«Люди, как правило, не позволяют себе любить именно потому, что многое поставлено на карту – будущее и прошлое».
Коэльо Пауло.
Вероника решает умереть.
Теперь-то я, конечно, знаю, что такое прилежание. А в тот год, - когда мне после окончания второго класса выдали табель, где я увидела, что за прилежание у меня стоит «четыре», а у всех остальных в классе были пятерки, - я просто не знала этого слова. «Ты плохо относишься к учебе», - сказала мне мама в ответ на мой вопрос, что означает непонятное слово. Но это не объяснило мне смысла странного понятия, потому что учиться мне нравилось. И я даже принесла однажды на урок труда папины носки, в которых ножницами проде-лала дырку, чтоб потом ее заштопать. Мы как раз проходили штопку, - а у меня не было подходящей дырявой одежды. Все ученики принесли на урок какие-то рваные вещи. Но мне показалось, что старые рваные вещи надевать все равно уже неприятно, даже если их и зашьешь или заштопаешь. А вот если вещь новая и красивая, но просто немного порвалась, - вот тогда совсем другое дело. Поэтому я и придумала вырезать дырку на папиных носках.
Может быть, «четыре» мне поставили за то, что я засмеялась вслух, когда моя соседка по парте сказала, что ее мама работает в банке? Но ведь это и в самом деле смешно! Как можно сидеть за письменным столом внутри огромной перевернутой банки и работать? В ней так скучно, так душно. И не с кем поговорить. И вокруг, куда ни глянешь, - только прозрачное стекло. «Твоя мама правда работает в банке?» – спросила я свою соседку и опять засмеялась. Нет, я бы в банке работать никогда не согласилась!
К тому же, я умела незаметно зевать! Для того, чтобы не зевнуть, надо просто крепко сжать губы и не разжимать их до тех пор, пока зевок не уйдет в тебя, словно ты его проглотил. Правда, лицо при этом немного словно гримасничает, как будто бы я кого-нибудь дразню или смеюсь над кем-нибудь. Но можно закрыться руками и сделать вид, что о чем-то думаешь. И учительница никогда не сердилась на меня, что я зеваю на уроке! А раз я не зеваю во время урока, - значит, я прилежна, значит, я очень-очень прилежна.
Правда, я подозреваю, что не была прилежной на уроке пения, потому что не смогла спеть, стоя перед всем классом, две песенные строчки:
То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
Я не смогла спеть эти строчки не только потому, что очень стеснялась, но еще и потому, что мне не нравилось слово «ракита». Березку и рябину я представляла себе хорошо, а ракита казалась мне каким-то безликим деревом без ветвей и листьев, хотя в песне пелось, что это куст. «Что такое ракита?» – под-няла я руку на уроке. «Это кустарник!» – твердо ответила учительница. «А дерево ракита бывает?» – спросила я. «Бывает», - сказала учительница. «А почему?» – опять спросила я и получила в ответ: «Не мешай классу!»
Но главное даже не это. Главное – это то, что надо было спеть песню перед всем классом. Учительница высоким голосом пела первую строчку, покачивая в такт мелодии рукой из стороны в сторону, - а я должна была подхватить вместе с ней, а потом одна допеть вторую строчку, - но я молчала. Уже все ученики пропели песню, кто громче, кто потише, - но теперь я и вовсе не могла петь. Раз все спели эту песню, зачем же я буду повторять ее? Это неинтересно, скучно – все равно что сидеть за письменным столом в стеклянной банке.
Учительницу звали так же, как маму Ленина. И уже одно это совпадение делало невозможным какое-либо непослушание. «Спой!» – громко шептали мне из класса.
Но как я могла ТЕПЕРЬ петь, - теперь, когда ВСЕ ждали меня, ВСЕ на меня смотрели, ВСЕ хотели услышать, наконец, как же я пою?
Однажды после уроков я возвращалась домой и в том месте, где широкая клумба благоухала цветами, - увидела неопрятную женщину. Все у нее было грязным и старым, кроме платка на голове. Платок нежно зеленел и был похож на цветущую клумбу или на летнюю лужайку в лесу. Она размахивала грязной палкой и смотрела прямо на слепящее солнце, и говорила не очень понятные мне слова, из которых я запомнила только «Отче наш».
«Это молитва», - сказала мне мама. Как же так? Ведь молитвы читают в церкви, а в церковь ходят только старые сморщенные бабушки в черных платках, надвинутых на самые глаза.
Но я слышала, как женщина говорила странные напевные слова, которых я никогда раньше не знала. Даже мама знала лишь первую строчку: «Иже еси на небесех…» Когда мама ушла на кухню готовить ужин, я надела на голову ее прозрачный тонкий платок, посмотрела в окно, прямо на яркое солнце, и сказала медленно: «Отче наш! Иже еси на небесех…» От яркого света я немного ослепла, сняла платок и пошла к маме: «Какого цвета твой платок?» «Фисташковый», - улыбнулась мама. Волшебное звучание незнакомого слова обволокло меня и запомнилось навсегда.
В десятом классе я сшила себе фисташковое платье. Мне хотелось походить в нем на летний луг, как я прочитала в одной книжке. Но когда мальчик на выпускном вечере подошел ко мне в темном зале, где звучала музыка, - я вспомнила вдруг свою робость на уроке пения, - я сказала мальчику, что не умею танцевать. «Я позвоню тебе завтра», - пообещал он.
И я подумала, что выйду замуж за любого, кто просто позвонит мне по телефону или улыбнется на улице. Мне и сейчас иногда кажется, что раздающийся в квартире телефонный звонок – от того мальчика.
***
У меня родился сын, и я была счастлива. Я смотрела в окно, на заходящее солнце, - и шептала слова молитвы. Я знала ее теперь хорошо. И мне очень хотелось всех любить и всем желать счастья – всем людям на Земле, всем собакам и кошкам. Но мне никто не писал писем и не звонил по телефону.
***
Я ехала в поезде домой. Сосед по купе, немолодой мужчина, у которого три года назад умерла жена, угостил меня фисташками. Еще он купил мне напиток со странным названием – «Дикая земляника». Я ушла утром умываться, а когда вернулась, - на столе стояла бутылка сладкой воды. Мне сразу вспомнился Кишинев, как по утрам бабушка моя ставила у моей кровати тарелку с клубникой. Я просыпалась от сладкого запаха и босиком выходила в сад, где бабушка встречала меня с улыбкой, - и мир казался мне прекрасным.
«А разве бывает культурная земляника?» – спросила я, тут же удивив-шись положительному ответу. И замысел простенького рассказа уже витал в воздухе. И я знала наперед, что мужчина несмело попросит мой телефон, но я не хотела опять ждать несбывшегося звонка. Да и платье мое фисташковое давно уже вышло из моды. И когда он выходил на своей станции, я дала ему сложенный вдвое листок бумаги, где вместо телефона были записаны стихи Софии Парнок:
Ты уютом меня не приваживай,
Не заманивай в душный плен,
Не замуровывай заживо
Меж четырех стен.
Нет палаты такой, на какую
Променял бы бездомность поэт,
Оттого-то кукушка кукует,
Что гнезда у нее нет.
Я не могла дать ему свой телефон еще и потому, что там, в другом городе, остался человек, который заглянул мне в глаза и попросил, чтобы я написала ему письмо. И мне хотелось поскорее приехать домой, сесть за стол и – писать ему, писать взахлеб о своей жизни, писать о том, как мне радостно и светло повторять его имя, как мне хочется увидеть его опять – в клетчатой рубашке, с закатанными рукавами, улыбающегося. Это он написал в своей книге о девушке в фисташковом платье, похожей на летний луг. Это не обо мне. Но фисташковое платье, явившееся вновь, - унесло меня в мое прошлое.
И я поняла, что в жизни действительно существуют лишь два времени – прошлое и будущее. Настоящего нет. Вот только чуточку мы подумали о будущем, - и вот оно сразу же становится прошлым. А настоящего не бывает.
…Я написала ему письмо, и таинственным образом, нечаянно для меня, рождались в нем глаголы будущего времени. Но если бы они стали реальностью и осуществились, - то сразу бы превратились в глаголы прошедшего времени, потому что настоящего нет: «И она… Ах, она смогла даже обнять любимого мужчину. И, может быть, поправить ему сбившийся шарф, поцеловать в уголок губ? Или по-прежнему лишь заглянет ему в глаза?»
В рассказах и повестях, которые я читала, меня уже не удивляла внезапная смена грамматического времени, потому что я знала теперь, что именно так и бывает в жизни: «Их ребенок спал, разметавшись, причмокивая и улыбаясь во сне, с измазанными чем-то губами. Мама наклонилась над Павликом, чтоб подоткнуть одеяло, - и тут он проснется» .
Мне вспомнилось, как у моей подруги умерла бабушка. Мы учились тогда на первом курсе, - и это была первая смерть в нашей жизни. В день похорон я предложила подруге переночевать у меня и, чтобы как-то отвлечь ее от грустных мыслей, дала почитать ей Сергея Есенина. Мне казалось, лишь только она прочтет первую же строчку «Ах, как много на свете кошек», - так сейчас же поймет, что еще существует в жизни настоящее, которое пока не стало прошлым и лишь готовится перейти в будущее. «Все прошло, потерял я бабку», - прочитала вслух моя подруга и заплакала.
Не было настоящего! Было лишь два времени. Два больших грамматических времени, отражающих нашу жизнь, - прошлое и будущее.
Четверка по прилежанию, поставленная моей строгой учительницей и, казалось бы, навсегда оставшаяся в прошлом, ушла со мной в будущее, - в котором я так и не научилась петь и танцевать.
Я очень хотела, чтобы у меня была «пятерка», но, видимо, заслужила только «четыре».
…Я встретила недавно свою первую учительницу, которая поставила мне «четыре» за прилежание только потому, что я постеснялась спеть перед классом две строчки:
То березка, то рябина,
Куст ракиты над рекой.
А мне к тому же не нравилось слово «ракита». И я не знала в то время, что такое «прилежание».
«Есть ли у тебя семья?» – строго спросила бывшая учительница.
«Да! Сын!» – ответила я и добавила: «А замужем я не была». (И про себя добавила еще: «У меня же четверка по прилежанию!»)
«Всякое бывает», - разрешила бывшая учительница.
«Даже если у тебя четверка по прилежанию?» – мысленно спросила я ее).
«Да, всякое бывает», - подтвердила я.
«Как твои дела?» – спросила она, чтобы просто о чем-нибудь спросить.
(«Я по-прежнему стесняюсь петь. А также танцевать», - призналась я).
«Я защитила докторскую диссертацию», - ответила я.
«Ты?» – удивилась она.
(«Да, несмотря на слабое прилежание»).
«Да, в Москве», - ответила я.
Мы расстались. И я не могла уснуть до двух часов ночи, пока «Четверка по прилежанию» не материализовалась в эскиз рассказика.