В Доёби всё спокойно. Настолько, что Йокогаме остаётся только волноваться и кусаться.
Сегодня в Доёби праздник: красные солнцы стекают с каждой второй стены, но о легенде почти никто не вспоминает. Окна Доёби светлы и откровенны в своих выглядах, двери Доёби распахнуты вожделенно и сосредоточенно.
Конституционно закреплённое на стене упорядоченности между красным кругом и красным кругом, спокойствие, пахнет, разумеется, грушами.
Да простит меня автор,- Доёбинцы сегодня самый счастливый люд. Глаза их, подобно двум закатным солнцам – сияют равномерными потоками утешительности и заботливости.
Под юбками следует понимать покровительство светлейшего, его добропорядочное согласие, умиротворяющее покачивание его левой ноги.
Безвременное присутствие элементарной надёжности похоже на белое небо.
Спускаясь по этим улицам, следует заботиться прежде об улицах: кто сказал Вам, что руки не способны идти по этой тёплой мостовой?!
Доёби отбивает песноплясковый мотив – сегодня их последний день. Ожидание позади, тревоги забыты, сегодня – это предчувствие, это слегка подёрнутый радостью нос. Доёбинцы бросают в воздух свои песни и стихи.
Безвозвратное развратство, ползущее от тела к телу – пахнет теплом, и даже больше – оно и есть тепло.
Под колёсами любви много места.
Ускоряя шаги, дыхание взгляды, речь, Доёбинцы, бессознательно и упоительно, овладевают лестницей невозможной вероятности.
Нервная трясь стекла говорит о том же.
Вошедший в привычку господин испугался – он не узнавал свою статуэтку, его памятник не являл собой озабоченное вечностью детство.
Привилегированные классы не думали об этом - только пыль могла дышать ровно.
Наступивший на всех сразу сапог вечера был безкаблучен и не вполне плоскостопен, наверное, поэтому кого-то плющило от пятки до пятки, а кто-то лишь шевелил волосами.
Фонтан, встречавший гостей, был как-то по-домашнему ублюдочен и несбыточен. Пена, охватившая лежавших спереди господ, смеялась торжественно, пена думала, что она невеста золотой свадьбы.
Уплывая в протоки каналов ребусных сплавов, руки не успевали прощаться с пальцами, аналогично – пальцы не успевали прощать руки.
Доёби превратился в вожделенный унитаз, который через мгновение должен был убить своё имя. До этого мгновения нужно было плыть всю оставшуюся позади жизнь. Между мгновением и мгновением могло поместиться несколько километров пены и два восторга, разноамплитудных и невостребованных. Миг, потерянный в пене, миг, ставший брызгом нёс в себе бессмертие.
К счастью, никто ни о чём не думал. Тем более под только что выпавшей луной.
Восточные лица блестели тенью палантина господина чрезвычайности.
Слюнявые резвости необдуманных движений взрослели и мужали на глазах, зашитых неровной нитью.
Руки, сжимающие эмблему печали, тряслись беззаветно.
Пальцы, указывающие выход из входа, обветривались быстро.
Доёби, подобно Йокогаме, и вероятно даже Фудзияме, уходил под глубоководность своих жидкостей.
Творец во Дворце не знал о жеребьёвке, он был спящ.
Скоро начало закончилось.
Зависть осталась в 19 веке, и тени её предпосылок и предбандеролей не хотели дотягиваться до моего окна.