Станция Таганская
(форс-мажор!)
Олимпиония Кузьмича Лузгу всегда интересовало внутреннее пространство мыслящей личности, наверное, потому, что он никогда не отличался ортодоксальным мышлением. Счастья у него не было, а были так, одни тусклые отблески, которые отсвечивали где-то там вдалеке туманной надеждой. Но, тем не менее, Олимпионий Кузьмич никогда не давал волю злости. Его работа в колхозе была невесть какая тяжелая, он заворачивался от такой жизни, считая, что на этой работе уродуется каждый день без ненависти и радости.
На улице было лето, летнее солнышко блестело и отсвечивало на лысине Олимпиония Кузьмича, который в последнее время стал какой-то печальный и удрученный, от чего взгляд у него сделался тяжелый и пасмурный.
В последнее время он с особой дерзостью стал предаваться воспоминаниям о былой молодости, когда еще студентом имел перспективу остаться в столице, но институт не закончил и в Москве не остался, о чём очень печалился.
Наверное, один из смыслов жизни и заключается в том, чтобы в преклонном возрасте вспоминать то, что было в молодости, именно эти воспоминания теперь всё больше и больше давили и тяготили его сознание. Всё чаще вспоминая примятые годы, он путешествовал по памяти по столице, водя по карте Москвы широким прокуренным ногтём. Так предаваясь воспоминаниям, он путешествовал по Москве, где каждый раз его палец упирался именно в станцию метрополитена под названием Таганская, вот запомнилась ему эта станция и всё тут.
Если же брать в двух словах, дабы не утомлять озабоченного читателя, у отрока с редким названием Олимпионий на четвёртом курсе всё было бы хорошо, но тут в его судьбу одновременно вмешались сразу два обстоятельства. Ими были курсовая по технике безопасности и неожиданная «скоропостижная» любовь со стороны Москвички, женитьба на которой, (а это было вполне реально), маячила Олимпионию скорой пропиской и всеми прочими прелестями столицы.
Курсовую по технике безопасности он защитил блестяще, написав её с маху на тему вылетающих из-под циркулярной пилы сучков, которые, будучи просто стеклянными, разлетались осколками в разные стороны. В общем, он её почти защитил, выдвинув инициативу нарисовать плакат, что вскоре и сделал. На том плакате было написано: - «Бойся сука!»… Может быть, ему стоило написать на этом плакате: - «Бойся вылетающего сучка!», но в силу своей деревенской прямоты он написал именно первое. Но ректор, зайдя в учебный цех и прочитав плакат, почему-то сделал ударение на первую гласную, это ему не понравилось, в плакате он нашел что-то из ряда вон выходящее и пока Олимпионий ехал в метро на решающее свидание, его просто отчислил из института, но студент об этом, пока ещё не догадывался.
Его перспективная любовь жила почти в самом центре столицы на станции Таганская, куда он сейчас очень спешил. Невеста ждала его вместе с родителями, в общем, всё было серьёзно. В общежитии над кроватью у Олимпиония автографом дня висела её фотография, которая каждый раз молчаливо напоминала ему о себе.
Из подземелья метро он поднялся по эскалатору, вышел на улицу, но тут его взору предстала пирожковая. (была там когда-то такая с рисунком медведя и Машеньки, с надписью - «Сядь на пенёк и съешь пирожок»). И Олимпионию вдруг так захотелось съесть этот самый, так смачно смотревший с картинки на него пирожок, что он его купил, начал есть и уже было дело, доел… Как вдруг у него схватило живот, полосонув по нутру, словно саблей!
В теле и голове Олимпиония появилась страшная смута, которая кроме вреда ему ничего хорошего не принесла. Он уже было, подумал, что грешно противиться велению сердца, но делать было нечего, как лихорадочно искать глазами табличку с надписью туалет. У него были глаза, и он ими всё видел. Он даже её нашел, и побежал по направлению стрелки за угол, простучав каблуками вниз по ступенькам подвала, слетев туда падающей звездой. С каждой секундой загружаясь конкретнее, он остановился на миг оценить ситуацию… Но все дверцы в столь желанном для него заведении на беду оказались - закрытыми! У Олимпиония ещё оставались какие-то секунды для совершения манипуляций… с одежной, и он мог бы ещё успеть, присесть где-нибудь в углу, но нет. Он был не из таких! Он твёрдо решил стоять до последнего, проклиная одновременно и медведя и Машеньку вместе с их пирожком.
Весь ужас происходящего доходил до его сознания постепенно, Олимпионий заторможенными движениями стал судорожно с тусклой надеждой стучать в первую закрытую дверцу.
Трудно сказать, как движет людьми, которые находятся по разные стороны этой маленькой заветной дверцы ватерклозета такое понятие, как солидарность…? Похоже, не движет ни как…
- Товарищ…? - переходя на более высокие ноты мольбы, стучался в ближайшую дверцу студент, держась из последних сил. Но за заветной дверцей раздавались только неприятные утробные и фырчащие звуки. – Сим-сим, открой дверь…? - сводя коленки уже не выдерживал Олимпионий, на что некто злобный с той стороны грубо ответил:
- Я ща открою и так начищу иконостас! - дополнил свою речь товарищ очередным неприятным, но таким желанным для Олимпиония голосом.
- Товарищ? Товарищ…?! - стуча, из последней мочи просился студент.
Но тут наступил тот самый момент кульминации, когда Олимпионий понял, что рваться и стучаться в заветную кабинку ему больше, совершенно не нужно, смута пропала, от чего на душе у него стало тихо и очень спокойно.
- Эх, товарищ, товарищ… - в последний раз по инерции уныло произнёс Олимпионий, поняв, что никакой встречи с невестой и её родителями теперь не может быть в принципе.
Безнадёжно махнув рукой, он тихо подался обратно к себе в общежитие, определив ситуацию как форс-мажорные обстоятельства, или же говоря студенческим языком, это был полный форсшмак.
С института Олимпиония выперли, а невеста вместе с родителями на него тогда сильно обиделись за то, что так и не дождались.
+ + +
Олимпионий Кузьмич отложил карту столицы, не спеша, сорвал с грядки пучок лука, достал из прохладной тени бутылку жестокой водки. Хоть и не был он пьяницей, но водку пил быстро из гранёных стаканов. После второго стакана мимо его огорода промчалась легковая машина, обдав из-за изгороди его нежный слух обрывком песни группы «Любэ» - «Станция Таганская», резанув по ушам так же сильно, как когда-то живот после пирожка.
Водка Олимпиония Кузмича зацепила, и он погрузился, ткнувшись носом в листок топинамбура, в пьяный волшебный мир.
В его голове продолжали крутиться слова из песни «Станция Таганская» - "Пролетарская, хулиганская, ах ты станция, ах ты Таганская…".
Теперь уже ничего не интересовало его пространство на предмет вызревания мыслящей личности…
Над Россией в этот день была солнечная погода, впрочем, такая же, как и над его селом под названием Кукуево. Солнечный лучик по-прежнему блестел на площади лысины Олимпиония Кузьмича, что лежал, уткнувшись лицом в топинамбур, из-за мелочей так и не состоявшегося Москвича и лесного инженера, тех самых мелочей, которые иногда сильно заворачивают нашу жизнь в нехорошую и ненужную сторону.
Андрей Днепровский - Безбашенный.
(A.DNEPR)
31 января 2005г
(одна из топонимических версий: на старом финском «мос» - это медведь, а «ква» - это вода, так получилось слово – Москва)