КРЕСЛО ВЕЛИКОГО ПИСАТЕЛЯ
Я уже давно не писал. Состояние от этого было самое отвратительное. Казалось, чувства мои притупились, и я больше не мог чувствовать так, как прежде. Уж и не знаю, отчего это со мною сталось. То ли оттого, что я въехал в новую квартиру, и муза моя так и не захотела вселиться в мой новый дом, то ли вообще умение мое понемногу истерлось в пустых литературных спорах Круглого зала Союза писателей. Я бесцельно бродил по вечернему Еревану, и душа моя содрогалась от бесплодных и оттого страшных творческих мук. Ноги мои касались вечерних теней и несли меня уже по Орбели, где жил мой Великий Друг. Вот маленький полукруглый перекресток с аптекой, где наверняка было лекарство для больной души, но тут я не задержался, вошел во двор дома с аркой сталинской постройки и по лестнице поднялся на последний этаж. У белой, чуть ободранной двери я помедлил, нажал на кнопку звонка, в тревоге из-за того, что хозяина может дома и не быть. Но раздались шаги, и дверь уже была открыта.
Ваан Тер-Казарян был дома. А я сидел перед ним, и мне было стыдно за свое творческое бесплодие, мне было тяжело признаться, что душа моя очерствела от бесконечных литературных склок и битья, приторных и лживых похвал, что били меня за то же, за что потом и хвалили, и давали премии. Мне было горько оттого, что я не тот прежний юноша, что нес свои рассказы замечательному писателю. Мне было тяжело от обидной мысли, что сказать мне, собственно, нечего, что горе мое глубоко личное, и если я сейчас ему признаюсь, что больше я не писатель, что не могу больше выдавить из себя ни одной стоящей строчки, то он просто выставит меня за дверь. А он сидел как ни в чем не бывало за столом, заваленным страницами своего бесконечного романа “Полет ворона”, где между листами валялась всякая всячина – золотые механические ручные часы, пустые и полупорожние бутылки из-под водки и джермука, зажигалки самых диковинных конструкций и размеров, музыкальная шкатулка с музыкой и танцовщицей, картины маслом, гравюры с неизвестными мне городами, зубы доисторического ящера и везде - сырой и серый песок из долины Аракса. Все это валялось, казалось, без всякой системы между мелко исписанных страниц, и было удивительно, как все это поместилось на небольшом столе.
А я молчал, хотя и говорил что-то. Я был нем оттого, что привык корчить из себя замечательного писателя, что более всего меня стала интересовать материальная сторона писательского дела, и пока я выторговывал гроши за свои рассказы, муза моя убежала, забилась куда-то, и теперь ее, черт дери, надо было уговорами и упорным трудом снова убеждать, что я чего-то стою.
А Ваан, кажется, ничего этого не замечал, он смеялся и острил, когда по черным строчкам вдруг пробегал скорпион, или вдруг с шорохом разворачивались полускрученные листы бумаги, и оттуда вываливалась гюрза. Он просто немного поседел, кажется. Да, он просто немного постарел. Лицо стало одутловатым, и в глазах было больше крови. Нет, он тоже изменился, и чем больше я вглядывался, тем больше убеждался, что это не мой друг, а кто-то уже другой. И тут он поднялся и сказал мне, чтобы я пока не уходил, и если захочу, то могу даже посидеть в его кресле, а он пойдет спать. Он опять рассмеялся, но на этот раз как-то бессмысленнои пропал.
Я был обижен. Я пришел к нему излить душу, а он, видите ли, пойдет спать, да еще, словно ребенку, предлагает посидеть зачем-то в его кресле. Великий писатель во мне был обижен. А за окном все еще был вечер, огромный тополь золотился на легком ветру, и в комнате все окрашивалось понемногу в бронзу, и бесконечное движение в кипах бумаги на столе потихоньку утихло, затаилось. Я подошел к креслу. Кресло как кресло. Обтрепанное немного, с наброшенным на него обрывком старого ковра. Зачем это я в нем должен был посидеть, ума не приложу. Тоже мне великий писатель. Кресло тоже приобретало постепенно цвет бронзы и, незаметно для себя, я в него сел. Я было снова погрузился в свои нелегкие думы, когда вдруг почувствовал, что кресло подо мной легонько так подпрыгнуло. Сначала я подумал, что сзади меня кто-то поддал ногой. Но позади никого не было. Потом я почувствовал, что кресло движется. Э, да это чертово кресло пыталось меня сбросить! Я вцепился в подлокотники. Оно подскочило, не высоко так сначала. Э, погоди дорогое, я в тебе усижу, я ведь тоже писатель. И тут оно подпрыгнуло так высоко, что я чуть было не ударился головой о потолок. Становилось даже опасно. Но я упорно держался за подлокотники и старался не вылететь из кресла. Кресло несколько раз встало на дыбы и бешено помчалось по комнате, делая гигантские прыжки из угла в угол. К моей радости, усидеть мне пока удавалось. И тут с диким шелестом со стола взвились страницы незаконченного романа. Жуткие видения проносились и исчезали перед моим взором. То вдруг в комнате появлялся норовистый осёл с непомерно длинными ресницами, который каждый раз не упускал момента меня лягнуть. То сам Ворон, в огромной грузинской кепке, пытался выклевать мне глаз. Потом мне показалось, что я падаю в бездну, и только гордость писателя все еще заставляла меня сидеть в кресле, потом сквозь чащу змей и скорпионов меня понесло наверх, от чертей к ангелам, которые пели на предельной для моего слуха частоте. Мне виделись главы большого романа, от которых становилось тяжело дышать. И между ними я читал свои собственные, еще не написанные произведения, и от этого становилось легче. Но в кресле усидеть было все труднее. Голова шла кругом, и мне стало плохо. Сделалось совсем темно. Я, кажется, терял сознание. Кресло последним рывком вышибло меня из своих объятий.
Когда я открыл глаза, надо мной стоял Ваан Тер-Казарян. Похоже, он хорошо выспался. Он смотрел на меня и говорил: “Э, Мишка, одна ножка у кресла сломана. Я тебе же говорил, не садись сюда, здесь только я могу сидеть. Вот ты сел и упал...” Потом он мне помог подняться, и мы до поздней ночи разговаривали и пили чай.
Потом я отправился домой и по дороге думал, что все-таки в кресло я сел не по своей прихоти...