Дверь скрипнула, и из промозглой сырости дождливой ночи в хижину ввалился шарообразный мужчина в дорожном плаще. Когда он скинул со своей головы капюшон, стало ясно, что на его округлом теле умудрился удержаться еще один шар, гораздо меньшего размера, чем первый, и этим шаром была его абсолютно лысая голова.
- О! О! Уже, уже, все, все в сборе, в сборе, - промямлил он.
Это был Толстый Том Повторяла. Он действительно повторял дважды почти что все слова, слетавшие с его сальных розовых губ.
- Хозяин, хозяин не поскупился, не поскупился, - Толстый Том приветствовал собравшихся почтительными поклонами. За длинным дубовым столом сидели его собратья по ремеслу: Сопливый Жак, Горбатый Леон, Хромая Паулина, Волчица Люси и Припадочный Йорк.
- Все в сборе, только нет нашей Летучей Мыши, - радостно затараторил Сопливый Жак, и его вечно красный нос от возбуждения раздулся до размеров небольшой тыквы.
- Побойся бога! Мэри умерла, и тому уже полгода, - просипела Волчица Люси.
- Какая жалость! Вот незадача! Мы бы с ней так закрутили….
Сопливый Жак от души веселился. По его счастливой роже было видно, что он несказанно рад видеть всех присутствующих, и его нимало не смутило известие о смерти Мэри. Хотя слово «смерть» в компании, собравшейся в эту дождливую ночь, повторялось так часто, что утратило всякое значение, коим обычно принято наделять это слово.
Из кухни вышли две служанки и принялись накрывать на стол. Под убаюкивающий треск поленьев в камине жадным взорам собравшихся предстали аппетитные блюда с графского стола: цыплята, только что с вертела, щедро приправленные чесноком. Кровяная колбаса, еще не резаная, тугими кругами собралась в пирамидку на серебряном блюде. Поросенок с яблоком во рту, подрумяненный до золотистой корочки, манящий своим крохотным пятачком и желейными щечками; перепела в большом медном котле, приправленные сметаной и густо засыпанные зеленью. Баранья нога – о что это за нога! – по срезу на ней можно было считать кольца, словно на торце спиленного столетнего дуба. Аромат, который она издавала, был непередаваем и перебивал запах всей снеди, собранной на столе до нее. С краю поставили лук и пару головок чеснока и, в конце концов, когда на столе, казалось, уже не осталось и свободного места, вынесли белый хлеб и пять кувшинов вина.
Виновники этого небывалого пиршества переглядывались промеж собой, однако не решались произнести и слова, чтобы не сглазить изобилие стола. Но когда служанки удалились, возглас восторга и облегчения пронесся над столом.
- Алиллуйя! Хозяин на славу нас угостил, - заверещал Припадочный Йорк.
- Ему-то эта снедь сейчас глотку дерет, - съязвила Хромая Паулина, разрывая пополам цыпленка.
Остальные последовали ее примеру, и тишина небольшой комнаты испарилась под натиском чавканья и бульканья. Вино щедро лилось по глиняным кружкам, и жирные пальцы едоков, обхватив их пузатые бока, сдвигали кружки без всякого тоста.
Захмелевшие гости, уже умерившие свой аппетит изрядным количеством съестного, заговорили:
- Живут, живут же господа! – начал беседу Толстый Том.
- Как у них кожа не лопнет жрать столько? – отозвалась Хромая Паулина.
- А я еще и не такое едал. Прошлым летом. Жак не даст соврать. Мы с ним выпили бочку порто и съели теленка, - Горбатый Леон не врал. Их с Сопливым Жаком, действительно, призывали в поместье королевского лекаря, и они расстарались на славу. За их мастерство каждому насыпали по кошелю серебра и выкатили бочонок порто.
- Слыхала я, что вы там так завернули, что всем тошно стало, а кого-то удар хватил, - снова отозвалась Паулина.
- Не…-, не…-, ….одного. А, а, троих, - вставил Толстый Том.
Сопливый Жак наполнил бокалы и, призывая опустошить их немедля, изрек: «За наше ремесло!». Собравшиеся выпили до дна, беспрекословно подчиняясь столь важному для них тосту. Откусив пол-луковицы, Сопливый Жак решил-таки пролить свет на истинное положение вещей:
- Когда я работаю, вы сами знаете, смотреть по сторонам времени нет. А уж после крестьяне, что были при том свидетелями, рассказывают, как оно было. Ручаться за их брехню не стану, но говорят, что без чувств унесли пятерых.
- Да будет врать-то!!!! – Волчица Люси, чуть не поперхнувшись от хохота, ударила Сопливого Жака по спине, и тот от неожиданности икнул, да так громко, что напугал Припадочного Йорка. Йорк затрясся и, так как в его руке был кувшин с вином, окатил всю честную компанию. Мокрые, пьяные застольщики зашлись от смеха и так звонко, что разбудили собак, и те закатились протяжным лаем, подымая на ноги весь замок.
Но пьяному, как известно, море по колено, и остановить ночное празднество было уже невозможно.
Собравшиеся, по своему обыкновению, в ночь перед работой не спали, а веселое времяпрепровождение только подпитывало их талант. Все они были представителями весьма редкой, но очень уважаемой профессии. Они были плакальщиками.
Когда человек отдает богу душу, ему все равно, как его закопают в сырую землю, с причитаниями или без. Но родственникам покойного, особенно если последний оставил им немалое состояние, хочется проводить усопшего шумно. Чтобы рыдания разносились по всем окрестностям, и платки были мокры от слез. Но как заставить толпу заплакать? Иной раз всем, напротив, хотелось веселиться, ибо покойный при своей бытности среди живущих так всем надоел, что его кончина была весьма желанной, если не сказать, долгожданной.
Тогда-то на помощь приходили плакальщики. Они заводили толпу своими причитаниями, так что даже те, кто терпеть не мог усопшего, кидались на крышку гроба и в отчаянии бились об нее головой. Все плакальщики были наперечет и промышляли этим ремеслом с малых лет. Хромая Паулина охромела оттого, что ее мать, также плакальщица, таскала ее на похороны с детства, и для того, чтобы маленькая Паулина ревела, колола ее в ногу иглой. Душераздирающий детский крик леденил душу скорбевших родственников, и Паулина была нарасхват. Мать до того наколола ей ногу, что девочка начала хромать. Оттого и получила прозвище – Хромая Паулина.
Сопливый Жак проливал столько слез, что, казалось, рыдай он в какую-нибудь посуду, слезы наполнили бы пару молочных крынок. Его легко было узнать по зареванной физиономии и красному носу, с которого свисали крупные капли слез. Горбатый Леон одним своим видом вызывал сострадание. А когда он едва слышно шептал: «Покойный был так добр ко мне!», - все вокруг проникались уважением к телу, лежащему в гробу. Припадочный Йорк обычно валялся в грязи и пытался спрыгнуть в могилу за безвременно ушедшим. Толстый Том мастерски произносил надгробную речь, и так как все произносимое он повторял дважды, казалось, что эхо вторит голосу плакальщика. Волчица Люси обладала редким и весьма подозрительным даром. Едва она начинала причитать, все собаки, заслышавшие ее, принимались оглушительно выть. Что слышали они в ее стонах, одному богу известно.
Особым уважением среди плакальщиков пользовалась покойная Мэри – Летучая Мышь. Если она подходила к гробу в своей огромной черной, с кистями накидке, более похожей на сложенные крылья, даже самый солнечный день становился пасмурным и серым, а невесть откуда взявшиеся облака проливали на траурную процессию мелкий колючий дождь. Однажды вслед за дождичком разразилась целая буря, и молния, сверкнувшая в черном небе, поразила Мэри насмерть. Как только душа ее отлетела, буря кончилась, и в небе засверкало солнце. Да! Таких, как Мэри – Летучая Мышь уже не сыскать, да и плакальщиков можно было на пальцах пересчитать. Поэтому-то ночные оргии и пьянство прощались им безоговорочно. А бледность и черные синяки под глазами после бессонной ночи придавали лицам требуемую трагичность.
Неужели наступит тот день, когда на свете не останется ни одного плакальщика?! Куда катится этот мир?!