Я точно помню, когда испугался в первый раз. Мне было года два, не больше. Я проснулся в своей кроватке. Свет в нашей с матерью комнате был погашен, шторы занавешены. Сквозь жиденький ситчик в комнату пробивался неживой луч уличного фонаря. И ещё, уже непонятно откуда, пробивался ровный гул высоко летящего самолёта. Я как будто увидел сквозь потолок его поджарый фюзеляж с хищно распростёртыми крыльями, ползущий высоко-высоко и медленно-медленно в тёмном небе.
«- Немцы… - Тотчас сообразил я. – Немцы!»
Я спрыгнул с кровати и побежал в большую комнату, где за столом, в ярком свете лампы с матерчатым абажуром, ужинала вся моя семья: мать, отец, бабушка, дядя и тётя…
- Ты что, сынок? – Мать, по праву самого близкого человека, первой из удивлённых взрослых задала мне вопрос.
- Там немцы, слышите?
- Где, где? – Почему-то серьёзно переспросили все.
- Там… Самолёт!
Мои родные инстинктивно замерли, прислушиваясь, секунды на две. Потом, как-то сразу обмякнув и заулыбавшись, облегчённо в пять голосов загудели:
- Да нет, Игорёк, это просто самолёт! Какие немцы? Немцев давно нету!
Мать усадила меня на колени, дала чего-то вкусного и вскоре я заснул безмятежным сном, убаюканный монотонным застольным разговором взрослых…
Откуда мне, полутора-двух годовалому мальчонке, родившемуся спустя шестнадцать с лишним лет после войны, пришло в голову, что гул сверху – это самолёт? Почему, если самолёт летит ночью и высоко – это немцы? Почему «немцы» - это страшно? Да и кто они такие, эти немцы?
Не знаю, генетическая ли это память или воспринятые во младенчестве моим подсознанием разговоры окружавших меня родных…
Но я до сих пор точно знаю: немец, а это был точно – немец, нас просто не замети! Нам всем просто повезло…
* * *
Когда я немного подрос и перестал бояться Бабы-Яги из телевизора и людоедов, живших в подвале нашего нового дома, в мою душу прочно вошёл страх, почерпнутый из разговоров моей бабушки, Тётьдуси, с её золовкой Тётьклавой. Всех нас, родных, близких и просто соседей, сселили, после изгнания из собственных домов по Первому Воробьёвскому проезду, в самые что ни на есть престижные по нынешним временам кирпичные многоэтажки на Улицекравченко ( так я понимал тогда эту новомосковскую топонимику: Улицакравченко, Ристаранкристал, Лейпцигвласта…). По старой привычке все ходили друг к дружке в гости, чайку попить, хотя визиты эти представлялись мне сущим наказанием: перейти дорогу, подняться на лифте на шестой этаж, позвонить в дверь… Казни Египетские!
- Дусь, ты слыхала, что на Черёмушкинском рынке-то твориться? – Заводила жуткий разговор Тётьклава после рассказов о том, как Алька, сын соседей с верхнего этажа, «девочку прям в лифте снасиловал!». И что ему, Альке,теперь за это будет. А у его родителей – «Волга». А Алькин отец,….
- Что, Клань?
Кланя отставляла чашку с недопитым чаем в сторону и, нагнувшись над столом, полушептала, распространяя в затхлом воздухе тесной комнатушки ароматы только что съеденного чёрносмородинного варенья:
- Мамаша оставила у входа мальчишку, а сама – за мясом пошла, в павильён. Выходит, глянь туда-сюда – мальчишки нету! Она в милицию. В милиции искали-искали, не нашли. А через неделю, мальчишка на том же месте стоял! Только с вырезанными глазами… Вот!
Дальше, судили-рядили-выясняли – кто? Версий было три: грузины, евреи-сионисты и «сиктанты», которые мстят за то, что завместо Храма Христа Спсителя бассейн поставили.
С тех пор мне было страшно ходить на Черёмушкинский рынок. Я боялся, что мне будет больно, когда грузинские евреи сиктанты станут вырезать мои глазки и ещё того, что после – я никогда не увижу маму…
Не люблю я его, этот рынок, и сейчас. Но, уже по другим причинам.
* * *
Я никогда не видел смерти моих родных и близких. Не присутствовал при этом таинстве. До тех пор, пока пять лет назад, моя собака, такса чёрно-подпалая гладкошёрстная, не сгорела в течении недели на моих руках. Да, она была стара! Да, она была безнадёжно больна! Но, казалось, этот страшный день не наступит никогда.
Ветеринары, операции, уколы, капельницы…
Она умерла в ночь с пятницы на субботу. Я был рядом, видел это безумно-зелёное свечение её единственного зрячего глаза.
Я не знаю, отличается ли Собачья Смерть от Смерти Человеческой. Может быть, она, Собачья Смерть, – маленький скелетик с продолжением позвоночного отдела и в чёрном ошейнике. Может быть, она с нашей, человеческой Смертью, ходят бок о бок так же, как и мы с нашими четвероногими друзьями. Я знаю точно, что меня заметили! На меня обратили внимание, как на всех, кто оказывается рядом с умирающими.
Почему ветхозаветные праведники и пророки (о других рядовых гражданах до- и послепотопного мира мы не сведущи, кроме Адама – первопадшего человека) жили по семьсот-восемьсот лет? Народу было очень мало. Около отходящих в Мир Иной старцев не было родных и близких. Смерть искала и не находила тех, кто был сопричастен к последней её добыче. Раньше я не боялся Смерти. Теперь я чувствую, как она проходит где-то рядом, собирая свою жатву. Я чувствую, как она косится в мою сторону и кивает мне, как старому знакомому…
Я боюсь. Мне страшно!
Страшно от предчувствия Великого «Может Быть». Даже не столько от этого, сколько от того, что – Великого «Может Быть» может и не быть…