Зимняя фантазия
Deep into that darkness peering, long I stood there
wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared
to dream before;
But the silence was unbroken, and the stillness gave
no token,
And the only word there spoken was the whispered
word, "Lenore?"
This I whispered and an echo murmured back the
word, "Lenore!"
Merely this and nothing more.
The Raven by Edgar Poe
Снова в полночь
Слышу чей-то голос.
Шепчет имя,
Манит и зовет меня…
Из одной известной песни
Белый монумент на белом и голубом. Высотное здание, впивающееся в небо и сбивающее отвесные солнечные лучи. Символ торжества человека над собственной судьбой. Когда-нибудь он снимет номер именно в нем. Уже скоро. А пока неприметная тропинка, вьющаяся между елями, вела их в маленький, но уютный двухэтажный домик. Там их ждала просторная и очень теплая комната, представляющаяся на жгучем морозе сущим раем.
- Мила!
Девушка не ответила. Белоснежный гигант основного корпуса пансионата отражался в каждом из ее небесно-голубых глаз.
- Мила, нам направо.
Изображение в глазах подернулось рябью. Она нехотя повернула свою изящную головку в ту сторону, куда ей указывали.
- А для нас, значит, этот деревянный сарай.
- Радость моя, тебе стервозность не к лицу. Выражение высокомерия придает твоим дивным глазкам совершенно стеклянный вид.
Девушка презрительно скривилась.
- К тому же, это вовсе не сарай. И у нас комфортабельный номер со всеми удобствами и, специально для вашей светлости, с телевизором.
- У меня губы обледенели и не шевелятся, - процедила Мила.
- Ну, тогда пошли скорее греться.
Поправив сумки на плечах, он двинулся к корпусу. По дороге его неожиданно стала есть совесть. Кристально-чистым женским вокалом она пропела:
- Ты хам. И не пытайся спорить с этим утверждением. Ну, что ты к ней постоянно придираешься? Такая девушка… Да за ней поклонники гуртом бегают, в унисон потрясая ключами от Мерседесов. А ты… Поднял в полседьмого, заставил трястись в хорошо промороженной электричке, час таскал по сугробам и, наконец, привел в какую-то дыру, потому что на большее у тебя денег не хватило. Может, девушка замерзла до полусмерти. Может, у нее уже щеки мертвенно белеют.
Он непроизвольно бросил взгляд на ее лицо. Но на щеках девушки предательски играл здоровый румянец.
В номере он, наконец, сбросил тяжкий груз, призванный обеспечивать блистательный вид его спутницы при любых погодных условиях. Расправил затекшие плечи и уселся на подоконник. За окном стояла огромная ель, будто сошедшая с картинки. С тяжелыми хвойными лапами в белоснежных сверкающих рукавах. На его лице заиграла по-детски непосредственная улыбка. Он положил пальцы на стекло, как бы дотронувшись до елки, пожав ее добрую теплую лапу. Елка улыбнулась ему в ответ.
- Дима!
Кажется, это тебя. Если, конечно, в округе нет какого-нибудь другого Димы.
- Дмитрий!
Совесть.
- Да, зайка.
- Может, ты оторвешься от окна и хотя бы сделаешь вид, что помогаешь мне?
Их сумки были уже почти разобраны. Вещи аккуратненько лежали на полках шкафа, висели на вешалках. На тумбочке рядом с широкой кроватью мирно лежали две книжки: Паланик и Донцова. Это соседство его особенно позабавило. В ванной в стаканчике стояли две зубные щетки. Рядом лежало дорогое мыло, стоял шампунь.
Мила сидела на полу, рядом с полупустой сумкой, и выжидательно на него смотрела. Солнечные лучи скользили по ее медовым волосам, ласкали гладкую кожу, отражались в голубых глазах. Аккуратные маленькие ручки с перламутрово-розовым маникюром обнимали поджатые к подбородку ноги в практичных и очень дорогих спортивных штанах. Фиолетовые носки с сердечками. Она было удивительно хороша. От ее личика было не оторвать глаз. И эта девушка звала именно его. Все-таки, как же ему повезло.
Через полчаса они, совершенно помирившиеся, пили кофе. Она сидела у него на коленях, прильнув к плечу, и стрекотала о чем-то своем. А он гладил ее волосы, пропускал сквозь пальцы шелковистые пряди, смотрел сквозь белое золото ее локонов на свою подружку-елку. Они оба были счастливы.
Хрусть-хрусть. Шаги по снегу. Молодая красивая пара топает по лесной тропинке, взявшись за руки. Она светлая, голубоглазая, нежная, как цветок лилии; он – высокий, хорошо сложенный, с гладкими темно-русыми волосами с изысканным пепельным оттенком, и удивительно мягкими карими глазами. Мила иногда смеялась: «У тебя глаза, как у княжны Мери, - в них совсем не отражается солнечный свет, и от этого они кажутся бархатными».
Отношения у них замечательные. Она все утро просидела в кресле под аккомпанемент душещипательного ток-шоу, перекидываясь смсками с подружками. А, может, и не только с подружками. Дима не проверял ее сообщения. Не тянуло, как-то. А сам он нарисовал елку. И залитый солнцем двор, и ярко-красную, под снегом напоминающую мухомор, крышу детского городка. И атласное небо, и жемчужный снег, и сбегающие вниз по склону деревья. Показал Миле. Она сказала, что эта крыша совсем не похожа на мухомор, потому что мухомор красный. А здесь все серое. И неба тоже нет. Только карандашные очертания.
А сейчас они хрустели снегом под ногами и молчали. Она, наверное, из-за шарфа, закрывающего пол-лица, - не дай бог кожа обветрится. А он – завороженный… Больше всего на свете он любил красоту. Он фотографировал ее, рисовал, консервировал и мариновал в своем блокноте. И она хранилась там, драгоценная и неприкосновенная. Иногда его посещали скверные мысли, что он начал встречаться с Милой только из-за ее красоты. Он фотографировал ее румяной на лыжах, сказочной королевой в вечернем платье, откровенно обворожительной в обтягивающем топе, романтично печальной в свете догорающего заката, теплой, разметавшейся по простыням. Но никогда не рисовал. Не мог. Он рисовал особенную красоту. Наивысшим достижением считал, когда ему удавалось чему-то непривлекательному, даже отталкивающему в рисунке придать восхитительную эстетику, редкую манящую красоту. И при этом не потерять неповторимую индивидуальность модели. Поэтому он не рисовал Милу. Ее красота была столь очевидной и понятной, что Диме было нечего в ней открывать. Чаще всего он рисовал…
Хлоп. Метко брошенный снежный комок оставил белую отметину прямо у Димы на затылке. Мила вызвала его на поединок. Дима неохотно выпал из мечтательно-золотистого марева в звеняще-ледяной лес на жгучий мороз. Смеясь и перебрасываясь снежками, они побежали туда, откуда тянулись золотые нити.
Чем ближе они подходили к заветному просвету между деревьями, откуда лился, бил мощными струями бело-золотой солнечный свет, тем чаще стучало сердце Димы. Оно трепетало, готово было вырваться из груди взмыть над вершинами деревьев, чтобы все увидеть первым. Дима дрожал от возбуждения, как будто вместо заснеженного берега залива, его ждала сцена и сотни аплодирующих зрителей. Он хватался за протянутые солнцем ниточки, подтягивался, подбирался все ближе…
Шаг. Еще шаг. Деревья расступились, Дима зажмурился от нестерпимо яркого света. Он не увидел залива, не увидел неба, - все слилось в кричащее бело-голубое пламя, полыхающее покуда хватало глаз. Постепенно привыкая к слепящему свету, он начал различать далекую линию горизонта, разделяющую два полотна: жемчужно-белое и пронзительно-голубое. Они плавились, стекались и растекались, отражались друг в друге.
По краю пламенеющего снегом и льдом марева тянулась длинная и узкая, изогнутая полоса берега. Скромные березки сменялись елями в богатых шубах. И ни души. Ни одного человека до самого горизонта.
- Э-э-й! – закричал Дима. Голос рассеивался и дробился в колючем шершавом воздухе. Даже эхо не ответило ему. Он закрыл глаза. Прислушался.
- Мила! Я слышу все! Слышу, как стучат дятлы в лесу, слышу безумно далекую электричку. Я никогда еще не слушал такую прозрачную тишину.
Он открыл глаза. Она смотрела на него совершенно влюбленными глазами и улыбалась.
- Мила, ты чувствуешь воздух?
- Он холодный и колючий.
- Он сладкий. Такой свежий, что сладкий. Как фруктовый лед.
Дима перевел взгляд на залив. Далеко, на самом горизонте, виднелись черные точки.
- Смотри, Мила. Это Кронштадт. Туда можно дойти по льду. Хочешь?
- Ты с ума сошел. Надо новости иногда включать. На лед залива выходить нельзя.
- Но сейчас минус двадцать. Хотя ты права, конечно. Опасно. Но люди ходят.
- А льдины откалываются.
Дима пожал плечами. Взял девушку за руку, и они пошли вдоль берега. Им то и дело приходилось перелезать через нагромождения льда, рискуя переломать себе ноги, провалившись в припорошенную снегом трещину в пол человеческого роста глубиной.
Пытаясь обойти льдины, они наткнулись на удивительное явление. В ложбинке между деревьями, поблескивая серебром, журчал ручеек. Он пробивал себе дорогу во льду. Дорогу к свету, к жизни. Дима потянулся к этому маленькому источнику звенящей жизни, пробившему ледяной панцирь и теперь переливающемуся на солнце всеми цветами радуги.
- Придет весна, и таких, как ты, станет множество. Вместе вы сломаете лед, хоть он и кажется таким крепким. Потому что вы хоть и хрупкие, но живые. А лед мертвый.
Дима просидел над ручейком несколько минут. Потом вернулся к своей спутнице, зябко переминавшейся с ноги на ногу. Они пошли дальше по берегу, подставив замерзшие лица солнечным лучам. В пансионате их ждали только к ужину.
Над поселком висела дымчато-колючая тишина. Маленькие робкие оазисы жизни вспыхивали только у редких ларьков, где страждущим продавали выпивку. Дима шел на тишину, как люди идут на звук. Оставив свою половину в тепле и с телевизором, он отправился на вечернюю прогулку.
Отголоски цивилизации вокруг постепенно смолкали. Взгляду Димы открылась сказочная аллея. Струящийся лунный свет выстелил под ногами мерцающую ковровую дорожку. Ели-исполины обступили с обеих сторон, закрыли от всего мира. Их тяжелые черные ветви почти смыкались над головой, образовывая причудливые арки. И на головокружительной высоте блистали на черном бархате кристаллы.
Дима стоял, запрокинув голову, весь ушедший в лицезрение не зараженного электричеством неба. Потом сделал несколько неуверенных шагов по аллее. Прислушался. Ему казалось, что он попадет в загадочное русское зазеркалье, где чудеса таятся за каждым деревом. Однако Баба Яга так и не появилась. Он вспомнил, что затаил дыхание где-то с минуту назад, выдохнул, и, пытаясь не скрипеть сапогами, решительно двинулся вперед.
С каждым шагом он все меньше ощущал земное притяжение. Движения обретали плавность и уверенность. Воздух больше не царапал ему горло ледяными иглами. Наступающая со всех сторон природа проникла в него, пропитала его тело. Дима почувствовал себя ее частью.
Вдруг в этот гармоничный мир ворвался посторонний звук. Дима чуть не застыл на месте, но пересилил себя и продолжил идти. Сзади были слышны шаги. Настолько легкие, что снег не хрустел под ногами идущего. Скорее он приминался. Так бывает, когда синица приземляется на заснеженную тропу. Ш-ш-ш. Снег посыпался с ветки. Ее отвели в сторону и отпустили. Не резко. Совсем легонько.
Больше всего Дима боялся, что не справится с собой и обернется. Он опустил голову, зажмурил глаза, пытаясь унять дрожь в ногах. Шаги послышались совсем рядом, сбоку, только руку протяни…
Он осторожно открыл глаза и посмотрел в сторону, на дорогу. По снегу беззвучно ступали босые ступни. Тихо-тихо - только не спугнуть - Дима поднял голову. Длинное, до самой земли, платье свободного покроя. Волна густых и мягких, как трава в лесу, темных волос, доходящих почти до пояса. И, наконец, лицо. Тонкое, как будто сотканное из инея, который покрывает по утрам веточки деревьев, но неуловимо теплое и живое. Она смотрела на великаншу-ель. Смотрела без восторга или страха, просто как на что-то очень важное.
Он ждал. Она перевела взгляд на него, сквозь глаза куда-то в глубину души. Он выждал еще некоторое время - вдруг она передумает. Она улыбнулась. Глазами и чуточку уголками рта. Он успокоился: она останется. Пока.
- Я ждал тебя. Ты не пришла днем. Я, в общем, понимаю, почему. Ну, неважно… Я хотел, чтобы ты увидела залив. Повсюду белизна до синевы и синева до слепящей белизны. И далеко-далеко на горизонте черные точки. Кронштадт. Знаешь Кронштадт? Там удивительно красивый собор. Я рисовал его прошлой весной. С трех ракурсов. И еще дома – по фотографиям. Туда можно дойти по льду. Опасно, конечно. Но особо помешанным, вроде меня, законы не писаны. Даже законы природы. Пойти, как ты думаешь?
Она иронично улыбнулась. Они шли совсем рядом. Дима смотрел на ее озябшие руки. Как же ему хотелось в этот момент согреть ее. Снять куртку, сапоги, шапку. Все это водрузить на нее. Укутать. Прижать к себе. Дышать на ее пальцы, случайно касаться их губами, не отпуская ее глаз. Медленно приблизиться к ее лицу. Почувствовать ее дыхание на своей коже. Ближе. Ближе…
А он только шел рядом и смотрел, как она ему улыбается. Как случайно цепляется взглядом за очередную мохнато-хвойную красавицу и не может от нее оторваться.
- Я нарисую тебя среди этих елей. Прислонившейся к стволу. Или идущей по тропинке в венке Святой Лючии. Ты как относишься к культуре Швеции?
Молчание.
- Ты не говоришь сегодня. Что-то случилось? Я обидел тебя?
Она покачала головой. Он уперся взглядом ей в глаза. Она опустила голову.
- Нет, не обидел.
Глаза ее беспокойно блуждали по снегу.
- Расскажи еще, как ты сегодня провел день. Я хочу слушать.
Голос у нее был странный. Он не рассеивался в воздухе, не сбивался от шагов.
- Что ж, нас покормили огромным и издевательски вкусным ужином. Потому что это было издевательством над моим желудком, предлагать такой ассортимент моих любимых блюд. На третьем виде мяса я понял, что переоценил свои силы. Поначалу мне в голову закрадывалась дерзновенная мысль, что устраивать шведский стол для русских, которые при мысли, о том, что за все заплачено, превращаются в машины для поглощения еды, - по меньшей мере, рискованно. Наш человек, он же, что сам не съест, то в карман запихает, про запас. Но только не здесь. Ты бы знала, сколько стоят эти обеды-ужины. И на каких же слонопотамов они рассчитывают. Больше положенной нормы съесть просто невозможно. А у заведения появляется дополнительная выгода. Среди особо упрямых едоков подскакивает спрос на спортивный инвентарь – в целях экономии занимаемого пространства.
Дима старательно изображал увлеченного юмориста. Это подействовало. Девушка заулыбалась, придвинулась к нему и взяла его за руку.
- А Мила среди всего этого праздника грызла какие-то чахлые овощи, капустного типа. Она положительно сдвинута на здоровом образе жизни… Ой, прости. Я уже не то что-то говорю…
- Нет, все в порядке, - она остановилась, вглядываясь в просвет между деревьями.
Дима посмотрел туда. Деревянный дом, полуобвалившийся, похожий на старика, который упал на дорогу, и не может подняться. Замкнулся в своем отчаянии, спрятался за слепыми заколоченными окнами.
Девушка потащила Диму по сугробам.
- Куда? Зачем?
- Скорей. Он давно ждет. Ему так грустно.
Он не стал спорить. Почему бы дому не грустить?
Подбежав, она остановилась и медленно пошла вокруг дома, осматривая его, проводя пальцами по старой древесине. Одно окно было плохо заколочено. Она прильнула к нему, всматриваясь в темноту. Потом нетерпеливо дернула плечами и полезла внутрь.
- Эй! А я? – не сдержался Дима. Она покорно вылезла и, отойдя в сторонку, позволила ему блеснуть молодецкой удалью и выломать доски.
Внутри царила непроглядная темнота. Лунный свет проникал туда весьма неохотно, аккуратно огибал останки мебели и спешил выбраться на свежий воздух. Диме так изящно миновать торчащие повсюду бревна и еще черт знает, что, не удавалось. Полтергейст в этом доме не водился, наверное. Шаловливый дух непременно выбил бы себе глаз, репетируя здесь нападение на затерявшихся путников.
Она шла впереди, совершенно по-кошачьи ориентируясь в темноте окружающего хаоса. Ее босые ступни уверено несли ее вглубь дома. От окружающей атмосферы по Диминой коже бегали мурашки. Хотя его хрупкая спутница таинственным образом вселяла уверенность и создавала ощущение некоей защищенности. Девушка упруго ступала по наваленным доскам, жадно всматривалась в темноту. Ее любопытство было заразительным.
- Ай! – торжественную тишину подленько прорезал Димин вскрик. За мгновенную потерю бдительности он расплатился аккуратненькой дыркой в ноге. Нагло торчащий гвоздь не пожелал дать ему дорогу.
Девушка поднесла палец к губам, призывая к тишине. Она сочувственно посмотрела на пострадавшего, мол «Я бы тебя сейчас поцеловала, погладила по голове и утешила. Но тут такое дело. Ты понимаешь…»
Дима решил подождать ее там, где его остановил злополучный гвоздь. Она сделала еще несколько шагов и склонилась над каким-то предметом на полу. Потом бережно подняла его, прижала к груди и направилась к выходу. Они молча пробрались через полуразрушенные комнаты и вылезли из окна.
При мерцающем лунном свете Дима, наконец, смог рассмотреть, что у нее в руках. Это была кукла. Обычная кукла советского типа, в рваненьком платьице и с потрепанной прической. Девушка не отрывала от нее взгляд.
- Зачем она тебе?
Ее руки задрожали.
- Она прижимала ее к себе. В тот день, когда ее отец пришел домой пьяный. В доме поднялся ужасный шум. Она слышала, как страшно кричала ее мать. Сама она пряталась под кроватью. И прижимала к груди эту куклу, как будто защитить просила. Но что может кукла? Потом по всей деревне много лет еще рассказывали, как Петр с ума сошел. Озверел совсем. Напился и зарубил топором всю семью. А сам пошел шляться по деревне. Его только утром нашли, у залива. Замерз насмерть. А на лице у него была гримаса ужаса.
Девушку трясло, как в лихорадке. Пальцы нервно впились в куклу.
- Ну, все. Все. Успокойся, - он прижал ее к себе и попытался унять дрожь.
- Все. Пойдем отсюда. Оставь куклу. Здесь ее место.
- Но она помнит. Постоянно помнит. Как не смогла помочь, - в ее голосе прорывались рыдания.
- Так надо. Уйдем скорее, любимая. Я с тобой. Все будет хорошо.
Они положили куклу на снег, недалеко от страшного дома. И побрели по тропинке, крепко сцепившись руками, придавленные общим видением. Так они шли до самого пансионата.
- Ну, тебе пора, - проговорила девушка.
- Ты что-то скрываешь от меня. Я вижу.
- У меня дурное предчувствие.
- А конкретнее…
- Не знаю. Просто не делай сегодня глупостей. Обещаешь?
- Обещаю. Когда я тебя увижу? Я не могу жить без тебя. Я даже дня не могу прожить без тебя.
- Скоро. Совсем скоро…
Мила сидела в кресле, поджав под себя ноги, и читала журнал. Волосы ласково укутывали ее плечи. По телевизору чей-то навязчивый голос рассказывал, как можно похудеть на 30 килограмм и остаться таким дистрофиком навсегда. Услышав, как вошел Дима, Мила подняла голову и улыбнулась.
- Ну, как прогулка?
- Превосходно, - он улыбнулся в ответ. По возможности чарующе. Хотя губы чуть дрожали.
Она встала и грациозно-пружинистой походкой пантеры приблизилась к нему.
- Я тебя заждалась.
Она расстегнула на нем куртку.
- О, Господи! Ты ранен?
Он посмотрел на свою ногу. На джинсах красовалась кругленькая дырочка, из которой до сих пор сочилась кровь.
- Надо немедленно обработать.
- Да ерунда. Заживет.
- Где ты умудрился?
- Влез в заброшенный дом недалеко отсюда.
- И вечно ты находишь себе приключения. А если бы там крыша рухнула?
- Значит, повезло мне. Радоваться надо.
Дима перебрался в домашнюю одежду, сполоснул водой ранку и уютно устроился на диване.
- Все-таки рану нужно обработать, - промурлыкала Мила. – А у меня из обеззараживающих средств только Martini. До спирта далеко, конечно. Но попробовать можно…
- Вот уж не надо на мне такие эксперименты ставить. А Martini мы найдем более подходящее применение.
Дима разлили ледяной и терпкий вермут по бокалам.
- За нас с тобой.
- Да, за нас.
Изысканная горечь напитка обожгла язык. Дима зажмурился от удовольствия. Уже после нескольких глотков по замерзшему телу распространилось ласковое тепло. Он откинулся на диване, отдаваясь удовольствию каждой клеточкой тела. Скользнул рукой по ногам сидящей рядом Милы. Пробежался игривыми пальцами по ее упругим бедрам. Дерзко перепрыгнул на внутреннюю сторону ноги. Сперва, кончиками пальцев, потом всей ладонью почувствовал тепло ее тела. Ее дыхание сбилось.
- Скучала по мне?
- Безумно.
Он налил им еще по бокалу. Потягивая Martini, расстегнул на ней рубашку. Она всем телом послушно потянулась к его рукам. Стянула с него футболку. Прижалась к нему. Он сжал ее бедра, проник рукой между ног, почувствовал горячую влагу белья. Нащупал пальцем маленький бугорок, легонько надавил. Еще раз… Она откинула голову назад и чуть застонала…
Мила спала, широко раскинувшись на постели, теплая и счастливая. Одеяло было лишь небрежно накинуто на нее, что позволяло Диме время от времени наслаждаться чудесным видом ее длинных стройных ног и нежной молочно-белой груди.
Он рисовал. Пользовался ночным одиночеством и покоем. Придвинул кресло вплотную к окну и отдался во власть музы. В голове приятно шумело от выпитой бутылки Martini. Руки сами выводили знакомые очертания плеч, волос, и руки, обнимающей широкий ствол дерева. Глаза. Этот взгляд. Тысячу раз нарисованный. Всегда один и тот же, и каждый раз новый. Искрящийся снег. Красавицы-ели. И черные, как смоль волосы. Картина почти закончена.
- Опять! – Мила в одном халате стояла у него за спиной и смотрела на рисунок. И как он не заметил, когда она встала?
- Опять она! Хоть бы сейчас постыдился!
Снова эта сцена. И так каждый раз, стоит ей увидеть…
- Ну, что случилось, солнышко? Я просто рисую.
- Ты рисуешь ее! Ты опять рисуешь ее! Кто она такая?
- Мы это уже сто раз обсуждали…
- И ты так ни разу и не ответил. Кто она?! Ты любишь ее? Или любил? Почему я ее никогда не видела? – в ее голосе стали появляться истерические нотки.
- Мила, дорогая…
- Я тебе не верю! – она перешла на крик.
Она порылась в своей сумке и вытащила оттуда толстую стопку бумаги.
- Вот! Все она!
Дима опешил. Он бережно хранил эти рисунки, хотел взять их с собой. Но в суматохе сборов не нашел и решил, что спрятал куда-то в другое место. И вот, пожалуйста. Она их просто выкрала.
- Везде она! На море. В лесу. В костюме амазонки. На балу. За письменным столом. Даже обнаженная в постели. И я должна это терпеть?!
- Мила, прекрати истерику! – он понял, что теряет самообладание. Он ее почти не слышал. Все его внимание было сосредоточенно на драгоценных листках, которые она грубо перебирала.
- Я украла твои рисунки. Я споила твоих друзей. Я обошла их всех с вопросом, не видели ли они когда-нибудь эту девушку. Где-нибудь. Хотя бы на фотографиях.
Может, это твоя бывшая? Может, ты был влюблен в нее в детстве? – по ее щекам бежали крупные слезы.
- И что же они ответили? – Дима пытался держать голос ровным и не сводил глаз со стопки рисунков.
- Что они ее никогда не видели! Что у тебя кроме меня никого нет.
- Что ж, они правду сказали.
- Кто она?
- Мила, солнышко, я ее выдумал. Ее не существует. Нигде, кроме моего воображения.
- Но так не бывает! Может, ты ее где-то видел?
- Нет, я ее нигде не видел. Я ее придумал, создал, сконструировал. Сам! – он сорвался на крик.
- Ты постоянно рисуешь ее. Меня ты не нарисовал ни разу!
- Я не думал, что это тебя задевает.
- Да о чем ты вообще думал?! Я не верю тебе. Ты любишь ее. Нельзя так любить человека, которого никогда не видел.
- Правильно. Поэтому я не люблю ее. Я люблю тебя.
- Лжешь! Даже когда ты со мной в постели, ты представляешь, что ты с ней.
Диме все это уже напоминало сцену из дешевой мыльной оперы. Мила рыдала и размахивала рисунками.
- С чего ты взяла? Я что, называю тебя чужим именем?
- Нет, мне это не нужно. Я и так чувствую!
- Что за бред? Что значит, ты чувствуешь?
- Я чувствую! Я точно знаю! – надрывалась она.
Взять себя в руки.
- Солнышко, тебе кажется. Ты придумала это, зайчонок. Ну, иди ко мне. И положи, пожалуйста, рисунки.
Ее лицо исказила гримаса ярости.
- Рисунки! Опять эти рисунки! Ты только о них и думаешь. Так вот твоим рисункам! – она начала бешено рвать листы. Бумага застонала от боли, ломаясь и трескаясь.
- Н-е-е-т!
Волосы, плечи, руки, огромные глаза, - все кричало и рвалось. Прекрасное лицо превращалось в мятый сгусток бумажной крови. А Мила все рвала. Комкала и крошила листы один за другим.
- Вот! Пусть сдохнет! Сдохнет у тебя на глазах!
Когда Мила закончила акт возмездия, пол у ее ног был усыпан целым ворохом обрывков бумаги. Дима стоял, пригвожденный. Не в силах пошевелиться. Полными ужаса глазами он смотрел на обломки своего счастья, на вырванные волосы и раздробленные кости.
Мила по-звериному озиралась. Ее взгляд упал на лежащий на столе рисунок. Только что законченный. Последнее изображение ее лица. Она бросилась к нему.
- Нет! – рявкнул Дима и схватил рисунок. - Не смей!
Мила на секунду застыла. А потом одним прыжком кинулась к Диме - вырвать листок.
-Нет! – Дима с силой отпихнул ее от себя. И только успел услышать хруст рвущейся бумаги. Ее последнее изображение было разорвано на две части.
Тук.
Дрожа от злобы, Дима повернулся на странный глухой звук. Как будто две деревяшки стукнулись.
Мила лежала на полу, нелепо раскинув руки. Глаза ее закатились и утратили всю ярость. Они стали растерянно-испуганными, как у ребенка. А по виску стекала тонкая алая струйка.
- Мила! – Дима рухнул рядом с ней на колени, дотронулся до ее лица.
- Мила, что с тобой?
Он начал лихорадочно щупать у нее пульс. Но как ни старались его пальцы, еще недавно такие чуткие, – ее сердце не отозвалось.
- Мила! Родная, любимая! Девочка моя!
Его била крупная дрожь. Он тряс ее за плечи, и пытался вспомнить, с какой силой он ее толкнул. И почему рядом оказался острый угол кровати.
- Мила! Любимая! Пожалуйста, очнись. Пожалуйста, не надо. Я люблю тебя! Я больше не буду! Я всегда буду тебя любить! Только тебя!
А струйка крови все текла из ее левого виска. Тоненькая, как нитка.
- Мила! Нет!
Он подхватил ее на руки, прижал к себе. Стал целовать. В глаза, в губы, в волосы. Но она не просыпалась.
Он сел на диван. Прижал ее голову к своему плечу. Стал раскачиваться, будто баюкал ребенка.
- Прости. Прости, родная. Я не буду больше. Прости. Прости…
Звонкий хрустящий мороз на заливе пробирал до костей. Дима неверным шагом брел по берегу, то и дело, спотыкаясь или проваливаясь в щель между льдинами.
Его слепил свет. Снег был кричаще белым, бриллианты звезд резали ему глаза, выдавливали из них соль. Он задыхался от нестерпимо колючего и ослепительно голубого мороза. С каждым шагом в его тело впивались тысячи ледяных игл.
Все преследовали его. Снег скрипел:
- Убийца! Убийца!
Лед расступался под его ногами, пытался запереть его в своей стеклянной тюрьме. Как преступника. Высоченные ели тянули к нему свои черные лапы:
- Мы видим. Мы знаем.
И вдруг сзади послышались шаги. Настолько легкие, что снег не хрустел под ногами идущего. Скорее он приминался. Так бывает, когда синица приземляется на заснеженную тропу.
- Ты! Наконец-то! Я искал тебя. Ты нужна мне!
Он обернулся и стал всматриваться в темноту. К нему скользящей походкой босых ног приближалась девушка в длинном платье.
- Любимая! Мне так страшно. Защити меня. Я совершил ужасную вещь.
В ночной дымке медленно проступали черты ее лица. И развевающиеся на ветру волосы. Белые волосы.
Дима попятился. У него подкосились ноги, и он рухнул на землю. Руки беспомощно скребли снег. А над ним нависло мертвенно-бледное видение. Белее, чем снег вокруг. С мертвыми черными глазами. С синими распухшими губами. И с алой ниткой на виске.
- Мила?
- А ты ждал кого-то другого? – голос, глухой и гулкий, как будто из глубины земли.
- Глупый мальчик, - она наступала на него. Тянула к нему руки с хищно скрюченными пальцами. Когда-то такими нежными.
- Ты до сих пор не понял. Ее нет. Ее действительно нет. Это ты любишь лазать по заброшенным домам, и именно тебя периодически посещают приступы интуиции. И она не защитит тебя. Ее не существует.
Он полз по земле, сбивая в кровь пальцы о ледяные выступы.
- Ты всю жизнь мечтал о ней, ждал ее. А ее нет. А я есть. Хоть ты и не хотел этого замечать. Даже теперь, когда ты убил меня. Убил лишь за то, что я любила тебя. И хотела взаимности. Я предлагала тебе любовь и счастье. А ты предпочел несбыточную мечту. И убил меня!
В ее глазах не отражался лунный свет. Черные, бездонные, - они высасывали из него душу. Она приближалась…
- И вот, ты один. А ее нет. Нет. Не было. И не будет. А я есть. И я отомщу…
Солнце играло на снегу всеми цветами радуги, румянило щеки восьмилетней Анечки. Прогулка получалась невеселая. Бабушка все время молчала. Утром в пансионате нашли труп девушки. Бабушка не могла отогнать мысли о ней. Такая красивая, такая молодая… И такая глупая смерть.
- Бабушка, бабушка. Тут что-то есть в снегу.
Бабушка поспешила к испуганной внучке… и в ужасе отпрянула, закрыв девочке глаза рукой.
- Бабушка, этот дядя, что, мертвый?
Синее лицо, воздетые к небу руки, со скрюченными пальцами, молят о помощи. А в глазах застыла гримаса невыразимого ужаса…