Дача Ковалевского
Пионерский лагерь менял свое расположение. Несколько лет он находился на улице Педагогической, близко от 6-ой станции Большого Фонтана. И вот сейчас, в 1953 году его перевели на новое место – Дачу Ковалевского, далеко за город. Чтобы добраться до нового лагеря, надо было долго ехать на трамвае мимо дач, лагерей и домов отдыха. Летом трамваи ходили в виде открытых веранд с легкой крышей, до половины прикрытых ажурной крашенной в красный цвет решеткой, продуваемых теплым морским ветром и превращающих утомительную поездку в приятную прогулку.
Шел трамвай до 16-ой станции Большого Фонтана, после этого нужно было идти пешком по улице Амундсена, застроенной домиками, утопающими в садах, с проглядывающими ухоженными огородами. Вдоль улицы кое-где виднелись рельсы довоенного трамвая, соединявшего Фонтан с Дачей Ковалевского. Примерно в середине пути шло ответвление дороги влево к мужскому монастырю, маяку и летней резиденции Патриарха Всея Руси. После этого ответвления твердая дорога исчезала, дальше шла раскатанная колесами машин грунтовка. Наконец, вы подходили к разбитому павильону – когда-то конечной трамвайной станции, и дальше шли в степь, только слева вырастал островок зелени.
Это и был прекрасный фруктовый сад пионерского лагеря. Росли в саду большей частью абрикосы. За садом и справа от него, сколько можно было увидеть, поднималась кукуруза, иногда теснимая посевами пшеницы.
Центром лагеря была высокая круглая башня из красного кирпича, пустая внутри, примыкающая к разрушенной стене бывшего здесь когда-то дома. Далее эта стена замыкала с одной стороны большое помещение, в котором находилась спальня девочек, а с другой стороны к стене приклеилась полуоткрытая веранда и здесь была спальня мальчиков. От стены под наклоном отходила деревянная крыша, помещение в душные дни продувалось ветром, а на ночь и в дождь проём затягивался брезентом.
Хотя весь большой окрестный участок назывался Дачей Ковалевского, мы – детвора считали, что название относится только к нашему лагерю с башней.
К.Г.Паустовский ещё не написал свою повесть «Время больших ожиданий», мы еще не прочли книгу В.П.Катаева «Белеет парус одинокий», но все мы знали легенду о том, что в прошлом веке владелец дачи Ковалевский строил водопровод, разорился и бросился вниз с башни. Теперь мы каждый день ходили возле этой разрушенной башни, по утрам делали рядом с ней физзарядку, и как-то мало верилось в достоверность трагической легенды.
За легенькой оградой лагеря была разбита брезентовая палатка, и в ней жили матросы охраны лагеря. Если днем мы могли выходить за пределы лагеря, то с сумерками это было строго запрещено, часовой мог начать стрелять. Время было послевоенное, сложное, город и службы порядка далеко, предосторожность с часовым была не лишняя. В лагере отдыхали дети морских офицеров, поэтому он носил гордое название «Лагерь ВМС», т.е. военно-морских сил.
А за условной оградой лагеря находились объекты, полные искушения. Метрах в двухстах располагался высокий курган. Сверху курган венчал металлический дот с бойницами в сторону моря и круглым отверстием сверху. Внутрь дота вели скобы лестницы, затем шла площадка, а дальше – опять круглое отверстие и скобы. Мы решили обследовать с фонариками помещения батареи, спустились на три этажа, но ниже все было затоплено черной водой с нефтью. Мы выбрались на белый свет. На этой батарее когда-то хранились снаряды, а орудия стояли в балке слева от лагеря. Там ещё сохранились оплывшие под дождями орудийные площадки и окопы.
Ещё один из манящих и таинственных объектов находился у моря. Здесь из выложенного ракушечником сводчатого коридора вытекал ручей. Вода в нем была на вид чистая и очень холодная. Ручей бежал к морю и терялся в прибрежном песке. Однажды человек пять мальчишек, вооружившись палками и фонариками, двинулись в подземелье. Идти пришлось по воде, холод сводил ноги, фонарики светили тускло, было жутковато. Дошли мы до первого поворота, ощупывая палками дно ручья, не нашли ничего интересного и с облегчением повернули обратно. Решили, что это вход в катакомбы, больше в них не манило.
Зато на обрывистых склонах мы находили в глиняных россыпях красивые желтоватые кристаллы слюды. Маленькие встречались часто, а крупные, размером с кулак, - редко. В очищенных от глины лепестках кристаллов, ярко вспыхивая, отражалось солнце.
Если спуститься с высокого обрыва к морю, прямо напротив находилась маленькая бухточка с торчащими в середине двумя скалками. Запомнился первый заплыв на эти скалки. Плыть надо было метров пятьдесят. Трудность состояла в том, что бухта заросла водорослями. Плыть приходилось, скользя по поверхности, только слегка касаясь длинных скользких плетей морской травы. Погружение глубже вызывало боязнь запутаться в этих водорослях. Мы плашмя доплыли до скалок, залезли на них, отдышались. Но каковы были наши удивление и досада, когда мы выяснили, что глубина бухты, где мы, выбиваясь из сил, плыли плашмя по поверхности, не превышала пол метра, лишь около скалок глубина доходила до двух метров.
При открытии смены зажигают костер. Обычно он представляет высокий пучок хвороста, торчащий из сделанного в земле углубления. В этом углублении накапливаются угли и после яркой кратковременной вспышки хвороста долго и ровно горят толстые ветки и брёвна. В старом лагере была традиция разводить костер в центре звезды, а звезда накладывалась на морской якорь. Звезда и якорь делались из глины, покрытой слоем цемента. Якорь красили ярко синей краской с белой окантовкой, а звезда полыхала красным цветом. Естественно мы – ветераны пионерского лагеря, участники нескольких костров – хотели, чтобы на новом месте традиция была соблюдена, а костер горел не из примитивной ямы. Несколько мальчишек пошло к старшему пионервожатому с предложением о костровой эмблеме.
Тот внимательно нас выслушал, а затем заявил: - Хорошо! Мне нравится ваше предложение. Но сделаете эмблему вы сами! Она у вас должна получиться. За дело!
Мы довольные и решительные, тут же приступили к работе. На площадке лопатой начертили звезду с якорем, и нам начало понравилось. Но потом дело пошло со скрипом. Потребовалось много ведер глины, чтобы поднять рельеф эмблемы над землей. Якорь изгибался, как хотел, и было не легко заставить его занять предписанную лопатой форму. Глину, оказалось, нужно смачивать, требуемую форму удалось достичь, армируя глину камнем. В общем, был момент, когда мы стали не рады, что ввязались в такое предприятие. Но к концу дня эмблема строго и внушительно смотрелась в углу линейки. Мы были горды содеянным.
Следующий день принес огорчения. Собираясь завершить нашу работу покраской эмблемы, мы раздобыли синьку, известь, а красную краску собирались делать из толченого кирпича. Но прошла ночь, глина подсохла и потрескалась, красота улетучилась.
-Ничего, у вас ещё есть время, торжественная линейка открывается в семнадцать часов. А работа ваша мне нравится, молодцы! – одобрил нас старший пионервожатый. С трудом выпросили у завхоза два ведра цемента и подправили поверхность якоря и звезды. Весь лагерь пошел в лесополосы собирать топливо для костра, а мы заканчивали покраску эмблемы. Вышла она ничуть не хуже сделанной профессионалами в старом лагере. Традиция была сохранена. Вечером вспыхнул костер, летели вверх искры, и пламя весело плясало, освещая красную звезду, сине-белый якорь и довольных строителей.
С одной стороны лагерь ограничивал высокий обрыв, затем уступом шел обрыв поменьше, и далее плескалось море, «самое синее в мире». На деле цвет моря постоянно менялся, становился нежным белёсым, теплым голубым, суровым темно синим. В последнем случае по морю бегали, вспыхивая и потухая, белые барашки. Мы любили море и купались при любой температуре воды. Но в жаркие дни разового купания после завтрака перед обедом было явно недостаточно, поэтому устраивались нелегальные самовольные вылазки на море, строго запрещаемые руководством. Применялась апробированная тактика: купаться убегали малой группой 3-4 человека в сторону, противоположную морю, туда, где возможность перехвата была минимальной, там росла кукуруза. Надо было зайти в заросли, сделать крюк и уже в стороне от лагеря выйти к морю. Потом такой же кружной дорогой приходилось возвращаться обратно в лагерь.
Директор лагеря однажды прибежала к нам в палату и бросилась ко мне, буквально ощупывая меня – жив ли я, смутив меня изрядно. Оказалось, ей приснился жуткий сон. Приснилось, что в лагере произошло несчастье – утонул пионер, и что этим пионером был я. Меня ошеломила гамма чувств, которые выплескивались из директора – доброй, впечатлительной женщины. Она ещё была в ужасе от увиденного во сне и одновременно радовалась, что это всего лишь сон.
Директор провела со мной доверительную беседу и упросила меня в тот день вообще не ходить купаться на море. Подежурить в лагере. Я обещал, хотя без энтузиазма. После «мертвого часа» директор опять нашла меня и, внимательно глядя в глаза, спросила, не был ли я на море. Не удовлетворившись ответом, она вдруг взяла меня за руку и лизнула запястье. Вкус был пресный, вчерашняя морская соль смыта при мытье рук, значит, я действительно пропустил купание в море.
Ещё несколько дней директор ходила с нашим отрядом на море, чего раньше не было, и наблюдала с берега за мной в воде.
Ослабить нашу неуемную тягу к воде смог воспитатель отряда Афанасьич. Он был студентом юридического факультета, прошел службу в армии и по нашим меркам имел весьма почтенный возраст, приближающийся к тридцати годам. Начал он с того, что разрешил нам купаться, не глядя на минутную стрелку часов. Как говорится, купайся от пуза. На второй – третий день сидеть все время в воде расхотелось, тем более, что в это время Афанасьич на берегу увлекательно рассказывал о методах поиска злоумышленников. По найденному на месте преступления окурку следователь выявил матерого преступника. Поиск базировался на исследовании характерного прикуса папиросы. Таких историй из следственной практики у Афанасьича было множество. Отдельно шли рассказы по мотивам повестей Конан Дойла и Эдгара По.
Но потом мы были вообще ошарашены Афанасьичем. Он заявил, что газета «Правда» не всегда говорит правду. В 1953 году это было непостижимо.
- Но при этом никогда не говорит неправду, - успокоил нас Афанасьич, заметив наши открытые рты и круглые глаза, - Просто некоторые факты замалчиваются.
Верили мы воспитателю безоговорочно. И его слова, может быть сейчас звучащие наивно, запомнились навсегда.
Кромка обрывистого берега густо заросла кустарником и кишела живностью. Здесь можно было увидеть ежей, забегали зайцы, низко вили гнезда птицы. Иногда быстро проползала змея, внушая всем страх. Хотя знатоки утверждали, что змеи здесь не ядовитые. У подножья кургана расстелилась настоящая степь. С полынью, полевыми цветами, чертополохом. Мы сюда ходили на охоту за тарантулами и сусликами. Тарантулов ловили, опуская в норку смоляной шарик на нитке. Иногда удавалось вытащить мохнатое страшилище, вцепившееся лапами в вязкий шарик. Бытовало мнение, что они очень ядовитые и кусачие. До проверки, правда, не доходило.
Сусликов ловили, затапливая норки водой. Приходилось нести в степь ведра с водой, многие норки оказывались пустыми, и вода выливалась зря. Было жалко юрких серых зверьков, но уверенность, что они вредители – грызуны, подавляла жалость. Осознание, что право на жизнь дано каждому существу, пришло позже вместе со стихами Роберта Бернса, обращенными к полевой мыши:
...Ведь надо жить! А ты скромнее,
Чем все крадешь.
И я ничуть не обеднею, -
Была бы рожь!
Вечерами сердце каждого «взрослого» мальчишки начинало биться с замиранием: открывались бальные танцы. Вначале никто не умел танцевать и воспитатели с вожатыми показывали «па». Понемногу приходило умение. Аккордеонист Толя сидел на табуретке и, прикрыв глаза, играл. В моде тогда были танцы па-де-катр, краковяк, полька. Очень легко освоили мы танец «коробочка», незатейливый и ритмичный. Особой популярностью пользовалось танго, несколько меньшей – фокстрот. Но эти танцы находились под полузапретом и исполнялись не более двух раз за вечер. Считалось, что они тяготеют к Западу и несут то ли упадничество, то ли чувственность. И первое, и второе пионерам ни к чему. Но все же два танца за вечер лагерное начальство могло разрешить.
У каждого мальчишки была девочка, которая ему нравилась. Но танцевать с ней несколько танцев подряд считалось дурным тоном. Поэтому танцевали с разными девочками, и считалось большим успехом, если на танго, ожидаемого с трепетом, удавалось пригласить «свою» девочку.
К танцам битый час готовились. Дамы что-то подшивали, примеряли, гладили юбки и рубахи. Кавалеры чистили зубным порошком модные тогда парусиновые туфли, утюжили брюки, тщательно закатывали рукава белоснежных рубашек. Танцы проводились на ровной площадке, которую дежурные подметали большими вениками из стеблей полыни и сбрызгивали водой, чтобы не поднималась пыль. Скольжение на такой земляной площадке было никакое, может быть, поэтому нам не удавался вальс. Его танцевала всегда одна и та же пара, остальные в стороне старательно разучивали танец.
Наконец, завершен предписанный «сверху» перечень танцев: па-де-катр, краковяк, полька, коробочка. Объявляется танго, вернее медленный танец, что, впрочем, одно и то же. С дамой под кодовым именем «Моя симпатия» идем в круг. Ощущения описать невозможно. Рука её находится в вашей левой руке, ваша правая рука – на талии дамы. Прижиматься друг к другу недопустимо, и это выполнялось неукоснительно. Но пьянит аромат партнёрши, это и запах духов и ещё чего-то неуловимого, иногда губы касаются щеки и тогда это ощущается, как легкий удар тока. Нет, по видимому прав был Папа Римский, заявляя о чувственности танго. Только что же в том дурного? Очевидно, многое зависело от того, как его танцуют.
Хотя, как выяснилось позже, ярым противником и запретителем танго был архиепископ Парижа, а вот Папа Римский позднее разрешил этот танец, причем произошло это ещё в начале 19 века.
«Ла Кумпарсита», «Утомленное солнце», «Черные глаза» - эти танго наиболее часто звучали на танцплощадке.
За время пребывания в лагере мы два раза встречали восход солнца. Первый раз встречали восход нелегально. Просто захотелось встретить рассвет. Особую прелесть встречи рассвета придавало то, что к нам примкнули девочки. Опасаясь проспать и пропустить восход, организовать побудку поручили нашему горнисту Женьке Орлову. У него находился будильник, поставленный на три часа ночи. В назначенное время Женька был разбужен, по цепочке подняты участники встречи. Приходилось соблюдать тишину и осторожность, чтобы не разбудить спящего в палате воспитателя.
Луна едва проливала свой свет в зашторенную брезентом палату, и в темноте можно было разбудить непосвященного. Но всё прошло аккуратно, все тихо оделись и вышли, поёживаясь от ночной прохлады.
Сложнее оказалось с побудкой девочек. Кто-то предлагал привязать веревку к ноге спящей около окна и вывести верёвку наружу, но задумка так и не была выполнена. Пришлось Генке, отчаянному и рисковому, лезть в открытое окно женской палаты. Но едва он собрался будить нужную девочку, как скрипнула кровать, кто-то привстал и прислушался. Генка замер, распластавшись на полу между кроватей, и находился в таком состоянии минут двадцать. Все это время основная команда страшно переживала, не зная причины Генкиной задержки. Парень мелькнул в оконном проеме и исчез. Тишина прямо звенела в наших ушах, но свет в палате не загорелся, значит, всё идет по плану. Сколько же времени нужно будить спящую? Наконец Генка выскочил из окна и через минуту уже рассказывал всё нам.
А затем появились пять девочек, и мы, пригибаясь, вышли за ограду лагеря. Часовой находился в противоположном конце, но следовало соблюдать осторожность. Только очутившись в неглубокой лощине, мы почувствовали себя в безопасности. Настолько, что решились развести костер, чтобы можно было сварить наломанную днем кукурузу, или, как говорят в Одессе, «пшенку». В лощине мы были невидимы и из лагеря, и со стороны моря, где дежурили пограничники.
Скоро в ведре забулькала вода и «пшенка» начала источать аппетитный аромат. Вполголоса, чтобы «не засветиться» пелись любимые песни: «Прощайте, скалистые горы», «Темная ночь», «Северное море». В последней песне название моря заменялось, и мы пели: - Неспокойно наше Черное ты море,
Но зато спокойно сердце моряка.
Исполнение вполголоса делало пение особенно проникновенным. В основном пели мы песни морские и военные, щемящие и лиричные.
Небо стало сереть на востоке, когда, наконец, сварилась пшенка. Все получили горячие золотистые початки. Обжигаясь и посыпая их солью, с кукурузой быстро расправились и пошли к краю лощины, чтобы видеть море и рассвет. А он был великолепен. Огромное малиновое солнце медленно поднималось над водой, становясь все ярче и ярче. Стало совсем светло. Надо возвращаться в палаты.
Проходя мимо кухни, увидели повара бабу Веру, разводящую огонь в печи. А лагерь ещё спал. Через несколько минут вся команда лежала на своих койках и засыпала: до подъема ещё оставался целый час.
Спустя несколько дней мы встречали рассвет вторично. Эта встреча была легальной и поэтому, наверное, не столь поэтичной и впечатлительной. Началось всё с сигнала тревоги.
В четыре часа утра горнист Женя Орлов рассыпал прерывистые трели горна. Лагерь, за исключением младших отрядов, выстраивается на линейке. Мы уже знаем, в чем дело: будет военная игра. Нам дают пятнадцать минут на сборы, и мы выступаем в поход. Идем по меткам, оставленными авангардной группой в сторону Сухого Лимана. Ещё темно, идущие впереди колонны разведчики находят метки с помощью фонариков. Метки в виде надписей на земле, знаков мелом на заборе, записок, прикреплённых к веткам деревьев, в бутылке, подвешенной на столбе. Каждая метка – событие, её нахождение обсуждается и уточняется маршрут. Но ветераны лагеря спокойны, им ведомо, что находящийся с разведчиками пионервожатый прекрасно знает маршрут, что делать: игра есть игра.
Движемся мы по дороге, параллельной берегу, но в стороне от него. Моря отсюда не видно. Вожатые волнуются, боятся, чтобы в сереющей темноте кто-нибудь не отстал, не потерялся. А уже начинает светать. И вот из-за степных посадок выкатывается солнечный диск, ещё не набравший огненной силы, но уже чистый от рассветного марева.
Сухой Лиман предстал перед нами пустынным и болотистым. В нём обильно ловились бычки. Для ловли рыбы надо зайти по пояс в воду, стоять на скользком, илистом дне и терпеть прикосновения сотен морских блох. Чтобы как-то уменьшить эти муки заходили в воду в шароварах, завязанных у щиколоток.
Закончилась военная игра выдачей сухого пайка. Каждый получил несколько галет, бутерброд, яйцо, яблоко и кружку воды. Она сохранила прохладу и казалась необыкновенно вкусной. Дорога обратно в лагерь под палящим солнцем была долгой и утомительной.
Случались в лагере и происшествия. Наш Павлик в саду напоролся на сломанную ветку дерева и разбил голову. Текла обильно кровь, и мы повели Павлика в медпункт. Медсестра с сожалением глядела, как падают на вымытый пол капли крови, но успокоила нас:
-Ничего, ничего, я уберу все, а то, что идет кровь, даже к лучшему, смоет всю инфекцию и не будет заражения.
Она промыла ранку на виске и забинтовала Павлику голову. Вид у него после этого стал просто героический. Но на этом дело не закончилось. Медсестра решила сделать раненому противостолбнячный укол. Бедного Павлика положили на топчан, велели спустить трусики, зеленкой медсестра начертила крест на лишенном загара полушарии и сделала укол в верхнюю внешнюю четверть. Мы с сочувствием наблюдали за суровой процедурой. После этого нас всех попросили удалиться, а пострадавшего оставили лежать два часа в медпункте.
Еще раз всколыхнули лагерь тревожные звуки горна, прозвучавшие во второй половине дня. Все бегут на линейку и выстраиваются. Что случилось, никто ничего не знает, в том числе и горнист Женька Орлов. Известно только, что из города приехал на машине начальник Тыла капитан второго ранга Кобзев. Он и все руководство лагеря что-то обсуждали в пионерской комнате за закрытыми дверями. К выстроившемуся на линейке лагерю вышли какие-то растерянные вожатые, директор и в белом флотском кителе тоже смущенный чем-то Кобзев. Без обычного приема рапортов отрядов о построении директор сразу же предоставила слово начальнику Тыла. И мы видим, как бледное лицо низенького Кобзева медленно становится малиновым, и он начинает произносить сообщение: - На днях состоялся Пленум ЦК КПСС, осудивший преступные, антипартийные действия Л.П.Берия. Пленум постановил: За предательские действия, направленные на подрыв Советского государства, исключить Л.П.Берия, как врага партии и советского народа, из членов КПСС и предать суду.
Мы все потрясены. Маршал, портрет которого висит в пионерской комнате, оказывается шпионом, изменником, агентом мирового империализма. В юных головах не укладывается, как такое высокопоставленное лицо могло быть шпионом, за кем шпионить?
Прошло немного времени, и вновь запылал костер, теперь уже прощальный. Звучали песни, музыка, стихи. В сполохах пламени костра двигались фигурки танцоров. Никто не вспоминал о событиях, произошедших несколько дней назад. На следующий день лагерь опустел, все разъехались по домам.
Шапарев Н.К., - Одесские ступени. Стихотворения . Проза, - Одесса: Принт – Сервис, 2005.