Когда стемнело и собирается ли светать в этом чертовом городе, мне было совершенно непонятно. Я знаю лишь, что время, проведенное в этом маленьком и, судя по всему, не сильно популярном баре, равно пяти пинтам «гиннесса» и, пожалуй, уже что с полбутылки доброго «скотча». Хоть что-то родное в этой венгерской заднице. Бармен ни черта не говорит по-английски, и я уже приноровился общаться с ним жестами. Чему их тут только в школе учат!? Но факт в том, что даже отвлечься на болтовню мне не с кем, поэтому я весь вечер просто пил.
Вообще, этот бармен меня уже скоро выгонит. Он и так позволил мне посидеть тут дольше положенного, за мои, разумеется, деньги. А сейчас этот шустрый венгр уже заканчивает протирать стаканы, значит, скоро он закроет бар и поедет к себе домой – в какую-нибудь конуру на окраине города.
В кармане джинсов орет мой мобильный, но я и не думаю поднимать трубку. Я догадываюсь, кто это может быть. Наверняка, Элеонор. И я даже знаю, что она хочет сказать мне: «Эдвин, мать твою, я знаю, что ты, говнюк, в баре! Если ты сейчас же не появишься в гостинице, я сотру тебя в порошок и вынюхаю его одной ноздрей! И только попробуй ввязаться в какое-нибудь дерьмо! Утром у нас самолет и не вздумай нам что-нибудь сорвать, иначе я засуну твой треклятый «фендер» в твою шотландскую задницу»
Почему-то в речи Элеонор я оказываюсь в какой-то вечной оппозиции. Я все время не в хожу в это волшебное «у нас».
Долбанная ирландка. Считает, что тот факт, что ее трахает все начальство нашего лейбла дает ей право изображать из себя такую же большую начальницу.
Учитывая то, что она уже перетрахалась со всей нашей группой, включая меня, и даже уже, по-моему, с друзьями моих друзей этот факт дает ей только право называться почетной музыкальной шлюхой.
Я не возьму трубку еще и потому, что я изрядно пьян, а значит, есть риск наговорить чего-то такого, о чем потом пожалею.
Телефон продолжает горланить.
Меня это уже раздражает. Я, черт возьми, уже залил в себя пять пинт и полбутылки скотча, так что заткнись, Элеонор!
Оставь меня в покое, хоть на часок.
Бармен косится на меня и говорит, запинаясь: «Может, вы брать телефон?»
Прорезался, мать твою! Отлично! Все считают просто своим долгом что-то мне посоветовать, даже бармен в каком-то заштатном баре!
Мне, черт возьми, виднее, что мне делать с моим телефоном!
Может, я вообще не хочу ни с кем общаться! Весь этот мир с его мерзкими проблемами, этой геополитикой, НАТО, обогащением урана мне неинтересен!
И все эти люди, которым что-то от меня нужно вызывают у меня отвращение. Вы можете катиться все к черту. Я вас не задерживаю. Я просто чертовски устал. Кроме табло аэропортов, гостиничных номеров и всяких дурацких клубов, где по пять часов надо настраивать звук, потому что там нет никакой акустики, зато есть мудак-звукорежиссер, который не слышит, что гитара пропадает с мониторов, я не видел ничего за последние пару месяцев.
Я вынужден существовать в стаде этих баранов, озабоченных исключительно собственной задницей и меня это порядком достало!
Не потому, что я такой возвышенный идиот, а просто потому, что меня физически уже тошнит из-за того, что мне патологически неинтересно все происходящее вокруг.
Этот чертов телефон, похоже, не заткнется никогда.
- Эй, слушай, ты, - я подозвал бармена. – Одну бутылку виски с собой, - я ткнул пальцем на полку, - и я свалю из твоего вонючего бара.
Расплатившись, я вышел на улицу. Было еще сумеречно и холодно. Падал едва заметный снег, и под ногами было слякотно. Я откупорил бутылку и сделал большой глоток.
«Отлично, сейчас напьюсь окончательно!»
Город, мать его, словно вымер. На улице не было ни одной души. Даже таксистов. Придется плестись до гостиницы одному, разве что в теплой компании “чивас”. Вообще, мне пора завязывать с этим. Стал похож на какого-то дряхлого алкоголика. Если эта сучка Элеонор и права в чем-то, так это в том, что все «тараканы» и «переживания» человека – это целиком его проблемы. И никого другого они не волнуют. Всем и правда насрать. Ни один идиот, даже за бутылку вот этого виски, не станет выслушивать весь тот бред, что не дает покоя душе Эдвина Дотчера. Они все готовы дрочить на мои фотографии, слать трусики и любовные признания на розовой бумаге в фан-клуб, толкаться в первом ряду на концерте или нести мне какую-то полупьяную околесицу, запивая это коктейлями за мой, разумеется, счет. Но если я вдруг открою рот и скажу, что мне ужасно плохо, эти мальчики и девочки в лучшем случае засмеются. У Эдвина Дотчера не должно быть проблем. За это тебя и любят, кретин!
- Не смей хныкать, - сказала мне как-то Элеонор. – Кому интересны твои жалкие сопли!? Все люди и так по уши в дерьме, и поверь, как бы сочувственно они не вздыхали, им плевать, что там с тобой происходит!
Эта шлюшка всегда права, черт ее дери!
Но я, долбанный урод, увяз как муха в потоке этих неуправляемых событий, но, тем не менее, я видел, что с Фрэнки что-то происходит.
Совершенно непонятно что именно, правда.
Я, впрочем, разве пытался понять? Только орал на него, надравшись виски. Только потому, что своих проблем навалилось выше крыши. Меня раздражало, что я перестал понимать его, что он отстранился от меня. Твою мать, тот Фрэнки, с которым мы вместе экономили на обедах в университете, чтобы купить приличную ударную установку. Что он возомнил о себе, я спрашиваю?
Я пытался выяснить, что у него случилось, но эта гордая сволочь обиделась на меня и ни черта не признается.
Играет он сейчас – хуже некуда. Конечно, поэтому я ору на него на репетициях.
Я в один присест освободил бутылку от виски еще на треть. А все-таки тут чертовски холодно по утрам.
Ладно, пора прекращать этот идиотизм. В конце концов, Фрэнки, пожалуй, самый близкий мне человек. Пожалуй, тот, кому хоть изредка бывает интересно, что происходит с Эдвином Дотчером.
А я вчера после концерта сказал ему, что он «маленький ничтожный говнюк, который лижет у своей мамочки!» только потому, что он не успел вовремя вступить на одном куплете. Всего на одном. А я орал как псих. И что на меня только нашло…. Фрэнки и так ходил последние пару недель как побитый школьник из-за того, что его бросила подружка (а он вечно убивался из-за этих лахудр), а последние дней пять его вообще не узнать!
Ладно, сейчас приду в отель, сразу пойду к Фрэнки и попрошу у него прощения. Пока я пьян, и моя чертова гордость спит.
Я наговорил ему слишком много гадостей последнее время, называя его занудой и неудачником. Да уж, ничего не скажешь, отличный из тебя друг, Эдвин!
Я вышвырнул бутылку в урну рядом с отелем.
Мои шаги гулко отдавались эхом в узком пустом коридоре. Вот, его номер. Я решительно стукнул три раза. Никто не отозвался.
«Как всегда крепко спит» - усмехнулся я, и постучал еще раз.
Я услышал, как за моей спиной отворилась дверь. Я обернулся. Из своего номера вышла Элеонор. Ее лицо мне не понравилось сразу. У этой сучки физиономия всегда собранная строгая, а сейчас она похожа на размокший кусок хлеба.
- Мать твою, Дотчер, - сказала она, но не ехидным, как я ожидал от нее, а совершенно потухшим голосом. – Куда ты засунул свой мобильный? Я звонила тебе тридцать миллионов раз!
Я по инерции еще продолжал стучать в дверь.
- Хватит колотить! – наконец повысила голос Элеонор. – Его нет! Он нажрался водки и вскрыл себе вены! – выпалила она на одном дыхании.
Я застыл с поднятой рукой и почувствовал, как моя голова будто сжимается тисками.
«Элеонор, чертова сучка, что ты несешь!?»
- Это что, шутка? – промямлил я.
Я молился, как мог, чтобы Элеонор немедленно убрала эту трагическую мину.
- Да, это, ****ь, комедийное шоу! – заорала она, забыв, что на часах едва только пять утра. – Фрэнки режет себе вены бритвой «жилет», а ты, мерзкое существо, бухаешь как всегда в баре!
Элеонор ненавидела всех людей на этом свете, как мне казалось. Но к Фрэнки у нее было особое отношение. Не любовь, не влечение, не жалость (хотя этого ранимого доходягу с глазами брошенного щенка вечно есть за что пожалеть). А именно особое отношение. И Фрэнки как-то тянулся к ней эти недели…эти недели, когда с ним что-то происходило….И за это я ненавидел Элеонор. Она отняла моего друга, хотя ненавидеть я должен себя.
- Он что-нибудь сказал про меня?
- Просил послать тебя к черту! – фыркнула Элеонор.
«Мать твою, богом клянусь, я сейчас размажу тебя по стенке!»
- Я спрашиваю тебя серьезно! – гаркнул я, толкнув ее руками в грудь.
- Эй, Эдвин, полегче! – услышал я голос Питера и почувствовал, как кто-то дернул меня за плечо.
Я даже не заметил, что из соседних номеров уже вышли наши парни.
- Псих, ты просто псих, - холодно сказала Элеонор. – Я знаю, что всем людям насрать на проблемы других, но если ты считаешь себя его другом, мог бы быть и повнимательней с ним. Ему было чертовски хреново, бедняга все-таки потерял мать неделю назад…
- Что? – прошептал я. Голос предательски осип. Я стоял, пялясь, как кретин, в стену, и в момент разучился думать. В голове скакали только бессвязные обрывки воспоминаний, и пульсом колотилось одно слово. Что? Что? Что? ЧТО???
Я не заметил, как все снова разошлись по номерам. Мы остались в коридоре одни с Меттью.
Не знаю, сколько бы мы там простояли, но Меттью положил мне руку на плечо и сказал: «Ладно, дружище пойдем, выпьем!»
Я не был уверен, способен ли мой организм еще пить, но у меня не было сил на раздумья. Я просто кивнул.
За окном уже светало. Новый хмурый зимний день. Мы не стали включать лампу, и все в комнате было неприятного серого цвета.
Мы молча выпили по стакану водки.
Я не знал, что я мог спросить, а Меттью знал наверняка, что болтать в такой ситуации неуместно.
А он вообще не из болтливых. За это он мне очень нравится.
Черт возьми, но я-то просто кусок дерьма. Вот уж если кто и думает только о своей заднице – так это я сам.
Я внезапно представил, как Фрэнки лежит в ванне, или где он там это сделал, и по его рукам течет кровь. Представил, как бледнеет его лицо, и синяки под глазами становятся все заметней… Представил, как ему, черт возьми, больно в этот момент…
Меня затошнило так сильно, что я едва успел добежать до ванной.
- Ну, ты и нажрался приятель, - с едва заметной усмешкой сказал Меттью. Он снова стоял рядом и протягивал мне полотенце.
- Мет…, - я закусил губу, чтобы не распустить нюни окончательно, но слезы сами так и навернулись на глаза.
- Заткнись, Эдвин, - мягко сказал он. – Сейчас спьяну наговоришь глупостей. Я все знаю…Иди проспись, а днем поедем в больницу.
Сквозь жалюзи палаты пробивается невесть как забредшее на это бесцветное небо солнце. Я сижу на жестком стуле рядом с кроватью. Краем уха слышу, как врач говорит с Элеонор.
- Он пока спит, мы вкололи ему успокоительно специально, но скоро придет в себя, поваляется пару деньков – и придет в себя, он легко отделался.
Я сижу и смотрю на его бледное, беззащитное лицо, стараясь не попадать взглядом на перебинтованные запястья.
Фрэнки-Фрэнки….Если хочешь я буду биться башкой о стену до тех пор, пока мои мозги не вылетят к черту, только прости меня…Ты же всегда был умнее, чем я…Так получилось…ты в дерьме и я в дерьме, и мы как-то разминулись…Но это ведь не навсегда, Фрэнки? Ты же не посчитаешь меня предателем? Фрэнки, зачем ты вообще это делал, ты не подумал, что я б взвыл от тоски и наглотался бы снотворного, если бы ты оставил меня одного навсегда среди этого мерзкого мира в окружение этих ничего не понимающих ублюдков!? Да-да…я снова рассуждаю, как гребанный эгоист, но ты же знаешь меня порой лучше, чем я сам…ты же тоже знаешь, что такое одиночество…Нет, Фрэнки, если удумаешь такую глупость еще раз, позови меня, я буду рад сдохнуть, честное слово….Только не оставляй меня одного…
- Эдвин, время уже подходит к концу, мы будем ждать тебя в коридоре, - слышу я голос Элеонор. Она и парни выходят за дверь. Я один в палате. Я несмело беру его руку, словно боюсь причинить ему боль.
- Оставайся, Фрэнки….