуты комфорта – модные гарнитуры, ков-ры, холодильники последней марки. Подъехал грузовой автомобиль. Раскрыв настежь обе дверцы кузова, грузчики с угрюмой поспешностью принялись втаскивать в него очередной мебельный гарнитур, заботливо упакованный. Рядом суетился потный лысенький хозяин вновь приобре-тенных ценностей. Торопились по своим делам прохожие, и никому из них не казалось странным, что трава на газо-нах высохла и посерела, птицы исчезли, а в грохоте транс-порта исчезали, словно рассасывались, голоса людей.
Мать, повязанная платочком, с сумочкой из магази-на уцененных товаров, стояла на тротуаре, почти невесо-мая в этой суете, и смотрела на Людмилу.
- Стол, полочка, шкаф для белья, - сказала Людмила хмуро, - жесткая у тебя шкала ценностей.
Вечером они пили чай. Людмила, нахохлившись, сидела за столом и листала журнал. Отец, посмеиваясь, смотрел на мать и бренчал ложкой о стакан.
За окном пели птицы.
ОЛЕНИЙ КУРОРТ
рассказ
Михаил Николаевич ехал поездом дальнего следо-вания.
Шел дождь. Струи бороздили стекло водяными до-рожками, и мир, что проносился по ту сторону поезда, преломлялся в них изорванными лоскутами.
Наклонившись за упавшей газетой, Михаил Нико-лаевич почувствовал знакомый укол в боку. « Сердце ша-лит», - подумал он - скоро пятьдесят, старею».
Уже сутки ехал он в тот маленький южный курорт-ный городок, в санаторий, куда впервые за без малого де-сять лет своей работы на заводе он купил в профкоме пу-тевку. Его попутчики сошли на предыдущей станции, он остался один, смотрел в окно и с безучастным выражением лица провожал мелькавшие мимо названия станций. По-езд останавливался у светофоров, на полустанках и вновь рвался вперед, как будто это была единственная его цель – ехать, цель, требующая скорейшего завершения. Монотон-ное покачивание вагонов и стук колес были размеренными и монотонными.
Городок встретил Михаила Николаевича таким обилием солнечного света, что он зажмурился, выйдя на платформу, которая представляла собой крошечный кусо-чек асфальта посреди голой земли с редкими кустами обожженной солнцем акации.
- Картошечки, огурчиков малосольных, - слабым голосом, заискивающе заглядывая ему в глаза, забормотала старушка, повязанная аккуратно выстиранным белым платком.
-Вишни, поздний сорт вишни, не хотите ли вишни! – кричала женщина, неся перед собой доверху наполнен-ную корзинку с крупной темно- бурой ягодой.
- Спасибо, мне ничего не нужно, мне бы в санато-рий, - сказал он, будто оправдываясь.
-А…- протянула старушка разочарованно. На тридцать четвертый автобус, милок, ступай, - крикнула она ему вслед, - прямо в санаторию привезет.
Санаторий встретил его аккуратно убранными кор-пусами, клумбами с яркими цветами, площадками для игр, обилием прохладных холлов и большой столовой-рестораном.
С любопытством ребенка он ездил взад-вперед по воздушной дороге, замирая на стыках, когда корзина рас-качивалась из стороны в сторону; с аккуратностью педан-тичного человека выполнял все предписания врача, яв-лялся на осмотры, не пропускал ни одной процедуры. Так прошла неделя. Потом с ним что-то произошло. Его стала угнетать тишина палаты, он не мог без раздражения смот-реть на белый, без единого пятнышка потолок. Какая-то неудовлетворенность самим собой и всем, что его окружа-ло, разверзлась в нем странным чувством пустоты, и в этой пустоте громоздились кафельные ванны, тенты деревян-ные, тенты-зонтики, скамейки для сиденья, причесанные газончики. Как облегчение, всплывало в памяти воспоми-нание речки в деревне, где прошло его детство, дикой, за-брошенной, с плывущими по воде сморщенными листья-ми, с желтыми глазами лилий, жучками, бегавшими по темной поверхности воды. Закрыв глаза, он представлял себе ее плавное течение с мелькавшими силуэтами про-плывавших рыб, с их неожиданными всплесками, расхо-дившимися волнистыми кругами, видел лужайку, обтяну-тую каймой зелено-красных кустов бузины. Бывая в дерев-не, он любил лежать на берегу и смотреть на листья. Они просвечивали зелеными прожилками, он вдыхал их запах, живой, благоуханный, сочный. А здесь? Зачем он здесь? Повернитесь направо, повернитесь налево, перевернитесь на спину, словно он консервы в банке. Никогда не ездил на курорты, и правильно делал! Процедуры, утренние обтира-ния, электрокардиограммы, питание через каждые три ча-са, словно он гайка, вынутая из механизма и теперь прохо-дящая капитальный ремонт для того, чтобы ее скорее можно было запихнуть обратно.
-Михаил Николаевич, - прервала его размышления подошедшая к нему медсестра, - врач выписал Вам хвой-ные ванны с сегодняшнего дня.
-Зачем это? – спросил он с неудовольствием.
-Хвойные ванны укрепляют периферическую нерв-ную систему.
Он резко рассмеялся, встал с кресла-шезлонга, на котором принимал воздушные ванны, едва буркнул «спа-сибо за заботу» и, сунув ласты и полотенце в сумку, бы-стрым шагом пошел по направлению к санаторному корпу-су. Проходя по коридору, на глаза ему попалась вывеска: «библиотека». Он распахнул дверь и вошел внутрь.
Ночное и крик совы. Они бежали в надвигавшиеся сумерки, разрезая рогами свистящий воздух. Вслед им лаяли глупые собаки, почуяв незнакомый запах, но, видя их мощные рога, отбегали в сторону, поджав хвост, и мел-ко поскуливали.
А вот и речка. Они вошли в нее и встали. Вода струилась мимо их разгоряченных тел, поднимаясь вверх возмущенным облаком пара. Кусты бузины смотрели на них красными глазами ягод – они просвечивали сквозь надвигавшиеся сумерки, как пятна приближающегося зве-ря. Слабые тени их еще плясали по ровной ряби спокойно дышащей реки, но с каждой минутой тени чернели, будто стараясь спрятаться от надвигавшейся тьмы, слившись с нею.
-Как пахнет.
-Сеном, - сказала она.
-И гвоздикой.
-Гражданин, библиотека закрывается.
Он вздрогнул.
-Через пять минут библиотека закрывается, - по-вторила библиотекарша, направляясь к нему, - у нас обе-денный перерыв. Вы будете что-нибудь брать?
Он поднялся и, щелкая подкованными подошвами просторных старомодных туфель с тупыми носами, вышел. От движения воздуха хлопнувшей двери оставленный им на столе лист бумаги, на котором он, как показалось биб-лиотекарше, что-то писал, рванулся в сторону и упал на пол. Библиотекарша подняла его. Это был рисунок. Вгля-девшись пристальнее, в хаосе нарисованных ветвей де-ревьев она различила голову оленя. Туловище его слилось с лесом, сообщив ему свой законченный облик, огромные ветвистые рога тонули в нависших над ним сучьях, и вне-запными стрелами, как солнечными лучами, устремлялись вверх.
-Фантазер, - улыбнулась библиотекарша, - а непло-хо, наверное, художник. – И аккуратно свернув листок, спрятала его в свой письменный стол.
Он добрел до своей палаты, поставил сумку с лас-тами и полотенцем возле своей койки, надел сандалии и вышел на улицу.
Они пьют, прильнув к земле. Кажется, что их дыха-ние поднимается вверх тонкими невидимыми струйками. Они смешиваются у них над головой. Вода чистая и тем-ная. Они видят в ней свое отражение. Их двойники. От прикосновения губ вода мягко колышется, и легкие волны набегают на лица их двойников, они морщатся, недоволь-ные.
Неожиданно она пошатнулась и едва не упала. Он поддержал ее. Испуганные глаза и прыжок лани. Он остал-ся один. Чьи-то мягкие ладони закрыли ему глаза. Это бы-ла она. Она смеялась. Тени бузины мягко колыхались. Ее смех врезался в них, рассыпаясь звенящими колокольчика-ми. Он застилал уши, набивался в ноздри, в рот. Ручей журчал, стремясь вылиться в реку, перебирая камушки, ка-тящиеся по дну, он несся одному ему известным путем. Они взялись за руки и побежали. «Мы олени!» - крикнул он
Потом все стало обычным. Она уехала, и все стало обычным. Ему казалось, он забыл ее. Диплом, женитьба, работа, его производственный рост от старшего механика до управляющего производством. Жена хотела видеть в своем муже большого человека, уважаемого обществом. Социальный статус был для нее всем, его индивидуальный, личный, он знал, – ничем. Он построил отличный камен-ный особняк за городом – угробил лучшие годы на добы-вание денег, идя на сделки с совестью, устраивая, свои финансовые «эксперименты». Он не хотел строить дом, но из соображений престижа все-таки строил его, не любил ни архитектуру своего дома, ни его внутреннее убранство, и все-таки жил в нем, ничего не меняя. Он не любил свою жену и все-таки не разошелся с ней. Все чаще он вспоми-нал странную фразу, которую прочитал когда-то в юно-сти, и которая, наверное, из-за своей необычности отложи-лась в его памяти: мы рождаемся большими, а умираем маленькими. Теперь он понимал ее. Он не любил свою профессию, но не пытался ее изменить. Он ничего не пы-тался изменить, день, за днем теряя частички своей души, живя не так, как должен был жить, как ему было опреде-лено небом и судьбой. Всю жизнь он «плыл по течению», потому что это было легче, ленясь душой что-либо преоб-разовывать, сопротивляться, потому что это было тяжело. И вот сегодня промелькнувшие годы жизни, как будто за-вершая своей круговорот, вернули его назад, в юность, в тот день, когда, забыв обо всем на свете, два подростка, он и она, мчались, взявшись за руки, оба в одно мгновение, почувствовав красоту мира, его свободу и пространство, запах леса и поля, свет солнца и блеск мокрых листьев, и он с восторгом узнавал в себе сердце оленя, и оно было и ветром, и полем, и рекой, и лесом, и сосновыми иглами, что залетали к нему в сандалии и должны были колоть его, но он ничего не чувствовал, кроме своего большого, став-шего целым миром, сердца.
Но сегодня он видел перед собой пространство, разделенное на части, и каждую часть еще на части, и еще и еще, и они были маленькими и жалкими.
Ржавые банки, грязная бумага, столбики, указы-вающие границы зон, проволочные заборы и что-то неяс-ное, носившееся в воздухе, заставило его отогнать прочь это затаившееся в глубине сердца опасное чувство свобо-ды, и, припадая на одну ногу, как от внезапной боли вдруг впившихся в подошву миллиона сосновых игл, он забрал-ся в свою клетку- палату и заснул.
Его разбудил настойчивый стук в дверь. Михаил Николаевич взглянул на часы. Пора было идти на очеред-ную процедуру.
МОЗАИКА
(зарисовки с натуры)
Вам, мои бесценные животные, рожденные Зем-лею по слову Господню в пятый день по сотворении мира, и людям, любящим вас в душе своей.
Старая хозяйка и толстушка Ритка
Человеку, умеющему жертвовать собой,
нет нужды быть поэтом или великим.
Он - сосуд Господень.
Собаку звали Ритка. Была она толстая и неуклюжая, десяти с лишним лет от роду, но обладала здоровым бое-вым духом. При встречах с соседскими собаками Ритка скалила зубы, неутомимо лаяла, и поводок, на котором хо-зяйка водила Ритку, упруго и резко натягивался.
Иногда Ритке удавалось вырваться. Молодые здоро-вые собаки больно кусали толстушку Ритку, она визжала, но упрямо и отчаянно отбивалась, не желая сдаваться.
В конце концов, боевые вылазки Ритки едва не окончились трагически.
Однажды они прогуливались по дорожке парка - пожилая хозяйка и толстенькая старушка Ритка. Поводок висел свободно. Ритка подолгу останавливалась, обнюхи-вая кусты и попадавшиеся по дороге урны, и была на-строена миролюбиво.
Увидев хозяина (в это время он возвращался с рабо-ты), Ритка с радостным визгом бросилась ему навстречу, поводок оборвался, и в следующую секунду из-за сараев стрелой выскочили навстречу Ритке два огромных охот-ничьих пса. Отчаянный неистовый вопль Ритки заставил одного прохожего остановиться и воскликнуть: «Какой ужас! Распускают собак!» Второй проворчал, проходя ми-мо: « Собак развели, гадят кругом, того и гляди, переку-сают всех! На поводке надо водить!» Хозяин и хозяйка Ритки суетливо метались вокруг, не зная, как подступить-ся, чтобы вызволить Ритку из беды. Наконец медленно, спокойно, дымя папиросой, подошел хозяин охотничьих собак. Гикнув, он небрежно пнул одного из своих псов нос-ком сапога, и куча тел распалась.
Ритка, окровавленная, лежала на земле и скулила. Увидев сморщенное, заплаканное лицо хозяйки, подползла к ее ногам, замерла неподвижно.
Хозяин Ритки выяснял отношения с хозяином охот-ничьих собак.
Ритка поправлялась медленно. В ветлечебнице по-ставили диагноз – воспаление брюшины. Кололи антибио-тики. Раны долго гноились. Ритка отказывалась от пищи, виновато заглядывала в глаза хозяйке и жалобно скулила, жалуясь на свою судьбу.
Недели через три на морде Ритки появилось нечто вроде улыбки. На прогулках поводок вновь стал натяги-ваться с прежней силой, и, заметив бегающих вдали собак, Ритка рвалась вперед с прежним боевым задором.
Злоключения, кажется, не хотели оставлять их, ста-рую хозяйку и толстушку Ритку.
Однажды на прогулке, заметив вдали своего давнего врага - соседскую овчарку, Ритка, по своему обыкновению, залаяла, заявляя о себе. Услышав голос Ритки и приняв его за боевой клич, овчарка рванулась к ней. Овчарка прибли-жалась стремительно. Ритка насторожилась и напряглась. И тогда старая хозяйка, упав на землю, закрыла собой Ритку. Пасть овчарки оказалась рядом с ее лицом. Овчарка дышала часто, от нее пахло потом и псиной. Глаза их были близко: глаза человека и глаза собаки.
-Ступай домой, голубушка, - тихо сказала хозяйка Ритки. - Иди, иди. Она увидела приближающуюся женщи-ну, услышала ее задыхающийся голос:
-Извините! Она Вас сбила с ног, негодяйка! – Под-цепив овчарку на поводок, отвела ее в сторону. – Вы упали, не больно? – продолжала извиняться хозяйка овчарки, - уж не покусала ли она Вас?
-Ничего, ничего, все в порядке,не наказывайте ее, - опершись руками о землю, старая хозяйка Ритки медленно поднималась. Ей было трудно двигаться – у нее было боль-ное сердце. Притихшая Ритка стояла рядом и умными, все понимающими глазами смотрела на нее.
Потом они пошли дальше, толстушка Ритка и ее удивительная хозяйка.
Старушка
В соседнем с нами доме живет старушка. Худая, со сморщенным бледно-желтым лицом, в поношенной одеж-де, черно-сером пиджаке и такого же цвета юбке, она каж-дое утро появляется у меня под окнами. Едва старушка выходит на улицу, ее окружает стая сизых голубей, голуби жмутся к ее ногам, расклевывая кусочки хлеба. Старушка кидает их с каким-то особым расчетом - тем, кто послабее, хромым, с искалеченными лапками, старается дать по-больше, здоровым, сильным, задиристым драчунам - по-меньше.
Кормила она голубей всегда в определенном месте, возле торца дома, там, где был колодезный люк, и снег зи-мой стаивал возле него.
Первое время, стоило появиться на улице старушке, окруженной тучей голубей, с балкона второго этажа вы-совывался сосед и, вытянув вперед указательный палец, словно собирался выстрелить из него, шипел сиплым го-лосом:
- Не кормите их здесь, не приучайте.
Но это уже после. Сначала он задавал риторический вопрос:
- Зачем вы их кормите?
Старушка, в ответ виновато пробормотав, «вы же кушаете, и они хотят», улыбалась и молчала, не отвечая ни на одну из его дальнейших реплик. Сосед переходил на предложения повелительного наклонения:
- Не смейте кормить их здесь, уходите! привыкнут, все загадят!
Она по-прежнему виновато улыбалась и молчала, продолжая с прежней настойчивостью ежедневно выно-сить птицам корм.
Исчерпав вопросы общего и частного порядка, а также предложения в повелительном наклонении, сосед, в конце концов, успокоился.
И в дождь, и в снег, и в метель старушка неизменно появлялась на круглом пятачке колодца с кастрюлей раз-моченного хлеба, смешанного с крупой.
Пенсия ее была ниже прожиточного минимума. Со-сед жил в кооперативной трехкомнатной квартире. Каждое воскресенье он вытряхивал пыль из полдюжины ковров.
Женщина со странными глазами
В житейском обиходе есть понятие-маленький человек. Оно предполагает чей - либо незначительный социаль-ный статус. Однако это понятие ни-чего не говорит, о его личном стату-се. А ведь именно он определяет ис-тинную цену человеческой души.
В доме напротив нас живет женщина, которая по единодушному мнению всех жильцов слывет странной. И не то чтобы она как-то вычурно одевалась и тем привлека-ла к себе общее внимание, или устраивала бесчисленные вечеринки, тревожа соседей, нет. Слыла она под неприлич-ной кличкой кошатницы и собачницы.
Обычно подобные явления, по общепринятому мнению (на мой взгляд, ложному), свойственны одиноким женщинам которые, якобы не зная на кого излить свою не-растраченную любовь, избирают своим объектом четверо-ногих.
У этой женщины было двое детей. Нельзя сказать, чтобы от избытка свободного времени или изобилия де-нежных средств она кормила всех бездомных кошек, что собирались возле ее дома (не от сытой жизни работают на трех работах – убирают двор, моют подъезды и еще по но-чам дежурят сторожами, а она трудилась и утром, и вече-ром, и ночью на всех этих работах).
Меня всегда поражали ее глаза. Впервые увидев ее, я почему-то решила, что она, должно быть, частенько «за-кладывает за воротник» - необычными были глаза, с какой-то запрятанной в них потаенной тоской. На первый взгляд, их можно было сравнить с двумя спокойными синими озерцами, но не безмятежное небо глядело из их глубины, там словно что-то мучительно искало выхода и не находя, билось внутри, придавая глазам страдальческое выраже-ние.
Она разошлась с мужем давно - дети еще были ма-лышами. Можно сказать, одна поставила их на ноги. Да, ей нельзя было отказать в боевитости характера – едва ли под силу робким душам воспитать детей, содержа еще и мужа – алкоголика. Они жили врозь, но он часто приезжал к ним, голодный, просил денег. Она обстирывала его и, набив сумку продуктами, отправляла обратно на прежнее место жительства (ей с детьми выделили служебную квартиру при ЖЭКе, где она работала дворником). Провожая мужа, она приговаривала сквозь слезы: «И когда же этот камушек с моей шеюшки свалится, хоть бы женился на ком, дал мне отдых.»
Кличку кошатницы и недоброжелательство соседей она, можно сказать, «заработала».
Лоджия их была на первом этаже, и потому «доб-рые люди», будучи уверенные в ее любви к четвероногим, подбрасывали ей своих кошечек, которые им самим при-чиняли ряд беспокойств – то нагадят, то исцарапают ме-бель или порвут дорогие колготки, иные, наигравшись с резвым котенком, уставали от него и старались избавиться любым способом.
Увидев на подоконнике очередную голодную мор-дашку, отчаянно мяукающую, она, открыв окно, запускала котенка на кухню и, налив молока, жалостливо приговари-вала: «Ешь, отдохни, бедняжка».
Ее дочь в этом отношении была полной копией ма-тери, даже имя ее было такое же, как у матери, Валентина, хотя ни характером, ни внешностью они не походили друг на друга. Дочь окончила школу и училась на бухгалтерских курсах. Как-то, возвращаясь с занятий, домой, она встрети-ла на улице брошенного щенка, он пошел за ней, повили-вая хвостиком, должно быть, просил принять участие в его нелегкой судьбе. Взяв щенка на руки, она принесла его до-мой. К тому времени у них в квартире, которая составляла немногим более двенадцати квадратных метров, (не считая кухни), уже жили три кошки, а также приходили питаться несколько бездомных.
Щенок незаметно подрос, и через год маленькая ласковая дворняжечка принесла им четверых щенков. Они теплыми комочками лежали на половичке возле порога.
- Ой-ой-ой, - приговаривала старшая Валентина, вытирая за ними лужицы, которые сначала были маленькими, но с каждым днем, по мере того, как подрастали щенки, увели-чивались в размерах, - замоталась я совсем, одолевают, одолевают!
Кто одолевал, понять было невозможно, то ли сосе-ди, которые, прослышав о четверых щенках, собаке, трех кошках и армии бездомных, что каждое утро собирались под ее окнами, приступали с руганью, то ли одолевали эти самые кошки и щенки. Они все просили, есть, и отказать им она была не в силах.
На субботу и воскресенье из Калуги, где он учился в техникуме, приезжал сын, и тогда у нее не было ни мину-ты отдыха: за детьми прибрать, постирать одежду, приго-товить завтрак, обед, ужин, кошек накормить, а тут еще щенки подрастали
Со щенками им повезло – всех удалось раздать. Без-домные кошки постепенно куда – то исчезли, и она вздох-нула устало – теперь отдохну. Только отдыха не получи-лось. Та самая соседка, которая больше всех умилялась, держа в руках щенка – и ласкала, и прижимала к щекам, чуть ли не целовала крошку: « Милая, милая собачка! Как мы тебя назовем? Милочка, так и назовем, Милочка!», - принесла ее назад.
- Не надо мне, с ней хлопот не оберешься.
Зорька (так назвали щенка), и ее мамаша Алиска каждый день устраивали возню – бегали по квартире, пры-гали с кресла на кресло. Три кота составляли им компанию.
А что делать, - говорила она соседям, когда те осо-бенно сильно бранили ее, - куда их деть?
Однажды, встретив меня на улице, остановила
- Помоги, замоталась я совсем, может, найдешь кого, кто возьмет одну собаку. - И опять поразили ее глаза – страда-ние нашло в них свое пристанище.
В тот день, встретившись на улице, я разговорилась со своей новой знакомой Елизаветой Сергеевной. Меня приятно удивило, с какой сердечностью она вспоминала о своей пропавшей собачонке: «Очень, очень хочу завести собачку, а мою маленькую Кетси, наверное, украли. Я сюда приехала с месяц назад, и как раз в день приезда пропала моя Кетси, я так плакала, так плакала».
«Должно быть, у нее доброе сердце, - подумала я, - пусть та женщина со страдальческими глазами хоть не-много отдохнет. Елизавета Сергеевна, конечно же, возьмет у нее одну собаку». Я сообщила ей адрес.
Через неделю встречаюсь с Елизаветой Сергеевной, и она окатывает меня ледяным холодом.
- Как Вы могли предложить мне такую собаку, вы же виде-ли, кто это, неужели не понимаете? Дворняга! Их вон по улице сколько бегает! Мне даже стыдно стало, что я при-шла смотреть такую собаку! - и, передернув плечами, от-вернулась.
«Вот так, - подумала я, - разные бывают люди. Уж эта - то точно не получит кличку кошатницы, будьте уве-рены».
Что есть красота?
Однажды, возвращаясь из Центра культуры и отды-ха, куда я приезжала по своим служебным делам, я была свидетельницей монолога, поразившего меня своей душев-ной холодностью и, если можно так выразиться, воинст-венной черствостью.
Был конец рабочего дня. Одна за другой сотрудни-цы администрации Центра выходили из здания на улицу и занимали места в служебном автобусе. Рядом со мной ока-залась молодая женщина с чистыми голубыми глазами без единой ассиметричной погрешности в чертах ее необычно красивого лица. С первого взгляда она располагала к себе. Ее румяные щеки говорили о ее молодости и здоровье, а безмятежное выражение голубых глаз свидетельствовало о том, что мир для нее так же ясен, прост и красив, как и она, сама. Одета она была в дорогое манто и норковую ша-почку, которые очень шли к ней .Войдя в автобус, она сня-ла перчатки. На ее правой руке я заметила обручальное кольцо, на левой - два золотых перстня.
Я подумала, как должен быть счастлив ее муж, об-щаясь с ней, ежедневно созерцая перед собой ее совер-шенную красоту.
Когда автобус тронулся, завязался разговор о неко-торых нерешенных проблемах по делам службы, кто-то бросил несколько реплик о своих семейных делах, моя со-седка также вступила в разговор.
Признаюсь, первая же ее фраза подействовала на меня, как ушат холодной воды. Так неожиданно было слышать ее сухой бесстрастный голос. Речь ее была проста, если не сказать примитивна. В ее построениях фразы не было изящества и ума, она говорила без какой-либо эмо-циональной «нагрузки», без какого-либо выражения в ее чистых голубых глазах. Говорила так, словно зачитывала условия математической задачи.
- Вчера иду по улице, - сказала она, обращаясь к сидевшей неподалеку от нее коллеге, - иду в банк сдавать деньги, ку-пила пирожок с мясом, иду и ем, подлетает ко мне ворона и каркает, я иду, она летит за мной и каркает, и представля-ешь, так низко-низко, вот-вот сядет мне на голову. Я мах-нула на нее рукой, она все равно летит и каркает и так на-стырно выклянчивает у меня пирожок. А я слышала по ра-дио, что ворона может сесть на голову и клюнуть, так и пришлось кинуть ей кусочек, побоялась, что если не дать, так и не отстанет, сядет на голову и в самом деле испор-тит шапочку. Иначе ни за что бы не дала, попрошайка, ка-кая, корми всяких попрошаек. Как кинула кусочек, так сра-зу и отстала.
Я вспомнила, что вчера мороз был тридцать граду-сов, и ворона, наверное, умирала с голоду, если так на-стойчиво просила поделиться с ней кусочком пирожка, не взирая на опасность общения с человеком. Ее можно по-нять. Тяжело живется нашим птицам в долгие, холодные, страшные для них зимы. И укрыться-то негде от холода, не спрячешься, подобно человеку, в теплую квартиру, не натопишь печку, а перышки – не такая уж это надежная защита, чтобы терпеть тридцатиградусные морозы без единой оттепели в течение вот уже целого месяца – студе-ной выдалась нынешняя зима. В полуразрушенных раз-грабленных лесах и в летнее-то время не так просто найти пропитание. Городские помойки теперь вычищает обни-щавшее людское племя, именуемое бомжами, да и много ли найдешь зимой пищи на помойках при дороговизне хлеба и нищете большинства населения.
Моя красивая соседка, судя по ее одежде, была да-леко не нищего сословия, и как я знала достоверно, зарпла-та бухгалтеров этого учреждения была намного выше средней по стране.
Я удивилась странности симбиоза - ее безупречной, идеально красивой внешности с черствостью, нищетой ее души. Ведь поделилась она кусочком пирожка с голодной замерзающей вороной только испугавшись за себя, за свою шляпку. И вспомнились мне слова Заболоцкого, ко-торого всегда волновала красота в любой ее форме, его стихотворение «Некрасивая девочка»
«… так что есть красота? За что ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота, или огонь, мерцаю-щий в сосуде?»
И снова эхо
В небольшой уютной комнатке, с большим ковром, протянутым вдоль стены, двумя мягкими креслами возле журнального столика, тахтой с подушечками собралась компания молодых людей. Праздновали День Победы. Иг-рала музыка, девушки переговаривались друг с другом, по-правляя прически перед зеркалом, двое хлопотали возле стола. Молодые люди дымили сигаретами на лестничной площадке. Дверь в квартиру была приоткрыта, и соседи, спускавшиеся или поднимавшиеся по лестнице, косили взглядами на эту шумную компанию.
Никто из них не вспоминал про войну, ведь они бы-ли молоды, знали о войне только из художественной лите-ратуры или кино, или телефильмов. Праздник Победы был для них поводом собраться вместе и приятно провести время.
Когда сели за стол и, налив бокалы, настала очередь говорить тост, только теперь, кажется, вспомнили, что празднуют День Победы. Каждому хотелось сказать что-нибудь необычное,…но все молчали. Шаблонные скучные фразы надоели, да и не стоило начинать праздник с фаль-шивых слов.
Хозяйка квартиры, молодая девушка лет двадцати-двадцати двух, пыталась произнести заученное, нечто вроде, давайте выпьем за наших отцов и дедов, которые выиграли войну, чтобы жили мы с вами, но, почувствовав, что ее тост, по мере произнесения этих набивших оско-мину фраз, как бы проваливается в пустоту, смешалась и замолчала. Все сидели, словно сконфуженные.
И тогда из-за стола поднялся молодой человек с ре-шительным, даже жестким выражением лица, серьезными серыми глазами, его тонкие губы были плотно сжаты, но глаза, ясные и живые, играли мыслью, они жили своей жизнью на этом неподвижном, словно маска, бледном ли-це.
- Я не был участником войны, - сказал он, улыб-нувшись, - как вы сами понимаете, - и маска вдруг исчез-ла, из-под нее выступил мальчик, застенчивый, угловатый и мягкий. Он продолжал. – Слышал лишь ее отголосок – люди говорили. И вот что мне показалось: делились люди даже в то время как, впрочем, и теперь, на две половины: одни из них тянули войну на себе, другие бочком, бочком – и в сторону, где потеплее, да посытнее.
Еду как-то в электричке, рядом две пожилые жен-щины. Ну, женщины и женщины, ничего особенного, я за-дремал. Только слышу, они вдруг заспорили, можно ли от Апрелевки до Москвы пешком дойти. Одна стала уверять, что частенько в войну в Москву за хлебом хаживала, элек-трички тогда ходили редко – одна утром в четыре часа, другая - вечером, да и те, бывало, под бомбежки попадали. Другая все настойчивее возражает, что этак и дня не хва-тит, из Апрелевки до Москвы пешком дойти, и, наконец, говорит сердито: «Спекулировали, небось, на московских рынках, вот и ходили пешком в Москву, а нам некогда бы-ло путешествовать, мы работали. В четыре часа утра вста-нешь и едешь на Путиловский завод, обратно возвраща-ешься в двенадцать часов ночи. А она вон как! Пешком из Апрелевки! Значит, не работала, вот и ходила. Да хлеб-то в Москве по карточкам был». И чувствую, попала в точку (это насчет спекуляции, и того, что хлеб по карточкам был для москвичей). Увидев, что я слушаю, женщина, которую обвинили в спекуляции, словно растерялась, заискивающе на меня посмотрела, продолжая спорить с прежней на-стойчивостью, но теперь уже обращалась ко мне, как буд-то приглашала меня поддержать ее.
- А вот электричку начинали бомбить, тогда и шли все пешком. Спрячешься под вагон во время бомбежки, пути разбомбят, и идешь пешком по шпалам. А я работала, как же, все работали, и я работала, - сказала она с какими-то скользкими увертливыми интонациями и воровато забе-гала глазами.
Я невольно сравнил их: честный открытый взгляд той женщины с Путиловского, ее большие, в сеточке мор-щин, ясные серые глаза, сразу располагающие к себе, се-дые волосы, выбившиеся из-под платка, манера говорить прямо, открыто. Во всем ее облике было что-то крепкое, прочное, надежное. Она невольно вызывала чувство ува-жения к себе. Ее тучная соседка, со всех сторон обставлен-ная сумками и авоськами (одна высокая сумка даже стояла у нее на коленях и почти упиралась в ее двойной подборо-док), была явно застигнута врасплох неожиданным уличе-нием в спекуляции, в этом, как мне показалось, осознавае-мом ею, давнем ее грехе, уже забытом, и который она себе давно простила, оправдываясь перед своей совестью воен-ным временем и трудностями жизни, « а чего не сделаешь, чтобы выжить, мол, не она первая, не она и последняя». Она часто моргала глазами и виновато, заискивающе ог-лядывалась вокруг. Но кроме меня, их никто не слушал.
Вскоре они обе вышли, и я ни о чем не успел рас-спросить их. Да и о чем было расспрашивать? Вот такие, как женщина с Путиловского, наверное, и выдюжили вой-ну, честные, справедливые, всей душой верящие в победу и работающие на нее. Разве не говорят ее слова о том, что приходилось вставать в четыре часа утра, ехать на Пути-ловский и возвращаться обратно в двенадцать ночи, сами за себя? Разве не говорят они о великом труде изо дня в день, о том, что у большинства из них не было любимых, потому что их любимые воевали, большинство из них пи-талось картошкой и хлебом, потому что все остальное: чай, сахар, масло, молоко для них было дефицитом. Разве не говорят эти слова обо всем, что стоит за ними?
- Я не утомил вас? – он обвел всех внимательным взгля-дом. Все слушали его с серьезными лицами.
- И вспомнил я о некоей Валерии, - продолжал он, обод-ренный их молчаливым вниманием, - о ней я узнал из рас-сказа древней старушки, ее приемной матери. Два года на-зад я с родителями отдыхал в деревне. У этой старушки мы снимали комнату в деревенском доме.
Деревенские жители любят поговорить. Новый че-ловек для них, все равно, что праздник. Соседи-то все друг о друге знают, все говорено, переговорено, а с незнаком-цем можно как бы заново пережить давно ушедшие собы-тия. В первый же день нашего с ней знакомства бабушка Вероника (так звали нашу домохозяйку) поведала нам о своей жизни.
Взяли они с мужем сироту еще в молодые годы, ма-ленькой Валерочке тогда и двух годочков не было. Родите-ли у нее умерли от тифа, а девчушка выжила. Не погибать же сиротке, вот и взяли, пожалели, а к тому времени у них двое сыновей уже народились, тоже малыши, ну, где двое, там и трое.
-Это я вам почти дословно передаю слова бабушки Вероники, - сказал он, улыбнувшись. - Как выросла Вале-рочка, в деревне остаться не захотела, уехала в город, рабо-тать в столовую официанткой. А тут война. Немцы при-шли. И осталась она работать в немецкой офицерской сто-ловой.
-А вот дальше послушайте, как она оправдывает свою дочь.- Работа, говорит, официанткой, не тяжелая, денежная и сытная. А что Валерочке было делать? Время голодное, немцы ее не обижали, смирные попались, такие обходи-тельные, вежливые. Один особенно о ней заботился, домик помог ей купить, коровку завести. Пережила она войну. Сейчас в Ленинграде живет, замужем, двое детей. Годов-то ей уж под семьдесят, летит времечко. А я вот здесь до-живаю.
- Тяжело одной в деревне? – спросил я
- А куда денешься?
- А к дочке в Ленинград, говорю
Бабушка Вероника усмехнулась.
-Зачем я ей нужна? Старая стала, теперь я ей в тягость. Не родная я ей, не хочет она меня.
- А сыновья? - спрашиваю
-А сыновья на фронте погибли, один в сорок третьем, доб-ровольцем ушел, все переживал, без него войну не выиг-рают наши, другой - в сорок пятом. И муж в войну погиб.
Все было ясно без слов. Для кого-то немцы смирные и обходительные, для таких, как Валерия, которые благо-получно устраиваются при любой власти, стараясь взять от жизни максимум удобств, не мучаясь ни угрызениями совести, ни воспоминаниями, ни какими бы то ни было невыгодными для них человеческими понятиями и пред-ставлениями. Они ставят во главу угла исключительно свое собственное благополучие. Другие жертвуют своей молодостью, жизнью, страдают душой за каждый сданный город, мучаются голодом, холодом, но не предают свои принципы, если они честны. Одни бросают своих старых родственников умирать в одиночестве, если от них «нече-го взять», другие , несмотря на тесноту, берут их в свою семью, считая недостойным человеческого звания остав-лять беспомощных людей на произвол судьбы. Я знаю та-кие семьи.
-А совсем недавно, - продолжал молодой человек без вся-кой паузы, словно торопился не потерять внимание, кото-рым был окружен на протяжении всего своего длинного монолога, – я ехал в Москву. Был вечер. На каком-то по-лустанке в купе сел пожилой человек, можно сказать ста-рик, мы вместе попили чай, он угостил меня домашними пирожками, и как-то слово за слово, беседа наша коснулась войны. Он оказался словоохотливым и поведал мне «зано-зивший» его память случай из своей боевой жизни лейте-нанта- связиста.
-Посылает меня начальник восстановить связь, - начал он рассказывать, но сначала аккуратно сложил в пакет недое-денные пирожки и убрал в сумку. - Ползу, ползу, мороз градусов под тридцать, а у нас валенок на всех не хватало, так я всю зиму в сапогах ходил, окоченел до костей, ног не чую, всю линию проверил, наконец, нашел. Срезали метра три кабеля, соединил. Едва дополз назад, весь замерзший, как полено. Докладываю, мол, исправил, а связи опять нет. Снова пополз. В другом месте, но уже поближе к нам, опять срезан кабель, а тут артобстрел начался. Ругаюсь, на чем свет стоит, снаряды рвутся, надо быстрее заканчивать, а руки не слушаются – приходилось работать без перчаток. А это наши бойцы, в мороз, чтобы согреться, кабель реза-ли. Он хорошо, тепло горит. Ползал я так раза три. Весь обморозился, но связь-таки восстановил.
- Как же можно у себя кабель резать!- удивился я. А он спокойно, как о чем-то обыденном, повседневном, отвеча-ет:
- Небось, думали, все равно связисты поползут, восстано-вят, - и улыбнулся. – Зимы-то у нас, сами знаете, ядреные, хлопотные. И бойцы, значит, были такие, что свой кабель резали, хоронились в окопах.
- Да, - сказал я, - о таком только от подлинных участников войны и услышишь, в кино об этом не говорят, а зря.
И я понял, что война, это не только нечто героиче-ское, где стреляют, идут в атаку, берут в плен немецких генералов, поджигают танки… Война – это тяжелые буд-ни и очень тяжелая работа, где живут обыкновенные про-стые люди с обыкновенными страстями, слабостями, жела-ниями. И что перевешивает в человеке, долг или его ма-ленькое эгоистическое «я», это война проверяет подлинно, четко, категорично и бескомпромиссно, она разрешает не-легкий вопрос, кто есть кто.
- Так вот, я хочу выпить за тех, кто честно воевал, для кого внутренняя правда была выше устроенного, купленного нищетой души существования, я пью за тех, кто жертвовал собой, и, если на то была воля судьбы, жертвуя, погибал. – Он залпом выпил свой бокал. И помолчав, сказал тихо. – У меня дед погиб в ополчении, под Москвой, ушел добро-вольцем, в действующую армию не взяли, у него было сла-бое зрение.
У всех были серьезные лица, словно пахнуло на них запахом дыма и гари, труда до седьмого пота, душою того нелегкого времени, в котором невозможно было уйти от ответа на вопрос, кто ты?
-Опять Сережка на серьезе, - словно разбуженная затя-нувшимся молчанием, из-за стола поднялась молодая ры-жеволосая девушка, почти девочка, – я не хочу больше ничего о грустном, я хочу танцевать, ведь сегодня празд-ник, - и произнесла по слогам, - по-бе-ди-те-лей! Ура! Тан-цуем! Она увлекла за собой Сергея, взяв его за руку, вклю-чила магнитофон, и уже через минуту из открытых дверей квартиры на лестничную площадку вырывались звуки танцевальных мелодий, топот ног, звонкие молодые голо-са.
Жизнь продолжалась.
РАССКАЗ УЧЕНИКА
Наш класс тихий. Может быть, его зовут тихим по-тому, что у нас ничего не случается. Даже из рогатки никто не стрельнет. А все началось с того дня, когда Саша Крав-ченко встал на уроке истории и, глядя прямо перед собой, сказал:
Я – Наполеон пятнадцатый. До меня было четырна-дцать, но одни молчали из ложной скромности, другие - по причине тугомыслия.
Наш историк Петр Петрович вскинул брови, потом опустил, потом сдвинул их на переносице и изрек очеред-ной педагогический штамп:
-Сядь сейчас же! Если не прекратишь паясничать, отправишься к директору!
Другой принял бы эту игру и дал простор фантазии - не каждому приходит в голову объявить себя Наполео-ном, тем более что и тема-то была «война 1812 года». Только наш Петр Петрович не из таких. Отчитает поло-женные 45 минут, что тогда-то и тогда-то состоялось сражение тех-то и тех-то, причины войны были в том-то и том-то, кто возглавлял сражения, кто стоял у власти, где какие были перевороты, какие династии были свергнуты, а какие воцарились и т.д. И все у него всегда получалось так правильно, геометрично, как будто речь шла не о жи-вых людях, а о мумифицированных чучелах, входивших или выходивших из определенных дат на всем протяжении истории, А вообще, после всех этих исторических побед и поражений, историю человечества со всей определенно-стью я бы назвал историей войн. Сначала швырялись па-лицей, потом изобрели порох и пушки с ружьями, теперь атомную бомбу. И опять, бац! бац! кто-то кого-то убил или зарезал, кто-то над кем-то утвердил свое могущество.
Вот и наш Петр Петрович иной раз такого строгача напустит, словно мы его подданные, а он всемогущий гос-подин, которого мы должны слушаться и не возражать из соображений безопасности.
В тот день Саня Кравченко, после того, как объявил себя Наполеоном, сел и смотрит вокруг, а все молчат: кто-то в книгу уткнулся, кто-то тетради свои начал изучать, с деловым видом листать туда-сюда, в общем, снизошло вдруг на всех рабочее настроение. На прошлой неделе Петр Петрович водил Саню и еще двоих к директору, по-том их вызывали на педсовет вместе с родителями. А все-го-то и было: Саня и Володька с Борькой принесли из дому вязальные спицы и весь урок вязали, объяснив это тем, что хотят повторить подвиг Геракла, который не-сколько дней подряд прял пряжу вместе с женщинами.
Сегодня Саня оказался в одиночестве. Все дружно молчали.
И вот в этом дипломатическом молчании встает Ленка Гликзон, тихоня-тихоней, чуть не заикается, в очках, и голова трясется. Смотрит на Петра Петровича и гово-рит:
- Он не может быть Наполеоном пятнадцатым, потому что мой папа был Наполеоном четырнадцатым.
Вот это бомба! И главное, Санькино сияющее лицо. Кто-то в тот же день в Ленкином подъезде написал: Лена + Саня = Таня.
А Гликзониха расцвела, и прежней замухрышки как не бывало.
У нас в классе несколько групп. Актив футбольный, актив комсомольский и нейтральная половина. Комсо-мольский актив, тот свое дело знает на все сто. Чтобы была дисциплина в классе, успеваемость, потом всякие рейды, стенгазеты, самодеятельность и прочее. Развлекают детей, чтобы время занять и направить воспитание в нужное рус-ло. Эх, господа хорошие, элемент стихийности, вот что главное. А все эти планы воспитательной работы - скука дома для престарелых. Надо ловить момент, импровизиро-вать. Почему от Сани можно отогнать ребят только дирек-торским жезлом? Потому что главное в его характере – этот самый элемент стихийности. Мы не инкубаторные цыплята, которых надо выращивать по правилам науки, чтобы потом они хорошо неслись. Сказал бы наш Петр Петрович: «Да, ты новорожденный Наполеон пятнадцатый, поведай нам планы твоих будущих завоеваний, возможно, в нашем лице ты найдешь верных союзников, не хуже, чем Барклай де Толли для Кутузова или Гекльберри Финн для Тома Сойера». Так нет же, это не запланировано! А раз че-ловеку приходит мысль - он хочет ее высказать, развить творческую фантазию и найти поддержку. Не начать же разговаривать с самим собой! А на тебя кричат: «Ты пло-хой! Ты негодный! Ты недисциплинированный!
Что бы сказали Адам с Евой, полистай они методи-ческие разработки уроков и воспитательной работы!
- Э, - сказали бы они, - наш грех не был запланирован, нам дана была свобода выбора, согрешить или остаться пра-ведными. Мы выбрали согрешить, за что были прокляты и изгнаны из рая. А вы, наши прямые наследники, - сказали бы они нам, - оставляете ли вы в себе этот элемент свобо-ды, то бишь, элемент стихийности? Оставляют ли вам его ваши наставники? ведь если бы Творец создал нас закон-ченными, мы должны были бы быть совершенством. Но только незаконченность содержит в себе потенциал движе-ния. Оставив нам свободу выбора, Творец имел возмож-ность оценить свое творение, и дать ему возможность раз-виваться, потому что, только имея свободу, от нас зависит, делать Добро или Зло, и нечего ссылаться на Творца, что он нас такими грешниками создал.
Но вот воспитатели, должно быть, возомнили себя совершенством, а нас грешниками без права голоса. Но они-то скорее были созданы не Творцом, а запрограмми-рованной машиной, и по ошибке какого-нибудь инженера с незаконченным высшим образованием им вместо метал-лических лап и челюстей вставили человеческие части тела.
Санька же осознавал себя прямым созданием Творца со 100% элементом стихийности. Но кто его по-нял? Гликзониха? Все равно двое в поле - не воины, тем более, если второй - девчонка.
После Наполеона пятнадцатого и гнева Петра Пет-ровича наш комсомольский актив затрубил во все трубы.
- Саша Кравченко мешает работать и классу, и учителю! Он - главный дезорганизатор процесса обучения! Он под-рывает дисциплину! Он постоянно выкидывает всякие штучки – дрючки, не знаешь, чего от него ждать, он не да-ет закончить ни одного объяснения учителю без своих штучек-дрючек, и далее, и далее.
И опять был педсовет, и опять дома ему была взбуч-ка. Я в соседней с ними квартире живу, у нас все слышно, стенки теперь тонкими делают, экономят материал. Отец очень кричал на него, называл недоумком и прощелыгой, что ему приходится с утра до вечера вкалывать на стройке, чтобы прокормить три рта (у Сани мать не работала и еще была маленькая сестренка), а дома вместо благодарности его ждут постоянные плевки из школы (он так и прокри-чал, плевки!) и что неужели у Сани не хватает ума не свя-зываться с учителями, которых он тоже называл недоумка-ми и прощелыгами. Похоже, что все, кто причинял ему беспокойство, были для него недоумками и прощелыгами. Саня в ответ молчал и, по - моему, плакал.
Слышал, в одном фильме какая-то героиня говори-ла: «Счастье-это, когда тебя понимают». Скажите мне, кто же не нуждается в поддержке? Даже силачи – штангисты, что по триста килограммов выжимают, и те о землю опи-раются. А когда ни дома, ни в школе нет, ни поддержки, ни понимания, тут волком завоешь. Просто Саня не такой как все, и он хочет быть самим собой, и он имеет на это право.
У нас в доме живет старик, лет под девяносто. Едва ходит. Родственнички у него еще те. Сноха даже пол по-мыть не придет, а сын все по командировкам, вот Сашка у него вроде как домохозяйкой устроился. Наши дисципли-нированные из комактива приветливо улыбнутся, поздоро-ваются, помашут дедушке ручкой и пройдут мимо, им и в голову не придет покормить старика, купить для него что-нибудь в магазине.
А Саня всем помогает. Бабушке с пятого этажа, ко-торая плохо ходит, всякий раз помогает спуститься, ведра на помойку ей выносит. Санька, он сердечный, хотя сты-дится этого. Моя мама говорит про него, повезет девчонке, которую полюбит такой парень. Единственная Гликзони-ха, пожалуй, и раскусила его и поднялась, как Жанна д., Арк, на защиту своего короля. Только на этот раз Жанна д., Арк уцелела, а короля сожгли. За систематическое на-рушение дисциплины решили отчислить Кравченко из школы. И отчислили бы, если бы наш историк Петр Пет-рович за него не вступился. Вот так и бывает, бьют, бьют человека, пока не забьют, а потом вдруг раскаиваться нач-нут. Петр Петрович теперь на уроках вроде сам стал Са-ню на фантазии настраивать, наводящие вопросы зада-вать, уроки стали чуть-чуть поживее, как в подготовитель-ном классе «академии находчивости». Только теперь Саня молчит, ни звука. И скучно стало без его импровизаций, тоска!