ДОМ ПОГОСА
Родителей своих я помню плохо. Отец мой был до поры преуспевающим банкиром. Семья наша снимала на Астафьевской двухэтажный особняк. И все было бы хорошо, если бы в один прекрасный день банк не лопнул. Имущество наше пошло с молотка, и отец, не пережив разорения, застрелился. Мать после смерти отца скончалась от сердечного удара. Наши многочисленные родственники признавать меня не собирались, и я непременно попал бы в приют, если бы меня не взяла к себе моя троюродная тетушка – благодетельная старая дева. Кстати, тетушка была бедна как церковная мышь, за что ее никто из наших досточтимых родственников знать не хотел. И все-таки у нее было отложено что-то на черный день, и она по своей доброте решила, что если ребенок и не будет жить в прежнем довольстве, то пусть хотя бы выглядит как сын банкира. Решив так раз и навсегда, она пригласила известного портного, и вскоре у меня появился действительно прекрасный костюм, чернее полуденной тени. С этих пор свою жизнь я помню хорошо, даже слишком. Тетушкин заказ так подкосил ее финансовые возможности, что на этом, казалось, ее благодеяния кончились и другого костюма у меня больше никогда не будет.
Каждое утро, едва продрав глаза, я видел свой костюм аккуратно сложенным на стуле, выглаженным и вычищенным. Это обстоятельство поражало меня каждый раз ничуть не меньше, чем в предыдущий, ибо, прежде чем улечься, я своими руками второпях срывал его с себя и сваливал на этом самом стуле мятым и пропыленным. Я вскакивал с постели, обходил кругом стул, на котором каждую ночь сотворялось маленькое чудо, оглядывал и ощупывал материю, казалось, впитавшую в себя всю черноту ночи, и по известным мне одному приметам заключал, что это действительно тот самый костюм, который я надевал вчера. Костюм обладал и другими свойствами: стоило, например, моим конечностям немного удлиниться, как сразу же вырастали также рукава и штанины моего костюма, дыры от гвоздей имели обыкновение срастаться, пятна каким-то чудесным образом исчезали, и я был твердо уверен, что если даже облить костюм керосином и спалить, то, утром я его найду на том же злополучном стуле целехоньким и даже отутюженным. Сделав ставший уже ритуальным круг, я заглядывал под стул и находил ботинки, имевшие не менее поразительную способность быть к утру начищенными черной ваксой до блеска полированных ножек стула.
Каждый раз при виде метаморфоз, происходивших с моей одеждой, я впадал в уныние. Да, конечно, в таком костюме с накрахмаленной белоснежной рубашкой я выглядел великолепно. Но жизнь в подобной одежде превращалась в сплошной торжественный марш. Стоило мне зайти в кондитерскую, как усатый господин за застекленной горой тортов и пирожных вытягивался в струнку. Мне же, после долгого и мучительного изучения ценников, оставалось лишь осведомиться, не имеется ли в магазине крем-брюле по-корсикански, и, услышав отрицательный ответ, удалиться с достоинством человека, обманувшегося в своих ожиданиях. Нищие замечали меня за квартал и при моем приближении начинали причитать и голосить с такой силой, что мне не оставалось ничего другого, как перейти на другую сторону улицы. Время от времени какая-нибудь пожилая состоятельная дама наводила на меня лорнет и, щурясь, точно рассматривала меня в микроскоп, объявляла: «Какой чудесный малыш!» Фраза эта вызывала у меня протест, и мне хотелось выкрикнуть: «Мои родители умерли, и поэтому я живу с тетушкой. Воротничок моей рубашки сильно натер мне шею, и я очень хочу пирожное, но у меня нет ни гроша в кармане!».
Появление на улице, прогулки вдоль верениц сверкающих витрин, рейды по магазинам игрушек и кондитерских изделий превращали мою жизнь в сущий ад. Вокруг расшаркивались, лебезили, угодничали, заискивающе улыбались, предлагали, советовали, и все без исключения ждали от меня того, чего у меня не было и в помине. Голова от этого шла кругом, аппетиты мои росли, по лицу пробегали судороги вожделения, во рту становилось то сухо, то начиналось сильнейшее слюноотделение, желудок отчаянно боролся со спазмами, и я сглатывал слюну с шумом корабельной помпы. Но, увы, к моему разочарованию и крайнему удивлению господ за прилавком, игрушки и сласти оставались на прежнем своем месте под стеклом. Когда я выходил из магазина, меня начинали душить слезы. Я ненавидел свой костюм, обрекший меня па танталовы муки, но избавиться от него не представлялось возможным. Мысленно я то сбывал его старьевщику, а на вырученные деньги покупал себе что-нибудь попроще, то обменивался одеждой с любым встречным мальчишкой. Но, увы, моим планам никогда не было суждено осуществиться, потому что моя дорогая тетушка всегда держала меня за руку. Тетушку никто никогда не замечал, даже лакеи. Очевидно, ее принимали то ли за гувернантку, то ли за няньку, обязанную исполнять все мои прихоти. Тетушка же была без ума от того успеха, который я имел у зевак и обывателей. Нагулявшись со мной вдоволь, счастливая, она, сюсюкая, вела меня в свою крошечную квартирку на углу Манташьяна и Нарекаци. Там, в маленькой комнатке, почти лишенной мебели, я сидел на стуле у окна и смотрел на полный страстей и наслаждений Эривань. В эти минуты острого одиночества я отчаянно ощущал всю глубину моей бедности и никчемности. Костюм создавал иллюзию состоятельности, и казалось, стоит только протянуть руку – и все станет твоим. Но каждый раз я горько разочаровывался, ибо в руке моей не было даже медяка. Так я сидел у синеющего от наступавшей ночи окна и думал о том, что у меня нет и не будет детства даже дворового мальчишки, гоняющего с товарищами мяч. Костюм лишил меня даже этого. И тогда, задыхаясь от слез, я срывал его с себя и сваливал бесформенной кучей на стул. Уже в постели, уткнувшись в подушку, я вспоминал полузабытое время, когда я жил с отцом, и матерью. Мне чудился наш огромный дом, его фронтон, колонны и балюстрады, роскошная мебель в стиле ампир, гуляющие по дому, похожие на львов, армянские волкодавы. Себя я представлял респектабельно одетым господином, хозяином несметных богатств. Уже в полусне я начинал счастливо улыбаться и засыпал...
Сладостные фантазии так завладели моим воображением, что стали для меня второй реальностью. Каждый раз, представляя дом моей мечты, я добавлял к его фасаду и апартаментам все новые детали. Я видел въяве расположение различных предметов в стеклянных шкафах и на столах, обитых черным бархатом. На белых мраморных стенах я развешивал умопомрачительно дорогие картины в золотых рамах. Я знал, сколько картин висит в каждой комнате и коридорах. Я придумывал им сюжеты и подписывал их инициалами величайших художников. Я выбрасывал вещи, которые мне были не по вкусу и тут же силой своей фантазии сотворял им замену. У дома я разбил огромный сад. И во всей округе я не оставил ни души. Я владел, как мне казалось, настоящим сокровищем, и самым восхитительным было то, что мне не пришлось платить за него ни гроша. Я был на седьмом небе от счастья. Мне непременно нужно было перед кем-нибудь похвастаться. Но никого, кроме тетушки, рядом не оказывалось. И как-то, не в силах более сдерживаться, я начал рассказывать ей про дом, про сад, про моих собак. Я говорил долго и горячо, с несвойственным мне красноречием. Я говорил так, будто действительно всем этим владел. Когда я умолк, тетушка совершенно серьезно и без тени улыбки произнесла: «Погос, пожалуйста, рассказывай так, будто это и мой дом, будто мы вместе гуляем по саду». Эта просьба меня ошеломила, я так разволновался, что потерял дар речи на некоторое время. Я просто задыхался от гнева. И тут я закричал: «Не смейте, слышите, не смейте никогда просить меня об этом! Это моя мечта, и я не собираюсь ни с кем делиться даже ее крупицей!». После моих слов произошло нечто страшное. Тетушка закрыла лицо руками и заплакала, как маленькая девочка. Я выбежал из комнаты.
На эту тему я больше никогда не говорил с ней, но после этого случая я навсегда потерял нечто более ценное, чем мой воображаемый дом,– тетушкину любовь.