К деду.
Николай Борисов.
Посвящается деду моему, Брылёву Кириллу Яковлевичу,
участнику двух войн.
Царство ему Небесного.
Никогда Анатолий не думал, что возвращение на родину может быть таким грустным. Глядя в забрызганные грязью окна автобуса, он не узнавал ни дороги, по которой ехали, ни посадок деревьев по обе стороны.
Неужели все так изменилось? Всматриваясь в лица, он искал знакомых. Пассажиры, ехавшие в автобусе тоже изредка поглядывали на него, но, по-видимому, не признавали.
Дождь прекратился. Солнце, скрытое за толщей серых облаков, не собиралось встречать его возвращение своими лучами. И от этого на душе у Анатолия становилось ещё сумрачней.
Зауныло-надрывное гудение мотора усыпляло, будоража память. Анатолий думал о детстве. Отрывки воспоминаний из далекого прошлого наслаивались, перебивая, друг дружку, словно, предлагая вспомнить тот или иной эпизод в первую очередь. Странная бессознательность задавала тон в воспоминаниях. Вспомнилось даже то о чем никогда и не думалось, что казалось давно забытым, а может даже и случившееся не с ним, а где-то вычитанное или когда-то услышанное.
Ещё немного и он увидит деда. Ведь только ради него он затеял эту поездку. Как он там? Узнает ли?
Вспомнилась баня. Нестерпимая жара, распаренное до красна и скользкое от пота, спина деда. Спина, исполосованная шрамами, щербинами и темным точками, которые Анатолий давил пальцами так, что брызгала кровь, а вслед за ней появлялся шершавый кусочек железа. Кусочек был небольшой всего-то со спичечную головку, но дед крякал от удовольствия:
-Молодец, внучок, молодец! Ой, спаситель, етит твою , ещё одного крупача сковырнул. Словно гвоздь из спины выдернул.
И непонятно, тогда было Анатолию, радуется дед содеянному, не то сожалеет, поскольку, кусочек этот он не выбрасывал. А доставал из сундука жестяную баночку из-под леденцов и напоследок покрутя осколочек между пальцев, усмехнувшись, говорил:
- Хрен вот вам. Не вышло, по-вашему,…живу я. И ещё буду жить, - и тяжело вздохнув, клал его в баночку. К собратьям, коих в баночке было более двадцати штук, которых достали из деда ещё в госпитале.
И когда после бани разомлевшие, они сидели за большим столом и пили чай из пузатого, блестящего самовара, заедая блинами с мёдом, Анатолий просил:
- Деда, расскажи, как спина русского солдата оказалась крепче немецкой гранаты.
И дед, с наслаждением потягивая чай из блюдца, смакуя, делая большие паузы, принимался рассказывать.
-Да, - говорил он,- было дело, етит твою, чуть меня немец живота не лишил. Ух, и крепок он по первой-то был, ух и крепок. Да-а-а…пёр на нас без остановки, мы только задницы свои успевали отворачивать. …- И, сделав смачный глоток, он продолжал не торопясь, словно вспоминая всё до мелочей.
- Вот и в тот раз, прижал он нас, продыха нет. Да-а-а.…У-у…лупсачили мы друг дружку от души. Москва, видите ли, ему была нужна…а? А нам, наша Московочка, видите ли не нужна. Да-а, силён был немец в ту пору, силён. Как в ту ночь мы его не усмотрели, ума не приложу. Только глянули, а он вот в двух шагах, Ну, немец своё дело туго знал, гранатой нас и положил. Из нас, почитай, и половины взвода не осталось. Но отбились…холку -то ему намылили…Да-а…крепок был немец, крепок, но и мы были уже ни те, по сопатки ему и надавали.…А, я в горячках то выскочил за ними…Да-а…, дед отхлебнул из блюдца,- очнулся оттого, что меня куда-то за ноги волочат. Ну, думаю, живьём к немцу попал, вот ведь беда какая. Как же это я? Нет, думаю, не бывать этому.
Открыл глаза, смотрю голый весь, в одних подштанниках. Нет, соображаю, немец в таком виде таскать не будет. У него времени раздевать нет. Лягнул ногой. Бросили меня, подбежали и спрашивают:
- Жив, солдат?
- Что ж вы, - хриплю им,- братушки, дерьма наелись? Живого от мёртвого отличить не можите? Етит твою!- А они говорят на тебе живого места нет. Граната немца аккурат на макушке лопнула, вот и порешили, что отмучился…. Касочка спасла. Да-а…крепок немец в ту пору был, крепок. А гранатки дерьмо, пукалки. На спине половина осталось. - И дед надолго замолкал, сосредоточенно допивая чай.
Когда это было? Сколько времени прошло. Годы.
Да, мы вспоминаем о них, когда они уже пролетели и поправить, изменить что-то, мы просто не в силах. В жизни же часто ленимся, и с годами наша леность к нам возвра-щается, но уже повзрослевшей и возмужалой, зрелым плодом наших несбывшихся надежд. Кого винить? И в чём? Как ни печально, время, жизнь, не стоят на месте.
Это в памяти Анатолия прошлое осталось недвижимым, окаменелым, оттого он ищет вокруг хоть что-то знакомое, напоминающее ту далёкую пору его детства. Здесь же жизнь так же шла своим чередом меняясь, умирая, нарождаясь.
Дорога, деревья, автобус, люди и даже воздух и так и не появившееся солнце, всё было незнакомым, чужим. Да и сам Анатолий в модном костюме, явно выделялся среди пассажиров и от этого чувствовал себя неловко.
Когда-то, очень давно, и он жил в этом мире. Дышал воздухом деревенской жизни, а сейчас, ему отчего-то стало горько, словно инородное тело в автобусе, что та заноза в пальце, вот ведь как. Чужой.
А было время он ездил на автобусах до райцентра, узнавая попутчиков из других деревень, при встречах спрашивал, интересовался жизнью общих знакомых. В то время это было естественно и буднично, частью его жизни.
Неужели так и ни одного знакомого лица? Ещё на вокзале он с жадность всматривался в людей.
Нет раньше, с аэропорта, а потом в электричке, ему всё чудилось: вот сейчас он встретит ТОГО, кто ОТТУДА, где он родился, рос, того, кто рос вместе с ним, но остался там, и у них будет, о чем поговорить. Он расскажет Анатолию обо всём и всех, о ком растревоженная память напомнила в этой поездке. Стоя на автобусной остановке, он думал, что здесь вероятность встречи больше. С волнением зашёл в кафе, внимательным взглядом осмотрел зал, что даже буфетчитца спросила:
- Вы кого-то ищите?- На что он, усмехнувшись, ответил:
- Да, наверное, вчерашний день,- она его поняла. Ещё пристальней вгляделась и, не узнав, равнодушно бросила:
- Здесь лет пятнадцать, как ремонт ни делали…все обещают, обещают…
И этот первый вопрос к нему чужого человека на его родной земле, разорвал пелену времени. Ему вдруг на мгновение показалось, что и не было этих прожитых лет, что сейчас его окликнут, позовут, кто-то махнет из-за столика рукой, и он подойдёт, соединится, сольётся с этой прошлой жизнью, из которой когда-то бежал. Но всё оставалось по-прежнему. В кофе заходили люди, суетились, выходили, мельком бросали и на него свои любопытные взгляды, но лица их были ему чужды и незнакомы.
-Вы наверно давно у нас не были? – Буфетчица с нескрываемым любопытством всматривалась в него, по-видимому, перебирая в памяти своих, забытых клиентом.
- Да, давно, даже очень, очень давно,- он извинился и вышел.
Вот вроде бы и приехали. От очертания холмов повело таким родным и знакомым, что у Анатолия учащенно забилось сердце. Вот и первые угловые домики, и плетень и огороды, всё так же, все без изменений.
Автобус остановился.
Пробираясь между узлов, корзин, вёдер, бидонов, Анатолий заметил, что некоторые пассажиры с любопытством поглядывают на него. И этот интерес, по-видимому, был вызван гаданием: К кому же этот гость?
Анатолий неторопливо рассчитался с водителем и в последний раз окинул взглядом салон автобуса.
Что-то в его попутчиках изменилось? Что-то стало не так. Взгляд старика, весёлый с какой-то лукавой искоркой и улыбка чуть провалившегося беззубого рта были знакомы. Старик не спускал с него глаз.
И, не зная почему, Анатолий кивнул ему, молча поздоровавшись. Старик словно ждал этого, заговорил торопливо:
- Здравствуй, Владимирыч, кланяйся Кирилл Яковлевичу, плох он. Хорошо, что приехал проведать. Он давно тебя поджидает.- И эти слова, быстро сказанные шамкающим ртом, обдали теплом тихой радости.- Чай, мил друг, не признал, много годков прошло-то?- Глаза старика источали весёлость, а улыбка, буквально, растащила его губы по всему лицу.
-Узнал, дед Кузьма, узнал. Мне ль тебя не помнить.- Анатолий улыбнулся ему и подмигнул. - До свидания, всего вам доброго и крепкого здоровья.- Он соскочил с подножки, краем уха услышав, как несколько голосов попрощались с ним, пожелав того же.
Автобус, зафыркав, скрылся за поворотом.
На душе было покойно и легко, что-то бесшабашное рождалось внутри сердца, напирало, готовое вырваться криком, каждая клеточка Анатолия была пронизана безумным весельем. Ему хотелось размахивать руками, бегать, прыгать и петь, петь во весь голос.
- Эге-е-еге-ей! Я вернулся!- Анатолий стоял пьянея, вдыхая воздух. Наверное, так же кричат журавли, возвращаясь из странствий, подумалось ему.
Анатолий был уверен, что сейчас в автобусе разговор идёт о нём. Что дед Кузьма рассказывает, как, много лет назад, прихватил его, Анатолия, в колхозном яблочном саду. В туманный ранник, в самое неудобное для сторожей время. И, конечно, прихвастнёт немного. И попутчики будут узнавать его: Это внук Кирилл Яковлевича? Сын Владимира? А? Надо же? Повзрослел, возмужал. А как живут? А где они сейчас?- И найдется тот, кто всё знает.
Потихоньку разговор перейдет на других, незнакомых Анатолию их детей, внуков. И, конечно же, растеребят душу и память. Многие вспомнят своих детей, и по приезду полетят письма, в которых и он не будет забыт.
- Ну, здравствуй! – Анатолий не спешил. С высоты насыпной дороги он разглядывал дома, огороды. В памяти, отмечая каждый дом. Вспоминая друзей детства, юности. Может быть, кто из них приехал помочь старикам?
Всё было по старому. Ничего не прибавилось и не убавилось. Вон и конюшня стоит также, не состарившись и запахи там, наверное, те же резкие, дурманящие, запахи сыромятины и лошадиного пота.
Приезжая в деревню Анатолий первым делом бежал к деду на конюшню. Забегая в мастерскую, где дед мастерил новую сбрую, он садился на дубовую скамью, складывал руки на коленях и улыбался, при этом болтая ногами. Дед, в очках на резинке, всегда был занят работой, то он что-то шил дратвой, то что-то строгал, а то вязал что-то сыромятенными ремнями.
Анатолий сидел, вдыхал носом воздух и смотрел на деда. Тот работал, словно не замечая внука. Так продолжалось минут пять, и Анатолий всякий раз думал: «Старый дед, ничего не видит и не слышит». И для того чтобы привлечь к себе внимание, начинал ёрзать на скамье.
Дед, не смотря на него, начинал говорить:
- Приехал? Ну-ну…,- отложив работу и сняв очки, улыбался.- Ну, иди сюда, обниму.
Анатолий срывался со скамьи. Прыгал в распахнутые объятья деда, тыкался носом в дедово плечё, вдыхал запах махорки и нашоптовал деду на ухо, самое сокровенное своё желание:
- Деда, а деда дай покататься на Белолобом…,- и замирал в ожидании.
Дед гладил его огромной, грубой рукой по вихрам, становился нарочито серьёзным:
- Покататься говоришь? Ты, наверное, ни к деду приехал с бабкой, а? Тебе бы только покататься? – Анатолий начинал тормошить деда:
- Нет, деда, нет! Я к тебе приехал, к тебе и бабульке…,но заодно и покататься. – Дед смеялся и разрешал…
Заныло, защемило сердце, там, в конюшне, погиб друг и товарищ Витька-Ветерок. Не было отчаяннее мальчишки, балагура и лучшего наездника. Тот злополучный телефонный провод, что со стальной жилой внутри, стал горем его матери и отцу. Тогда Анатолий понял, что человек не вечен на земле.
Еще долго ему не верилось в случившееся, нет-нет да забегал за Ветерком, позвать на игры. Но у самой калитки останавливался, вспомнив, что нет на земле Витьки-Ветерка, что никогда уже не играть им вместе. И эта необратимость была не понятна ему и страшила. И невдомек было взрослым, что думает Анатолий о жизни и смерти, но больше о смерти. Зачем она? Почему одни живут долго, а другие нет? Кто руководит всем этим на земле? Как его упросить, что бы он вернул Витьку? Почему так устроено, что люди умирают и ничего нельзя поправить, изменить.
Но было другое лето и ещё, и ещё. Много забылось. Только телефонный провод, что выбросил маленькое тело из седла и стремя, предательски ухватившее ногу, не забывалось. Напуганный, молодой жеребец, неудержимо несущейся к конюшне, и чей-то истошный вопль: « Не пуща-а-ай!» Всё это живёт в нём и поныне, стало частицею его Анатолия души. Конь, с висящим мальчишкой, на всём скаку проскочил в конюшню и встал, как вкопанный, озираясь испуганно и вздрагивая телом. И невдомек было животному, что убил он своего седочка, ударив с разворота о деревянную опору, стоящею посреди конюшни.
Только немного позже Анатолий осознал, что, Витька, был первый его сверстник, ушедший из жизни.
Да, всё здесь так же и всё не так. Он подхватил чемодан и сбежал с насыпи, разогнав мирно сидящих гусей, и под их недовольное гоготание направился ни к дому деда, а в сад, богатырский, зелёный сад его детства.
- Ну, здравствуй, товарищ всех моих игр. Здравствуй, - и, желая быстрее окунуться в воспоминания, он юркнул в зелень, собрав с листвы оставшиеся дождинки и замер пораженный:
- Эко, как вас…
То, что предстало перед ним было ни тем, что грезилось в воспоминаниях, ни тем, чем бредил, едучи сюда. В памяти сад был высок и строен, деревья ровны и гладки, кора молода и чиста. А что сейчас? Что здесь произошло?
Деревья вокруг были словно придавлены. Тонкие, низкорослые, корявые стволы переплелись между собой, стараясь то ли поддержать друг друга, то ли наоборот, подмять того, кто слабее. В странном переплетении голых от коры, ещё живых, но уже умирающих деревьев было что-то тоскливо безнадёжное. Анатолий от неожиданности присел. Он был поражен увиденным, потрясён.
Вот ведь как, а? Время оно неумолимо ни к кому. И знакомцев средь вас не вижу. Ни здесь ли, не среди вас я бегал мальчишкой голоногим, познавая мир. И тропинок нет, не видно. Зарос сад, в запустении.
Анатолий встал, провел рукой по неестественно выгнутому стволу клёна.
- Нас людей корежит и ломает жизнь, а кто вас? Что вам не ростётся? Небось, переродился сад. Нет заботы людской о тебе, нет ласки, не нужен стал. Может быть, и я был одним из твоих мучителей, тогда в далёком детстве, играя, ломал, лазая по твоим деревьям? Может быть, именно после моих игр ты начал чахнуть, мой приход в тебя стал началом твоего долгого и мучительного конца? Тогда прости. Мы думали ты вечен. Ты так зеленел, был тенист и высок, мы любили тебя. Ты был частичкой нас, а мы тобой. Прости.
Анатолий напоследок окинул грустную картину умирающего сада и пошёл тяжело, не оглядываясь.
Он шёл по улице, не замечая любопытных глаз.
Старею, конечно, старею, как и всё на земле. Как же это раньше об этом не думал, а может быть и не нужно об этом думать, просто жить, неустанно помня, что не один ты, и радом с тобою тоже живут люди.
Он в своих думах, наверное, так и прошёл бы мимо дома деда, так изменились, осунулись дома, если бы не столбик, стоящий у покосившихся ворот. Он узнал его. Столбик от остатков коновязи.
Двор был пуст. Одинокая курица что-то искала, швыряясь в остатках золы. Серый кот брёл лениво по своим делам, да мухи кружили над опрокинутым ведром. Дохнуло запущенностью, дряхлостью.
Поставив чемодан, Анатолий огляделся. У соседнего дома на лавочке сидел старик: Никак Сыч. – И сразу всплыло в сознании, как он бежит по стерне, вдоль посадок, а на другой стороне человек на огромном чёрном мотоцикле грозит кулаком. А он маленький, петляет, что тот зайчишка и старается убежать. Человек на мотоцикле грозит кулаком и смеётся прикрикивая: Зада-авлю-ю! Зада-влю-ю, как лягушонка.
Горячее солнце прыгало впереди, воздух обжигал легкие, а он бежал пока не свалился обессиленный, лицом в землю. С мыслью: « Пусть давит». Подъехал Сыч, колесо мотоцикла у самой головы, так что резиной разогретой пахнуло и засмеялся, толстыми щеками вздрагивая:
- Испужался? Запалился, стригунок.… Будешь по чужим огородам шастать в другой раз точно задавлю.- И уехал, обдав зловонным дымом.
Долго Анатолий тогда лежал, отдышаться не мог, да и страх жег внутри. Только к вечеру к деду пришёл. Километров шесть Сыч тогда его прогнал. Плакал Анатолий на сеновале не от Сыча вовсе, а оттого, что некому было за него заступиться, ненужным никому почувствовал себя,деда в больницу увезли. А в огородном разбое у Сыча ещё злее стал.
Скрипнула дверь и Анатолий увидел деда. Сморщиный, в старом пиджачишке, с совершенно белой головой, он был для Анатолия самым дорогим и родным. Подхватил Анатолий деда, а он как-то перышко невесомое. И впрямь дед улететь из жизни собрался? Закружился с ним обнимая, а сам в глаза смотрит. Радость в глазах у деда, веселье. Значит, переборет болезнь дед, поживёт ещё.
* * * * *
* * * *