III
И, в розное они теченье
Опять влекомые судьбой,
Сойдутся ближе на мгновенье,
Чем все миры между собой.
Каролина Павлова
6 октября на Марсовом поле действительно собралось едва ли не все 448-тысячное население столицы. Пестрая толпа народа всех возрастов и сословий, заполнившая огромное поле, внимала митрополиту Серафиму - возносилось благодарственное Господу Богу молебствие, ознаменовывавшее окончательное завершение всех бедствий, выпавших на долю народа в этом году: Польское восстание было подавлено окончательно; холера, дойдя до Петербурга, перекинулась на Европу.
Если слух был обращен к речам митрополита, то взоры - на августейшую чету, стоявшую на возвышении и видимую каждым из толпы. Государь Николай Павлович, на котором, несмотря на нулевую температуру по-утренне холодного воздуха, был лишь тонкий суконный мундир, восхищал своею царственною наружностью, государыня Александра Федоровна - величественною красою.
Среди свиты императрицы стояла Софья Муранова, с бриллиантовым шифром и голубою лентою на груди. Ее исполненные страдания глаза были подняты к небу, и только поэтому слезы удерживались в них. Она затаила свою боль, ничего не рассказав ни Надине, не государыне - вчера, получив известие о приговоре. Потеряв способность слышать, говорить, мыслить… И сейчас она, истощенная страданием, изнемогала среди всей этой торжественности, огромного скопления народа, и не могла слиться с общею молитвою благодарности, с этим единым порывом народного подъема, несмотря на еще детские, по-институтски развитые в ней глубокое религиозное чувство и пламенный патриотизм. И не она одна…
Евдокия пристально всматривалась в толпу, хотя знала, что без лорнета ничего не сможет увидеть. Мучительно напрягая взгляд, она пыталась найти в толпе Одоевского.
Прасковья, поправляя удивительно шедший к ней темно-зеленый берет, третьего дня подаренный папенькой, выглядела очень радостной и оживленной. Необыкновенно развитый в ней патриотический пафос, которым горели сейчас ее блестящие черные глаза, в соединении с общею живостью прелестного лица, являли собою образ столь пленительный, что окружавшие княжну молодые люди невольно обращали в ее сторону взоры - кто исполненные задумчивой печали, а кто, большей частью, гвардейские офицеры, игривой заинтересованности. Но когда глаза ее встречали несчастное лицо сестры, тень глубокой печали набегала на прелестные черты Прасковьи, она грустно покачивала головою, приводя в движение длинные локоны, и в очередной раз отрицательно отвечала на вопрос Евдокии «Пашенька, ты не видишь его?» Прасковья знала Одоевского только по описаниям сестры. Она искала в толпе небольшую худощавую фигуру, «скорее всего, в черном пальто». Вернее, не искала, а видела перед собою множество таких, похожих одна на другую, фигур, и не знала, что отвечать сестре, которая и сама сознавала - Прасковья ей ничем сейчас не может помочь. Только Евдокия могла узнать из всей этой бесчисленной толпы одну милую худенькую спину, но она видела лишь смутные очертания и не могла разглядеть никаких особенностей фигуры.
Одоевский стоял на другом конце Марсова поля. Его глаза были закрыты, но это не выглядело предосудительным среди возносящей благодарения Богу толпы. Пытаясь думать о счастливом избавлении родины, он невольно молился о Евдокии, прося у Господа только одного: терпения и душевных сил для нее. Одоевский не просил ничего для себя, но сознавал, что Бог знает его помышления, которые все составляла надежда на новую встречу…
Забывшись, он не услышал, как подошел к концу молебен. Голос Ольги Степановны прервал его молитву: «Владимир, ты у меня такой рассеянный, вечно в своих мыслях», - говорила она и брала его под руку, а Одоевский слышал, что громкий одиночный голос митрополита сменил гул многотысячной толпы, пришедшей в движение. Его глаз, заметив это движение, невольно вглядывались в сменяющие друг друга лица и фигуры людей, вновь пытаясь встретить Евдокию. «Мы едем к Апраксиным», - поторапливала мужа Ольга Степановна, а он едва поспевал за нею, не в силах лишиться этой последней надежды видеть Евдокию. Он всматривался вдаль, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, с каждым шагом, отдаляющим или приближающим его к ней, но неизбежно уводящим с поля.
Евдокия и Прасковья шли, державшись за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе, но глядели в разные стороны. Они условились об этом заранее, в надежде на то, что так увеличится вероятность встречи, и хотя бы одна из них сможет увидеть Одоевского. Вдруг Евдокии показалось, что всего в нескольких саженях от нее мелькнуло родное лицо, совсем недалеко, прямо за той дамою в красной шляпке, которую так легко заметить. Ее предчувствие, которому она, однако, не всегда доверяла, подкреплялось, делалось почти уверенностью: несмотря на то, что она не могла разглядеть его лица, непрестанное движение, в котором оно пребывало, подсказывало ей, что это он, что он тоже ищет ее. Стараясь не терять его из виду, Евдокия ускорила шаги, торопливо оборачиваясь к Прасковье и склоняясь к ней со словами»Поленька, взгляни, пожалуйста…за той дамою в красной шляпке…вглядись в его лицо - ты видишь его глаза? У него серые глаза». Прасковья, также ускоряя шаги, посмотрела, куда указывала сестра, и тут же недоуменно подняла на нее глаза: «Додо, ты же говорила, он будет в штатском?» Евдокия, невольно остановилась. И вправду, за яркой шляпкой теперь колыхались штаб-офицерские эполеты. Но тут же шаги ее почти обратились в бег, она надеялась, что высокий офицер всего лишь загородил собою небольшую фигуру Володеньки. Прасковья бежала за сестрою, на ходу поправляя локоны и съехавший набок берет.
Вот они поравнялись с дамою в красной шляпке и, провожаемые ее недоуменным взглядом, углубились дальше в толпу, ориентируясь теперь на высокого штаб-офицера, который только издалека казался идущим прямо перед дамою. Но Евдокия была уверена, что Владимир шел невдалеке от этого господина, ведь ее взгляд оторвался от него лишь на долю секунды. И, наконец, она увидела - милая темноволосая головка, в какой-то сажени от нее…Не отводя глаз, боясь вновь потерять ее из виду, Евдокия слегка приподняла руку сестры, указав ею направление взгляда. В тот момент Одоевский повернулся в профиль, и у Евдокии не осталось никаких сомнений. Теперь их разделял только тот высокий военный; Евдокия в неосторожности ударилась головою о его золотой эполет. «Простите, сударь», - только и успела пролепетать она, как забыла обо всем - и об офицере, и о боли, бьющейся в виске, даже о сестре, которая осталась где-то позади, выслушивая за нее извинения от военного, который оказался не только очень вежливым, но и весьма приятной наружности полковником Велегиным.
Он был всего лишь в каком-то вершке от нее, он мог чувствовать ее учащенное дыхание за собою, он и чувствовал, и знал… Ведь тогда, повернувшись в профиль, не мог не заметить родного лица. Но оба они понимали, что рядом идет Ольга Степановна, даже Евдокия, никогда прежде не видевшая ее, догадалась, кто эта массивная, уверенная в себе женщина, рядом с которой Володенька казался еще более маленьким и тщедушным.
Так они шли, терпя эту сладкую муку, шли, пока им не открылась заполненная каретами площадка, где было еще теснее, че на самом поле. И тогда Евдокия, не в силах более выносить, поймала его свободную руку. Он сжал почти до боли, оставив в ней небольшой листок бумаги. Их руки не расцеплялись до последнего момента, пока Одоевский и Ольга Степановна не отделились от редеющей толпы, направляясь в своей карете.
Усадив жену в экипаж, Владимир на мгновение остановился и, совсем близко перед собою, увидел Евдокию, едва сдерживающую слезы. Не думая ни о чем, кроме того, как не допустить этих слез, он спрыгнул с подножки. Если бы Ольга Степановна не торопилась с визитом, ему, возможно, удалось даже сорвать поцелуй, но властный голос супруги заставил едва подавшегося вперед Владимира вернуться к ступенькам кареты. Одним движением оказавшись внутри, среди тепла и мягких диванных подушек, он, стараясь не думать о том, как ей сейчас там холодно и горько, прислонился головою к стенке. «Трогай», - приказала кучеру Ольга Степановна, и карета торопливо покатилась, увозя его, почти задыхающегося от сдерживаемых рыданий, и оставляя ее, навзрыд плачущую на плече сестры.