Блуждающая память

 

…и крест прискорбия не тяжек
ежели с совестью в ладах…

***

«Закончился август.
Лето ушло, расписавшись на портрете времени очередной морщиной»

Поставив точку, «Тюрьма» отстранился от написанных строк, его жухлое лицо исказилось в едкой усмешке.
«Могем»! – на мгновение он прикрыл единственный глаз – второй был выбит еще по первой ходке - и вновь в усердии принялся «скрипеть пером».

 Резиновая стена

Я корабль-призрак их Вселенной,
И слезы я, и боль, и горе матерей.
Я суть их дол, я дух забвенный,
Блуждающая память из смертей.

Сокрыт я таинством безмолвным
Под пеплом лагерных костров.
Зарыт бесславно я, покорным
Трупом, без эпитафий и крестов.

Его бугристый голый череп покрылся испариной, а покатый лоб с выпуклой надбровной костью, напоминал трамплин над впадиной глаз. Анатолий творил не прерываясь

«Когда-то я в своем дневнике наивно писал, что скоро окончу школу, и предо мной распахнутся ворота в жизнь – во всю их ширь, я не растеряюсь перед ней, ибо полагал, что она (жизнь) – это маленькая школа, и мне хватит полученных знаний, чтобы быть успешным в ней.
Я гордился своей Родиной и настолько верил в святые истины «системы», что готов был драться насмерть с целым миром.
Я мечтал быть летчиком и океанологом, а был хорошим плотником уже в тринадцать лет.
Мастерил "по-взрослому" – мой дед радовался этому и сердился, когда - вместо разделочной доски, я искусно выпиливал автомат, скопированный из журнала «Советская Армия»

Трижды солдат - дед не поощрял оружие, и мне было невдомек - почему?
Я докучал вопросами, а он лишь отшучивался на них:
– Вот, подрастешь, расскажу.
Но я так и не узнал ответа. Мой дед умер в конце лета – телеграмма настигла меня в «стройотряде», на четвертом курсе института. Настигла неожиданно, как похоронка из тех войн, именно тогда я понял – почему, и, на каких китах покоится мир.

Именно тогда я осознал и суть его слов, памятных с детства: «Всегда и везде - прежде, быть человеком, и никогда не делать так, чтобы страдали другие»
Это была его философия – философия высочайшего класса курского батрака, солдата и тифозника сталинских лагерей, родившего и воспитавшего восьмерых детей.

К семнадцати годам я имел твердые убеждения в непогрешимости моей Родины и внутренние принципы, искренне основанные на моральном кодексе гражданина СССР.
К двадцати пяти – я уже писал, поверяя своему дневнику: «Мир – как подл ты, жесток. Твоя основа – волчья стая. И каждый в ней, по сути – одинок».


***

Поезд «Москва – Владивосток» необычайно точно следовал по расписанию. Свежие и опрятные проводницы, с чрезвычайным достоинством разносили чай, кофе и вежливо предлагали водку.
Вагоны отапливались круглосуточно, радио работало по распорядку, утвержденному Министерством путей сообщения и, не работал кондиционер – окна, к сожалению отдельных пассажиров, тоже не открывались, но уже по распорядку, утвержденному начальником поезда.

Следует пояснить читателю время описываемых событий – в стране проводилась широкомасштабная кампания по борьбе с терроризмом. По всей видимости, начальник поезда искренне полагал – что в открытые окна на станциях, проклятые террористы могут ненароком кинуть бомбу. Нам не стоит осуждать его за это, ибо он заботился о нашей безопасности, а незначительный переполох с внезапной остановкой сердца какой-нибудь истеричной дамочки от нехватки кислорода, всего лишь – нюансы.

В купе нас было трое - аккуратный господин с узким бледным лицом, тщательно брившийся каждое утро механической бритвой, черноокая «хохлушка-болтушка» умеренных форм и ваш покорный слуга.
Поезд мерно отстукивал километры, а «аккуратист», так я мысленно «окрестил» соседа - за двое суток никак не обозначил себя, кроме обмолвленных им нескольких фраз, пользуемых при вынужденном общении в тесном пространстве.
И признаться, меня снедало дорожное любопытство, сопровождаемое чувством неловкости от столь скудного знакомства.
 
Не в пример аккуратисту - наша спутница вела себя раскованно. Она непрерывно ворковала, словно голубка в брачный период - ее чуть переливчатый х-говорок, можно было слушать вечно, как песнь души. Я невольно погружался в ее мир, и в первые сутки уже знал, что она возвращается домой - в Запорожье. У Галины, а именно так ее звали, есть муж-афганец и двое детей – погодки: сын и дочь.
Возвращается с заработков.
«Горбатилась», - выразилась она мрачно и коротко о работе, затем спохватившись будто, заворковала по-прежнему:
– Три года по контракту - на плавбазе. Мужик мой – инвалид, а у деток – нет… вы только подумайте! Нет, вы представляете! На том же самом месте, - и, мгновенно вскочив, и отвернув полу халата, она выставила пред нами, как в праздник бутыль, свою белую ногу, а для убедительности слов, горделиво стала указывать пальцем на внутреннюю сторону левого бедра чуть выше колена, - ну точь в точь, как у его бабушки, нет… ну надо ж этому быть - родиться точно с такими пятнами.

Мы с аккуратистом несколько сконфузились, но Галина вряд ли это заметила.
Ей требовалось говорить, и она говорила, а я слушал и постепенно уяснял ее жизнь, почти с рождения и по сию минуту. И то, что ее насильно выдали замуж, и то, что муж алкоголик, и то, что она до сих пор любит другого, а еще я четко уяснил, что хотя дети и разнились с отцом: и цветом волос, и формой носов, а особенно отличались лопоухостью – ее Федор, доверял ей полностью, поэтому и отпустил на край света.
Галина рассказывала все так неподдельно и с таким чувством собственного достоинства, что ни я, ни кто-то другой не посмел бы никогда усомниться в ее искренности.

Я слушал ее с неослабевающим интересом и все более проникался к ней особенной симпатией – слушал и понимал, как необходимо дорожное знакомство: ей, мне; да и, пожалуй, любому - будь он в сугубо деловой поездке, или в праздном путешествии – необходимо, именно в своей непосредственности с ее эмоциональной сутью, с ее откровением.

Почему?
Не потому ли, что, оказавшись с незнакомым попутчиком в обусловленном космосе, ты осознаешь - что видишь его в первый и последний раз. И, поверяешь ему без тени сомнения, самые сокровенные тайны - не боясь подвоха, разоблачения - не боясь и того, что тайны твои разлетятся по всему свету, обнажаешь душу, выворачиваешь себя, будто шубу - наизнанку. Поведав одну – ты словно освобождаешь свою карму от некой зависимости, довлеющей над тобой и, помимо воли твоей - торопишься, сбиваешься, боишься не успеть.
И не потому ли, что пред тобой собеседник, единственно не жаждущий причинить тебе боль, бескорыстно благодарный, которому все равно: кто – ты; откуда – ты; и, почему - ты.

 
 ***

«Деловито наступила осень - выбрила поля и сбила в стаи птиц.
Дневные улицы погрязли в опасной суете, а вечерами - повсюду, открывали "день дверей"
Нищие студенты хлынули в парки. В бильярдных - на пиво - рубились хулиганы.
В фойе театров потянулись культурные потребители, а за ними поползли и полетели на красный свет: пьяные гусеницы, махаоны и капустницы. Ученики, окуренные фимиамом знаний и вооруженные обрезками труб, ко времени тому - громили соседний ресторан, где им вежливо отказали.

Все шло своим чередом.
Исправно пополнялись городские тюрьмы плановым контингентом. Передовое общество предусмотрительно планировалось государственной системой, так как (система) полагала, что будущее (общества) невозможно без детального планирования производства, а также отдельного человека – его чувств и мыслей.
Системный ПЛАН – строго соблюдал жизненный баланс отдельного субъекта в отдельном субъекте – кто планировал и кто планировался.
Его неотъемлемо сопровождал лозунг – дайте мне кресло - и, я покажу вам!
Планирование отдельных магазинов, привилегированных клиник, тем больше сказывалось, чем больше планировалось дутых кресел, их подкресел.
Планировались слово и душа.
Система планировала нацию, систематизировав индивидуум в общество».
 
 Анатолий поставил точку и закурил папиросу, чему-то улыбнулся задумчиво и произнес вслух:
«Расстреляют, тебя Толян».

Продолжение следует…